— Я слышал, вы усиленно работаете над "Бунтом"… Скажу вам по большому секрету, киношники рассчитывают главным образом на вас.
Явно, после моего отъезда в Хисар кто-то растрезвонил об истории со сценарием на всю Софию, коль скоро и Гандев обо всем пронюхал.
— Кстати, я слышал, что ваш третий соавтор досрочно вернулся из путешествия, — добавил он тут же, и эта новость ошарашила меня.
— А ты откуда знаешь? — резко спросил я, собираясь поставить его на место, но вдруг поперхнулся, — наверное, горьким перцем, — и зашелся глубоким, неуемным кашлем, тем влажным, неудержимым кашлем заядлого курильщика, который так давно меня выматывал.
Мое лицо налилось кровью, глаза наполнились слезами, язык то и дело выскакивал изо рта — отчаянно и беспомощно, как будто в поисках глотка воздуха.
Гандев беспокойно оглядывался вокруг, выискивая глазами официанта, в то время как в моем мозгу лихорадочно метались сумбурные мысли: "Интересно, Иванчев знает о возвращении бай Миладина?.. В сущности, какое это имеет значение? Вряд ли он вернулся преждевременно! Этот сыч все выдумал. Наверное, он просто спустил все деньги, его жена — сущая прорва!"
Шарло принес мне бутылочку "швепса", налил его в стакан и протянул мне. И вновь неприязненно уколол артиста взглядом. А когда мой приступ миновал, поспешно сообщил:
— Звонил Даво, они ждут тебя в час, — показывая в это время два пальца за спиной Гандева.
Я догадался, что все идет по плану, — мы должны были встретиться с Даво в два часа, но заботливый Шарло пытался оградить меня от присутствия наглеца… Я шумно высморкался и вытер пот со лба.
— Хорошо, принеси мне молодую баранину.
— А хочешь пивка?
— Разумеется… и холодного!
Шарло зажмурил один глаз, но ничего не сказал.
— Будешь обедать? — обратился я к Гандеву. Тот сидел на стуле, как истукан, явно пораженный бесцеремонностью старого официанта.
— Благодарю, мне пора. Обещал жене вернуться к обеду.
Он оглянулся вокруг, затем облокотился на стол, приблизившись ко мне вплотную.
— Позавчера в гостях я услышал от одного из шефов киностудии, что два месяца тому назад руководство кинообъединения оказалось в безвыходном положении. Пора было приступать к съемкам, а режиссер и слышать не желал о сценарии Миладина Кондова.
— От пива ты, пожалуй, не откажешься? — прервал я его с легким пренебрежением.
— Пожалуй.
Я налил ему из бутылки, принесенной Шарло вместе с молодой бараниной. Пиво, конечно, было теплым — старик позволял себе маленькие вольности, заботясь о моем здоровье.
Гандев залпом осушил свой стакан и, вытерев губы, продолжил:
— Меня интересует, как отреагирует бай Миладин.
— На что?
— Ну… на всю эту историю… Конечно, он сам виноват, да и потом, если вдуматься, что тут особенного, почему бы не воспользоваться опытом и такого мастера диалога, как вы… Кино — коллективное искусство.
Я отключился и с тяжестью на сердце внезапно задумался. Действительно, как отнесется ко всему этому Миладин Кондов?.. Я знал его давно — еще с той поры, когда он заведовал отделом прозы нашего единственного литературного журнала. Он напечатал мои первые рассказы. В те годы он казался мне пожившим человеком, гораздо старше меня самого — тогда Кондов был уже признанным писателем, а я — зеленым юнцом. Сейчас эта разница стерлась. Мы оба сходили за представителей зрелого поколения, но я по сей день сохранил чувство уважения и признательности к талантливому писателю, взявшему меня под свое крыло и открыто вставшему на мою защиту после выхода в свет моей третьей, довольно злополучной книги…
— Ведь в конце концов кино — коллективное искусство, — вновь прорвался ко мне голос Гандева, и я устало и раздраженно провел рукой по лбу.
— А почему, собственно, ты так интересуешься этим фильмом? — язвительно ввернул я. — Или Рашков предложил тебе главную роль?
— Ну, куда нам до главной, но есть там одна ролишка — как раз для меня!
— Ты-то откуда знаешь, ведь сценария еще не существует!
Гандев втянул голову в плечи, словно хотел этим показать, что он, конечно, мелкая рыбешка, но кое-что понимает.
— Так-то оно так… Но все же исторический фильм не возможен без некоторых персонажей.
"Не нацелился ли он на роль царя Фердинанда? — ошеломленно уставился я на его сардоническое лицо… — Действительно ли Рашков пообещал ему что-то или все это — плод его воображения? А может быть, он обрабатывал меня таким своеобразным способом?.."
— Как продвигается пьеса? — опять вздрогнул я от его голоса.
— Продвигается потихоньку… Дело идет к концу.
— Оканчивайте поскорей, мы с нетерпением ждем ее в нашем театре. Вы ведь знаете, новая пьеса такого автора, как вы, всегда ожидается с нетерпением. — Он взглянул на часы, резко отодвинул стул и поднялся. — До свидания, товарищ Венедиков, надеюсь, что в самом скором времени вы порадуете нас дважды!.. — И через секунду испарился.
Я нервно потянулся к бутылке. Налил пива и отпил глоток. Отвратительный напиток… "Этот кретин Шарло перестарался, еще немного — и он станет водить меня в туалет! По какому праву он подсовывает мне теплое пиво, когда я заказал холодное?.. Все дрожит над моим горлом, надоело!"
Я раздраженно отставил стакан и завертел головой в поисках официанта. И тут же осознал, что мой гнев вызвал не Шарло, а человек с глазами сыча, этот надоедливый тип, казалось, оставивший после себя мокрое пятно на скатерти, распустил слюни… Как хорошо все складывалось до обеда и как резко все переменилось! Я почуял неприятности еще в тот момент, когда наткнулся взглядом на его противную физиономию… Может быть, не следовало мне сегодня играть в карты — обдерут, как липку! Но партия была назначена на два часа, никакая земная сила не могла отменить ее, и мне оставалось лишь смириться со своей участью!..
3
Произошло именно то, чего я боялся — меня ободрали, как липку! Еле наскреб стотинки, чтобы заплатить таксисту, подбросившему меня к ателье Мари-Женевьев.
К счастью, погода опять испортилась, моросил противный мелкий дождик, и Мари предложила никуда не выходить. Она была чуть ли не единственной женщиной в моей жизни, не любившей злачные места, и это, наверное, ее и погубит…
В центре ателье торчал мольберт. Я скользнул взглядом по полотну. Картина — почти оконченная — изображала обнаженную девушку, лежащую на животе перед старинным граммофоном с огромной трубой.
— Что это? — удивленно спросил я.
В прошлый раз этой картины не существовало, и Мари никогда до сих пор не рисовала обнаженное тело.
— Это для фильма! Главный герой — художник, и в его ателье должны быть картины.
Недавно один молодой режиссер пригласил ее художником-постановщиком в свой первый художественный фильм. Я был знаком со сценарием (автор — опять-таки молодое дарование) и не испытывал особого воодушевления.
— А удастся ли тебе нарисовать картины так, чтобы не поняли, что их рисовала женщина? — скептически взглянул я на нее.
Мари-Женевьев оживленно моргнула своими белесыми ресничками. На ней было длинное, до самого пола, довольно широкое платье. Коротко подстриженные прямые русые волосы обнажали по-мальчишески тонкую шею. На нежной розовой коже чуть проступали пятна — будто она только что мыла лицо очень холодной водой. У нее был вздернутый нос и широко распахнутые глаза.
— Я постараюсь, — ответила она.
— Лично мне не верится. Но… ваше дело! А почему ты нарисовала именно эту картину?
Мари любовно взглянула на свой холст.
— Я думаю, будет интересно показать полотно в стиле "ретро", к которому наш герой питает слабость, хотя вынужден рисовать совсем другое… Разве это не свойственно большинству людей, чтобы не сказать — всем нам?.. Вот ты, например, все собираешься написать свой роман о любви, но продолжаешь гнать продукцию за бабки. Я задумала несколько серьезных картин, все откладываю их "на потом", бросаюсь из одной крайности в другую. Вообще-то в каждой творческой личности борются две души, они в постоянном конфликте… — И подытожила с плутовской улыбкой: — Художники в Болгарии покончили с классовой борьбой, но борьба в их душах будет существовать вечно!
"Что за чушь ты несешь, дорогуша!" — подумал я, растянувшись на низенькой софе, покрытой оранжевым родопским китеником[4].
В просторной мансарде было тепло и уютно. Пестрая ширма закрывала угол с ведрами, красками и кистями. Занавеска из той же материи прикрывала квадратное окно на скошенном потолке.
Мари-Женевьев выключила сильную лампу у мольберта, и ателье залил мягкий свет торшера.
— Ты выиграл сегодня? — спросила она, устраиваясь со мной рядом. — Похоже, проиграл?.. — Ее припухшие, всегда чуть влажные губы заскользили по моей увядшей щеке.
— Проиграл! — И поскольку мне не хотелось вдаваться в подробности, попросил ее принести чего-нибудь выпить.
Она принесла два пузатых бокала и плеснула в них коньяку. Я сделал большой глоток, притянул ее к себе и почувствовал сильный аромат ментола — запах ее неизменной жвачки. Мне не хотелось ее целовать, и, чтобы не выдать себя, я вновь отвел взгляд — к холсту с обнаженной девушкой.
Внимательно присмотревшись, я подумал, что и этот девичий бюст, и бедра, и чуть закругленные икры кажутся мне смутно знакомыми. Вдруг до меня дошло, что это, в сущности, автопортрет. Мари-Женевьев нарисовала свое собственное тело, чуть изменив и кое-где усилив некоторые размеры и пропорции.
Я мельком взглянул на нее, стараясь не встречаться взглядом. Наверное, и сегодня, как всегда в дни наших встреч, под ее широким бархатным балахоном не было совсем ничего. Но и эта мысль не вызвала у меня никаких эмоций.
— И что же вы собираетесь сказать этим вашим фильмом? — ввернул я с напускной строгостью, вновь пригубив коньяк.
Мари-Женевьев неохотно ответила:
— Ведь я тебе уже объясняла: речь идет о самовыражении молодого художника — обычного молодого художника без связей, протекции и без опекающей семейки, к тому же с весьма независимым характером… Но это — лишь поверхностный слой, гораздо важнее второй — глубинный…