Этот намек растравил в Прим любопытство. Когда в десять вечера все наконец расселись ужинать (отец сделал доброе дело, замесив в одной посуде пасту и песто), она заикнулась об этом в разговоре с родителями, но отклик получила обескураживающий.
— Ох, батюшки, — произнесла мать. — Ты Кристоферова блога начиталась, да? Бросил бы он это дело, честное слово.
Заметив удивление дочери, Эндрю лишь добавил:
— Помнить тебе о нем стоит лишь то, что он бывает… — отец поискал слово поточнее, — своего рода фантазером.
Размышляя обо всем этом тем вечером в постели, Прим прикинула, что в последний раз они с Кристофером Сванном виделись не меньше пяти лет назад. Даже теперь не могла она вспомнить, чем он зарабатывал на жизнь, и уж точно ничего другого о нем не помнила, если не считать того, что он вроде был женат на американке и сколько-то пожил на Восточном побережье, после чего развелся и вернулся в Королевство. Прим забыла спросить, надолго ли он к ним в гости. На день-другой, не больше, понадеялась она.
Его прибытие в субботу утром она пропустила, поскольку день у нее начинался рано — мать отвезла ее чуть ли не впотьмах по беркширской глубинке в аэропорт к началу ее смены в шесть утра. А потому впервые гостя она увидела, вернувшись домой во второй половине дня. А первую половину дня Прим провела, наблюдая, как плошки с суси вьют петли вокруг столиков, занятых воодушевленными путешественниками, и после у нее опять кругом шла голова и она слишком устала даже для того, чтобы ехать домой общественным транспортом, — проделать путь всего в пятнадцать миль, который тем не менее мог занять и все три часа, поскольку большинство местных автобусных маршрутов за последние десять лет поотменяли. Вот она и взяла такси — половины заработанного за девятичасовую смену как не бывало — и оказалась дома без четверти четыре. Кристофер с матерью сидели в библиотеке, рассматривали старый фотоальбом и хихикали над фотокарточками эдак втихаря и довольно-таки междусобойственно. Ее отец нашелся в гостиной, смотрел старую британскую кинокомедию в декорациях школы-интерната, под названием «Счастливейшие дни вашей жизни»[6]. Всего нескольких минут Прим хватило, чтобы понять, что это не для нее, но она знала, почему ее отцу нравятся такие фильмы. Было в мире, который они отображали, нечто изысканно-успокоительное: черно-белая Британия 1950-х, знакомый набор хара́ктерных актеров и череда безобидных фарсовых ситуаций, в которые те влипали. Прим предположила, что это его вариант перепросмотра старых серий «Друзей»: ностальгия по временам, когда он был настолько молод, что уж и сам себя таким не помнит. Прим понравилось, как он улыбается, какое у него спокойно-удовлетворенное лицо, а затем она предоставила ему досматривать, сама же пошла наверх — принять душ и перехватить пару часов сна.
Позднее в тот вечер за ужином ей выдалось понаблюдать за взаимоотношениями между ее отцом, матерью и материным другом.
Прим знала, что Джоанна знакома с Кристофером дольше, чем с мужем. Они вместе учились в Кембридже за несколько лет до того, как Джоанна познакомилась с Эндрю. В результате между двумя университетскими друзьями сохранялась некая особая давняя стойкая сокровенность, до причащения к которой отец Прим, очевидно, не был допущен. В разговоре Джоанна и Кристофер все возвращались и возвращались к своим кембриджским дням, Эндрю же, окончившему университет поскромнее, добавить было нечего. Как и Прим, ему оставалось лишь сидеть и слушать — и время от времени задавать уточняющие вопросы.
— Так вот, прочла я какое-то время назад мемуары Брайена, — говорила Джоанна, — и оно как накатило. Я столько всего забыла, оказывается.
Вид у Эндрю уже сделался растерянный.
— Кто такой Брайен?
— Брайен Углен. Мы о нем говорили при тебе уйму раз. Лучшими друзьями были мы втроем — с тех самых пор, как познакомились на первой же неделе.
— А, да… который умер в прошлом году.
— Точно. Ну, год пенсии он все-таки успел пожить в удовольствие, пока его рак не настиг, беднягу, тогда-то он свои небольшие мемуары и написал.
— Я бы глянул, — сказал Кристофер. — У тебя есть экземпляр? Может, почитаю, пока я здесь?
— Да, конечно. Джеки прислала мне экземпляр рукописи. Где-то у меня в кабинете лежит. На самом деле я его уже не первую неделю найти не могу, но он там, это точно.
— Джоанна, тебе необходимо быть более организованной… — проговорил Эндрю.
Она не обратила внимания на этот укор и продолжила:
— Я и забыла, что водила его на столько салонов к Эмерику. Они, очевидно, произвели на него большое впечатление.
— Погоди, а Эмерик — это кто?
— Ой, ну брось, милый, я тебе часто о нем рассказывала.
— Это дон-историк[7], которого вы все побаивались?
— Дон-философ, — поправила его Джоанна, похлопывая по руке.
— Это который с роскошной дочерью, игравшей на клавесине… Вирджиния ее, кажется, звали, верно?
— Лавиния, — сказала Джоанна. — И не на клавесине, а на клавикорде. И не играла, а пела песни, а ей кто-нибудь на клавикорде подыгрывал.
— Ладно… неважно. Эмерик был знаменит своими литературными салонами, кажется, ты мне это говорила.
— Не вполне литературными, — возразил Кристофер. — Иногда он приглашал писателей, но ключевой темой всегда оставалась политика.
— Я тебе обо всем этом рассказывала, и не один десяток раз, — сказала Джоанна.
— На самом деле мы с Эмериком увидимся на следующей неделе, — поспешно продолжил Кристофер, покуда не разразилась семейная ссора. — Не думаю, что он как-то всерьез участвовал в организации этой конференции, но он собирается присутствовать как своего рода… дух направляющий.
— Батюшки… это ж сколько ему лет уже?
— Под девяносто, надо полагать. Более того, все это в целом будут вполне себе посиделки кембриджских выпускников. Вэгстафф тоже собирается, само собой.
На миг показалось, что Эндрю не намерен уточнять, кто такой Вэгстафф. Он, казалось, оставил попытки следовать за потоками воспоминаний. Но чувство долга все-таки взяло над ним верх, и он спросил:
— Тоже кто-то из ваших друзей?
— Едва ли друзей, — отозвалась Джоанна. — Ужасный человек. Даже я его терпеть не могла.
— Не очень-то по-христиански с твоей стороны, — с озорным ехидством заметил ее муж.
— Роджера Вэгстаффа не любил никто.
— Не считая Ребекки, — поставил ей на вид Кристофер.
— Ребекка! Господи, я вообще о ней забыла. Бедная же бедняжечка!
При этом упоминании еще одного неведомого персонажа из прошлого терпение у Эндрю наконец исчерпалось.
— Кто, к чертям, такая эта Ребекка? — проговорил он. — И почему она бедняжечка?
— Совершенно незачем злиться, дорогой, — сказала Джоанна, глядя на него с уязвленным недоумением. — Эта девушка жила со мной на одной лестничной площадке, вот и все. Она была… ой, ну не знаю, как тебе ее описать.
— Такая, что ли, немного тихоня, — обтекаемо предложил Кристофер.
— Да, наверное, так. Ничего плохого в ней не было совсем, миленькая такая по-своему, но никакой сексуальной притягательности, а потому никто из мужчин на нее даже взгляда не бросит, пусть женщин в Кембридже в те дни было не то чтобы пруд пруди. Ну да все равно они бы с ней только зря теряли время, потому что ей только Роджера подавай и больше никого.
— Знаешь, меня всегда поражает, — сказал Кристофер, — что ты нашла свое призвание как своего рода пастырь душ человеческих, но при этом понимания человеческой природы в тебе, кажется, нет вообще никакого. Или же ты просто упрямо настроена видеть в людях лучшее. Никакого богатства воображения не хватит, чтобы описать Ребекку Вуд как «по-своему миленькую». В ней был стержень из абсолютной стали, у женщины этой, и на Роджера она запала, потому что они были родня по духу. Гнусная она была штучка.
— Понятия не имею, откуда ты это берешь.
— Ты в курсе, что она по-прежнему работает его личной помощницей — все эти сорок лет? Какого пошиба человеком надо быть, чтобы сделать это жизненной задачей? Эта женщина ради Роджера Вэгстаффа готова на что угодно.
— Ой, да ради всего святого, — проговорила Джоанна теперь уже раздраженно. — Не станешь же ты опять обсуждать того несчастного молодого человека, а? Который упал с лестницы? Случайно.
— Ребекка находилась в том же здании в то же время. И никто так и не смог объяснить почему.
Блуждавшее внимание Эндрю, казалось, вновь сосредоточилось.
— Так, вот это уже вроде поинтересней. Оно тоже в Кембридже произошло?
— Нет, — ответил Кристофер. — Это случилось много лет спустя.
— Ничего так и не доказали, — напомнила ему Джоанна.
— Я знаю, что ничего не доказали. Но Роджеру совершенно точно ничем не повредило, что человека того убрали с дороги. Убрали того, кто мог стать серьезным препятствием его успехам. А они неостановимо умножаются, кстати говоря. Если верить моим источникам, всего через несколько месяцев он окажется в палате лордов.
Джоанна поцокала языком.
— Что ж, вот это как раз позорище. Хотя, полагаю, удивляться особо нечему.
— О да, этому суждено было случиться рано или поздно, — сказал Кристофер. — Возведенный во дворянство за деятельность, направленную на то, чтобы делать богатых еще богаче, а бедных еще беднее, и в целом старавшегося поднасрать стране изо всех доступных ему сил.
Джоанна нахмурилась из-за употребленного грубого слова и сказала:
— Интересно, что об успехах своего протеже думает Эмерик.
— Догадываюсь, что отношение у него неоднозначное. Вероятно, чувствует, что Роджер его изрядно использовал. В конце концов, в далекие 80-е именно к Эмерику вечно прислушивалась миссис Тэтчер. Я вполне уверен в том, что он был ее советником по внутренней политике. И еще, полагаю, Джон Мэйджор. Но в последние примерно десять лет у меня такое впечатление, что его выдавили. Теперь это у Вэгстаффа полкабинета министров на быстром вызове. Отсюда и приглашение к лордам. А когда тори продолжат свой крен вправо и в понедельник выберут себе новог