Но сейчас я испытывал легкое беспокойство. Что означает это заявление бай Миладина? Вероятно, он уже знает о моем участии…
— Ты уже отнес сценарий? — вздрогнул я от голоса Даво.
— Отнес.
— И?..
— Жду, когда мне позвонят.
— Тогда все в порядке!
— Ты думаешь?
— Ну конечно!.. Что ты вылупился? Сам говоришь, что написал суперсценарий?! А бай Миладин — не твоя забота, любишь кататься, люби и саночки возить!
Я промолчал, склонив голову, и в тот же миг почувствовал характерный кисловатый запах его тела. И с признательностью растроганно подумал: "Могу представить свою жизнь без женщин, но без этой скотины — никогда!"
5
На следующее утро часов в десять мне позвонил Иванчев.
— Здравствуй, великомученик Асений! — произнес он, растягивая слова, явно в прекрасном расположении духа.
— Здравствуй!
— Подъедешь к нам?
— Раз это необходимо…
— Необходимо… Мы тут с одним… товарищем хотели бы тебя видеть.
— Уже выхожу…
В тесном задымленном кабинете я снова застал режиссера Рашкова, глянувшего на меня с каким-то новым и, как мне показалось, напряженным вниманием.
На письменном столе Иванчева лежала папка с моим сценарием, а рядом с ней — еще одна, целлулоидная, сквозь которую виднелся титульный лист какой-то объемистой рукописи.
— Ну, присаживайся! — встретил меня вновь с распростертыми объятиями Иванчев. — Выпьешь рюмочку?
— Благодарю.
— Вы с Докумовым оказались настоящими героями! Написать за два месяца такие сложные сценарии — это больше, чем подвиг… К тому же… скажем ему? — обратился он к Рашкову.
Режиссер вытянул свою длинную шею, и в его мрачном взгляде на миг мелькнула какая-то искра.
— Ты начальник, тебе лучше знать! — ответил он с кривой вымученной улыбкой, как будто у него болел зуб.
— Ну ладно, так и быть — скажем! — кивнул Иванчев. — Оба сценария — и твой, и Крыстю — определенно превосходят работу бай Миладина. Это наше общее мнение, — и он кивнул головой в сторону режиссера.
"Значит, целлулоидная папка — сценарий моего молодого и все еще незнакомого мне коллеги? Ты смотри, в какой блестящей упаковке предложил свой товар…?! — мелькнуло у меня в уме, а затем я почувствовал внезапное облегчение, но не полное и безоблачное, а — кто знает, почему — какое-то половинчатое.
— Прекрасно, я рад, что вы так думаете! — сказал я, закуривая сигарету.
— Вышло что надо! — улыбнулся Иванчев, прищурив глаза. — Теперь я спокоен за будущий фильм. Славчо остается поднатужиться и сделать из двух сценариев один — идеальный.
И он театральным движением сдвинул обе папки, затем резко водрузил мою и шлепнул тяжеленной рукописью о письменный стол.
Воцарилось молчание. Я взглянул на Рашкова и вновь встретился с его напряженным испытующим взглядом. И тут же услышал его голос:
— Ну, Иванчеву и ему подобным вообще море по колено. По мнению шефов, нет ничего проще, чем из двух текстов сляпать один — просто режь и клей, и фильм готов! Все остальное — авторский почерк и своеобразие, единство стиля и подхода, темпоритмика и внутренняя драматургия — все это пустая болтовня, придуманная нами, чтобы выглядеть глубокомысленными…
— У тебя все? — беззлобно ввернул Иванчев, дождавшись небольшой паузы.
— Допустим…
— Тогда слушай! Чтобы доказать тебе, что я так не думаю и что мне совершенно ясно, какая сложная и ответственная работа тебе предстоит, предлагаю уехать вам троим в какой-нибудь дом творчества и там общими усилиями выработать окончательный вариант. Докумов согласен, верю, что и вы с Асеном не станете возражать…
— Я возражаю! — ответил Рашков. — Во-первых, потому что сейчас не могу уехать из Софии — подготовка фильма должна идти параллельно с работой над сценарием, а во-вторых, я думал, что мы уже договорились, — на этом этапе я хочу поработать один, пораскинуть мозгами, как лучше увязать эти два сценария.
— Пожалуй, он прав! — охотно согласился я, тут же сообразив, что мне пришлось бы потратить немало времени в случае отъезда. — Разумеется, окончательный вариант стоит обсудить всем вместе.
Мы договорились встретиться с Рашковым до конца недели. Не известно почему, о Докумове речь так и не зашла, и я не стал поднимать вопроса о его присутствии.
Режиссер откланялся и ушел, а Иванчев сел со мной рядом на диван и фамильярно положил руку мне на колено.
— Если Славчо хватит ума, он использует твой сценарий минимум процентов на семьдесят! — начал он мягким задушевным тоном. — И не только линию "верхушки" — генералов, приближенных к царю, депутатов и прочее, которые у тебя просто блеск, но и некоторых твоих солдат. Вообще, твой сценарий — писательский, в самом лучшем смысле этого слова. Докумов собрал огромный материал, парень хорошо поработал в архивах; мне даже кажется, что он добрался до совершенно новых источников, но все это выписано крупными мазками, как на эпическом полотне, немного хаотично… Да что там говорить — редко режиссер бывает в таком выгодном положении: чтобы черпать полными горстями из двух полноводных источников!
