— До титров еще нужно дожить! — криво усмехнулся я.
— Вот, Асен, такие, брат, дела! Соглашайся! Вся надежда на тебя. У тебя же пьеса на ту же тему, можешь что-нибудь использовать, материал тебе знаком… Не пожалеешь. Кроме того, я считаю, что это — твой моральный долг. Все-таки это фильм о столь важном событии нашей истории…
Я лихорадочно просчитывал в уме все плюсы и минусы этого предложения. Действительно, можно использовать мою старую пьесу: в свое время я собрал довольно богатый документальный материал о той эпохе, который сейчас придется весьма кстати; да и гонорар — не последнее дело, к тому же, учитывая новые обстоятельства, я мог с чистой совестью просить о продлении срока сдачи моей новой пьесы, отложив ее до лучших времен. И наконец — я давно не работал в кино, смена жанра, возможно, поможет мне встряхнуться.
Минусы: неприятная история, связанная с бай Миладином, и этот неизвестный сценарист-соавтор, с чьим присутствием придется смириться… Что поделаешь — молодежь, а молодежи нужно помогать!
Я попросил ночь на размышления, а утром сообщил о своем согласии…
И вот сценарий лежит передо мной, аккуратно переписанный в трех экземплярах, в новеньких папках, готовый к сдаче.
Я с удовольствием потянулся. Дело сделано, причем на совесть и всего лишь за два месяца! Правда, работать приходилось по десять часов в день, зато теперь можно спокойно отдохнуть, прежде чем вернуться к пьесе.
До обеда мне нужно просмотреть сто сорок страниц, в двенадцать, как мы условились, отнести все экземпляры в управление. Затем я собирался пообедать в клубе, в два часа меня ждали партнеры на партию в покер, а вечером мне предстояла встреча с Мари-Женевьев.
Похоже, выдастся славный денек!..
2
В кинообъединение я отправился пешком. Хотелось выпить за обедом, да и вечером — у Мари-Женевьев, так что на машину рассчитывать не приходилось.
Когда я переходил дорогу перед Академией наук, меня окликнул женский голос. Вздрогнув, я оглянулся. Ко мне на всех парусах неслась пергидролевая блондинка в вычурном платье и белых носочках. У меня тоскливо засосало под ложечкой. Меньше всего сейчас мне хотелось видеть свою ненормальную двоюродную сестру Василку Дудулову, или, согласно ее литературному псевдониму, — Астру Филантропику, как значилось на ее визитной карточке — кириллицей и латиницей.
— Не торопись, Асенчо! — обнажила она в улыбке свои лошадиные зубы. — Тише едешь-дальше будешь.
— Меня ждут, — пробормотал я, раздраженный ее фамильярностью.
— Я хотела позвонить тебе, но твой номер где-то затерялся, — сказала Василка, не обращая внимания на мой тон. — Хорошо, что я тебя встретила… Ты должен прочесть мои последние работы.
И она вытащила из сумки несколько исписанных листов… Пятнадцать лет тому назад в какой-то итальянской газете опубликовали ее стихотворение о силе античного искусства. С тех пор моя двоюродная сестра свихнулась на "поэзии" и время от времени донимала меня своими опусами.
Существовало два варианта спасения. Или договориться встретиться с ней попозже и вообще не прийти, или заговорить с ней о Мирчо Керезиеве, ее морганистическом приятеле, который чертову уйму лет пудрит ей мозги обещаниями жениться… Я выбрал первый. Взглянул на часы и самым серьезным тоном предложил ей встретиться в четыре часа в кафе "Кристалл".
Астра тщательно уложила рукопись в сумку и пристально взглянула на меня.
— Знаешь, чем больше ты стареешь, тем больше становишься похож на тетю Драгану… Почему бы тебе не взять ее к себе? Тебе так нужна материнская забота!
— Непременно! — вновь закивал я и, пожав ее ледяные пальцы, торопливо шмыгнул в темный подъезд творческого кинообъединения… — Слава богу, сегодня, кажется, пронесло!
Иванчев встретил меня с распростертыми объятиями. Поспешно выйдя из-за стола, он шагнул навстречу, широко раскинув руки. Круглое лицо расплылось в счастливой улыбке, голова умильно прижата к плечу, будто он присутствует на встрече ближайших родственников, вернувшихся из долгих странствий.
— Садись, ну уж на этот раз ты не откажешься от хорошего крепкого кофе! Ты его заслужил… Дай-ка на тебя посмотреть — по тебе не скажешь, что ты слишком переутомился, скорее наоборот! Явно Хисар и жесткие сроки повлияли на тебя благотворно… Ну как, окончил, а?
— Окончил.
— Знаешь, — сказал он, присаживаясь рядом со мной на диван. — Я давно убедился в том, что жесткие сроки действуют весьма эффективно на пишущую братию, и не только на нее. Взять хотя бы меня самого — если мне нужно сделать что-нибудь к определенной дате, приходится мобилизовать все силы — и готово, а иначе расхолаживаешься, откладываешь со дня на день…
В кабинет заглянула секретарша, и Иванчев велел ей принести две чашечки кофе.
— Совещание началось, — сказала девушка, улыбнувшись мне мимоходом.
— Я приду попозже, объясни шефу…
И когда девушка вышла, он откинулся на спинку дивана, почти любовно лаская меня взглядом.
— В сущности, прекрасно, что Славчо вспомнил о твоей пьесе… Теперь можно раскрыть тайну — идея обратиться к тебе принадлежит именно ему. Разумеется, он никогда тебе в этом не признается. Не знаю, насколько вы знакомы, характер у него крутой, но мужик он что надо и дело свое знает…
Я выпил свой кофе, мы выкурили по сигарете, и я поднялся.
У лифта Иванчев с чувством пожал мне руку.
— Я прямо сейчас отправлю один экземпляр Рашкову, в субботу и воскресенье мы будем читать, а в понедельник я тебе позвоню, встретимся втроем и все обсудим…
Вскоре я спускался по крутой лестнице, испытывая чувство удовлетворения, — похоже, мой кропотливый двухмесячный труд был не напрасен.
В клубе я расположился за своим постоянным столиком.
И тут же увидел у входа чуть сгорбленный силуэт актера Теодора Гандева. И попытался преодолеть легкое раздражение от мысли, что тот как пить дать прилепится ко мне.
Я лихорадочно сунул руки в карманы в поисках газеты, чтобы прикрыть ею лицо, но там не нашлось ничего подходящего, и это подействовало мне на нервы. Жалкий листок меню, величиной с почтовую открытку, для этой цели явно не годился… "Точно тогда, когда тебе позарез нужна большая папка с меню, ее как раз на столе и нет!.."
— Вы позволите, товарищ Венедиков? — резанул слух знакомый слащавый голос, и передо мной возникла согнутая почти под прямым углом фигура, напоминающая гимнаста за секунду до рывка к снаряду.
— Прошу!
Теодор Гандев поспешно схватился за стул, стиснув его спинку длинными пальцами. У него была типичная физиономия прирожденного подлеца, которую он с большим успехом использовал в своей артистической карьере.
"До него дошли слухи, что я пишу пьесу для их театра, и он спешит застолбить роль!" — осенило меня, и я жадно набросился на горячий фасолевый суп, принесенный мне низеньким кривоногим официантом Шарло вместе с несколькими чрезвычайной остроты перчиками.
Скоро уж двадцать лет, как я облюбовал себе это место. За это время в Софии понастроили массу престижных заведений, но этот ресторан обладал непоколебимой притягательной силой, как и в самом начале своего существования. Шеф-повар бай Энчо с завидной последовательностью поддерживал его гастрономический уровень, да и выбор блюд здесь всегда был большой. Что же касается официантов, то они все знали меня и любили, были со мной на "ты", старались мне угодить, смотрели мои пьесы и на следующий день сообщали мне об этом. Большинство из них помнило и моих двух бывших жен, к которым в свое время они запросто обращались по имени. А ветераны Шарло, Груди и Веселин, состарившиеся у меня на глазах, четко ориентировались не только в кругу моих друзей, но и "врагов" — надоедливых просителей и просто нахалов, — нередко с трогательной изобретательностью оберегая меня от них.
Шарло упустил из виду Гандева и сейчас, досадуя на собственную оплошность, метал за его спиной испепеляющие взгляды. Он не предложил ему меню и не торопился принимать заказ, впрочем, сам актер ничем не дал понять, что собирается обедать.
— Что у вас новенького, товарищ Венедиков? — наклонился ко мне Гандев.
"Прощупывает почву!" — мысленно прокомментировал я, наблюдая за официантом, который удалился, шумно сопя, как старый злобный свекор.
— Все по-прежнему! — не задумываясь, ответил я. Гандев вытащил сигарету, постучал ею о пачку.
— Главное, чтобы пишущая машинка не замолкала, верно? — и он разразился каким-то отрывистым механическим смехом. И так же внезапно умолк.
Закурив сигарету и разогнав дым резким движением руки, он откинулся на спинку стула, не отрывая от меня пристального взгляда.
— Впрочем, вы пишете сразу на машинке или предварительно делаете наброски пьес от руки?
— На машинке! — прошамкал я с набитым ртом.
— Недавно я где-то прочел, что пишущие машинки существуют уже целый век, — продолжал Гандев, любуясь своим бархатным голосом. — Особенно поразило меня сообщение-о том, что Марк Твен написал своего "Тома Сойера" на одной из первых моделей…
"Прочитал в "Параллелях"[3], — мелькнуло у меня в уме.
— И чем тебя так поразило это сообщение? — насмешливо сощурился я.
Он резко переменил позу, крутнулся на стуле, закинув ногу на ногу, и подхватил с неожиданным жаром:
— Я сам не знаю, почему мне стало так неприятно… Для меня это — гениальная книга, товарищ Венедиков. Не помню, сколько раз я ее перечитывал, могу декламировать наизусть целые главы. Я просто боготворю ее, и когда узнал, что она была нащелкана на машинке, причем на какой-то первой модели, меня как будто аж передернуло…
— Прямо-таки передернуло? — шмыгнул я носом и, развеселившись, подумал, что не удивлюсь, если он, подбираясь к главной теме, начнет уверять меня в том, что наряду с "Томом Сойером" и другими любимыми произведениями так же чтит и какую-нибудь из моих пьес.
Но Гандев смял недокуренную сигарету в пепельнице и заговорщицки взглянул на меня.