— Говорят, бай Миладин вернулся, вы уведомили его о происходящих… событиях? — мягко прервал я его, обезоруженный добрыми словами.
Иванчев изумленно посмотрел на меня.
— Я слышал, что он вернулся, но мне не звонил.
— И вроде выразил желание работать над сценарием, — добавил я.
Заместитель директора от души рассмеялся.
— Ну да? Никому он этого не сообщал, не думаю, чтобы у него это было серьезно… "Поздно, чадо мое!" — ответил бы я ему, буде он явится ко мне с подобным требованием… — он похлопал меня по плечу. — Не беспокойся! Позволь нам объяснить ему, как обстоят дела… Во всяком случае, до настоящего момента он не позвонил ни мне, ни Славчо.
— А почему вы не позвоните ему и не сообщите официально обо всем, что вы предприняли, чтобы ему не пришлось узнавать об этом от случайных людей?
Иванчев задумался на миг-два, и на его румяном здоровом лице проступило неприкрытое неудовольствие.
— Давай поставим точку на истории с Кондовым! После худсовета у него была полная возможность нам помочь, теперь пусть сердится сам на себя… Но я не думаю, чтобы его все еще волновала эта проблема, бай Миладин — человек практичный, реалист…
— И все-таки я считаю, что вы должны поставить его в известность.
— Конечно, нам без этого не обойтись!.. — с лица Иванчева стремительно и зримо соскользнула улыбка и повеяло чем-то холодным и безжалостным.
6
Довольный, я вернулся домой, открыл почтовый ящик и вынул почту.
В лифте рассеянно раскрыл газету. На четвертой странице одной из столичных ежедневных газет я заметил рецензию со снимком. И по участвующим актерам тут же понял, о каком спектакле идет речь. Вчера вечером в традиционной рубрике "телетеатр" была показана новая постановка по пьесе Лазаря Обрейкова "Скука". Раз рецензия появилась сразу же на следующий день, она могла быть только положительной.
Обрейков был известен как автор рассказов и новелл; пьеса, написанная специально для телевизионного театра, была первой пробой пера в области драматургии. Я его никогда не любил, считая мизантропом, который под эффектной мантией слегка претенциозного психологизма скрывает глубокое врожденное презрение ко всему роду человеческому.
Зайдя к себе в кабинет, я заскользил взглядом по строчкам, подбираясь к финалу. Мнение критика, которого я в общем-то уважал, было однозначным — работа Обрейкова относилась к лучшему из того, что было создано "театром без занавеса" за последние годы… "Вот так рождаются мифы! Теперь вся София, как попугай, будет повторять эту суперхвалебственную оценку, и если тебе нечего делать, попробуй объясни, что эта пьеса антигуманна и что настоящее искусство нельзя создавать без любви и сочувствия к людям!" "И он тоже оказался снобом! — подумал я об авторе статьи. — Хорошо замаскировавшимся, эрудированным и хитрым снобом!"
Отшвырнув газету в сторону, я вытянулся на диване и раскрыл "Работническо дело"[6]. И вдруг выхватил взглядом под хроникой дня скупое сообщение о смерти Симеона Перфанова.
Я впился в маленькое траурное каре. Его содержание было кратким и стандартным: "Умер товарищ Симеон Перфанов, 1911 года рождения. С 1929 г. — член РМС[7], а с 1932 г. — член партии. Активно участвовал в антифашистской борьбе, был политзаключенным…"
Значит, человек, который двадцать лет тому назад направил меня в провинцию изучать жизнь, а затем стал нашим с Лиляной свидетелем при моем вступлении во второй брак, уже отошел в мир иной? От чего же он умер, не дожив и до семидесяти лет?
Я вновь заскользил по строчкам короткого текста. Мой многолетний читательский опыт давно уже научил меня читать между газетных строк. А строки некролога Перфанова были довольно малочисленными, и читать между ними было совсем несложно… Передо мной всплыл его огромный лоб и изумрудно-зеленые глаза. В тишине зазвучал знакомый мелодичный баритон, раздался удар его большого белого кулака по столу… Симеон Перфанов, бывший хозяин Родопского рудного бассейна, деятельности которого уделили лишь одно безличное предложение: "После победы 9 Сентября 1911 года все силы отдает строительству социализма в нашей стране…"
— Садись! — встретил он меня, указывая на темно-коричневое кожаное кресло.
В его кабинете все было каким-то чрезмерным и бессмысленно большим — и высокие потолки с лепниной, и окна, и массивный письменный стол, и даже чуть потемневшая латунь дверных ручек.
— Мне звонил Мануил, — продолжил Перфанов, облокотившись на книжную полку. — Направим тебя в областной город, молодому писателю там есть чему поучиться.
Его пронизывающий зеленый взгляд и утонувшая в широких плечах голова напоминали мне какую-то странную птицу — нахохлившуюся и замершую в ожидании. Я перевел взгляд на ковер под ногами, и в ту же минуту услышал его глубокий баритон: