Отсчитав мне фишки, Астарджиев очаровательно улыбнулся и мягко, почти нежно спросил:
— Асен, ты смотрел вчера вечером телевизионный театр? По-моему, этот Обрейков — прирожденный драматург, давно уже я не видел столь тонкой и законченной пьесы… Э, постановка могла быть и более удачной, но и это, по-моему, — событие…
Я помолчал и ответил, стараясь выглядеть беспристрастным:
— Постановка, действительно, неплохая. То, что пьеса тебе понравилась, свидетельствует и о режиссерской удаче…
И почувствовал, что мой тон далек от объективности.
Никто не проронил ни слова, но я заметил, как Астарджиев довольно сощурился. "Ну и дурак же я! Он наверняка знает о моем отношении к Обрейкову, иначе не подбросил бы мне такую приманку! А я тут же попался на удочку!"
— Плачу втройне! — раздался голос моего противника.
Я отказался от участия, и в ту же секунду до меня дошло, что он блефовал. "Все-таки он своего добился, мерзавец!" Я решил взять себя в руки, но тут вдруг вмешался Даво:
— Да, пьеса что надо! Кто б подумал, и это "бедный Лазарь"!
Я метнул в его сторону убийственный взгляд. Как правило, он не решался мне противоречить, а мое мнение ему было прекрасно известно… Что же это было — неожиданный бунт на корабле или просто подражание приему, принесшему доктору успех? Для завершения картины отчаянных коллективных действий не хватало лишь, чтобы и поэт-барин высказался в защиту Обрейкова!
При раздаче я вновь получил три туза — сегодня вечером тузы прямо-таки валом валили ко мне — невинно улыбнулся и объявил тройную ставку.
Астарджиев взглянул на меня исподлобья, на секунду задумался и поднял ставку еще в три раза. Владел он собой превосходно: вероятно, у него на руках был кент и он хотел еще раз обвести меня вокруг пальца, но на этот раз номер не пройдет. Я принял его предложение, вытянул еще две карты и, не взглянув на них, объявил "банк".
Доктор колебался лишь мгновение, а затем спокойно уплатил. Оказалось, у него на руках был фулл, полученный при первой раздаче, а я так и остался с тремя тузами… И почувствовал, как мое хорошее расположение духа стремительно тает. По старой привычке я попытался переложить вину за свои последние неудачи на Даво и сорвать на нем злость, но он окончательно сник от своего невезения. Его смешные торчащие уши, казалось, обвисли еще больше. Я давно заметил, что уши у него были безошибочным барометром настроения, и меня захлестнуло сочувствие к моему старому другу…
После удара, нанесенного мне фуллом, удача отвернулась от меня. Интуитивно я чувствовал, что все дело в докторе, а точнее — в невинно заданном им вопросе о пьесе Обрейкова. Стоило отдать должное такому умному и вероломному ходу! И я примирился, поняв, что к концу игры спущу весь свой выигрыш.
Так оно и вышло. Когда мы окончили, единственно Астарджиев оказался в выигрыше, мои доходы почти сравнялись с начальной ставкой.
Я отвел Даво в сторону, отсчитал пятьдесят левов и протянул ему.
— Отошли их маме! Ты опять забыл вовремя напомнить мне об этом!
И поскольку он отрешенно хлопал ресницами, явно анализируя в уме ход игры, я не выдержал и дал волю чувствам:
— Сегодня ты играл слабо, просто отвратительно!
Даво криво усмехнулся, но ничего не ответил. Он сунул деньги в карман, затем оглянулся и шепнул мне на ухо:
— Завтра после обеда будь в полной готовности! В пять часов я за тобой зайду.
8
Зазвонил телефон.
Поколебавшись одну-две секунды, я все же вышел в коридор и снял трубку. Раздался глухой женский голос.
— Товарищ Венедиков?
— Я вас слушаю.
— Дядя Асен, это Тамара говорит… — голос сорвался, и я тут же сообразил, что необходимо сказать полагающиеся в таких случаях слова.
Звонила дочь Симеона Перфанова.
— Прими мои соболезнования… я узнал из газет…
— Благодарю… Вот и он ушел вслед за мамой, так неожиданно.
Я молчал, чуть нервно выжидая, не ударится ли Тамара в описание подробностей.
— Похороны сегодня в одиннадцать, — добавила она уже спокойным, деловым тоном. — В Доме покойника, на центральном кладбище.
— В одиннадцать? — машинально повторил я, а дочь Перфанова, наверное, приняв это за знак согласия, поспешно попрощалась и повесила трубку.
В задумчивости я вернулся в кабинет. Дом покойника, одиннадцать часов! Ну и влип же я — ничего не скажешь! Не помню, с каких пор я не бывал на похоронах. Никогда не любил кладбищ.
Упустив возможность сразу же отказаться, придумав какое-нибудь оправдание, теперь я должен был тащиться в Дом покойника. Наверное, Перфанова перевезли туда… А где было его тело той дождливой ночью, когда я лежал рядом с теплой белой плотью Мари-Женевьев? Вопрос, конечно, глупый, да и не совсем нормальный, но он маниакально завладел моим сознанием и долго не давал мне покоя. Перед глазами навязчиво возникала какая-то цементная лежанка, постоянно поливаемая водой, а на ней — голый труп Перфанова со свесившейся посиневшей рукой и крупными морщинами на лысине…
Я вздрогнул от мелодичного боя часов. Закинув руки за голову, я как раз вытянулся на софе, созерцая висевшие напротив старинные настенные часы, купленные Лиляной за бесценок у какой-то семьи, попавшей в затруднительное материальное положение.
Десять часов… В сущности, я мог бы и не ходить, неизвестно, когда еще мы увидимся с дочерью Перфанова, да и всегда можно придумать что-нибудь в свое оправдание. Часы смешно и аритмично тикали, как будто жалуясь на болезнь сердца. Я не следил за ними, но Параскева — женщина, убирающая в доме, питала к часам слабость, и каждый раз заводила их, подводя стрелки. Несколько дней они шли, а затем останавливались до следующей пятницы. Лиляне они очень нравились, но после развода она не взяла их с собой и вообще ничего не взяла из этого дома, что, безусловно, делало ей честь…
Я встал и несколько раз прошелся по комнате, а затем застыл у окна.
Двор тонул в лужах. Груды строительного раствора и битого кирпича превратились в кучи грязи, черные ветки деревьев блестели, как смазанные жиром, отдавая ржавчиной. Вдоль противоположного здания осторожно пробиралась кошка, стараясь не намочить лап, и я вдруг увидел перед собой группу мужчин в телогрейках, копающих могильную яму, представил себе их заскорузлые руки в земле, сжавшие грязные скользкие инструменты, услышал их сочную матерщину. Она, конечно, относилась бы к этой собачьей погоде, но не пощадила бы и неизвестного покойника, решившего дать дуба именно в такой день, когда земля стала пудовой и липнет к лопатам. Для них, гробокопателей, эта встреча с Симеоном Перфановым будет первой и единственной и не оставит по себе доброй памяти, если вообще оставит какую-нибудь.
И, может быть, от этой мысли и от вновь всплывшего перед глазами одинокого голого тела в подвале морга я впервые отчетливо осознал, что Перфанова больше нет, что через два часа он ляжет в раскисшую землю, а через неделю будет окончательно забыт. У меня защемило сердце от сочувствия и жалости к этому сложному и противоречивому человеку, погибшему таким нелепым образом, и я тут же решил, что должен увидеть его еще раз до того, как небытие поглотит его навсегда…
Я натянул плащ и кепку и спустился по лестнице, размышляя на ходу, как проехать к центральному кладбищу, учитывая вечные строительные работы и благоустройственные кампании, ведущиеся на софийских улицах.
9
В конце просторного зала виднелось большое, наполовину приспущенное красное знамя. Перед ним, на небольшом возвышении, торчала кафедра, задрапированная черным крепом.
В центре, на продолговатой подставке, покрытой алой материей, возвышался гроб. В ногах усопшего темнела бархатная подушечка с семью-восемью орденами. Гроб утопал в цветах, возле него стояло с десяток мужчин и женщин в глубоком трауре. Звучала тихая симфоническая музыка, пожилой мужчина с гладким розовым челом, стоя на возвышении, внимательно следил за ходом церемонии.
Положив свой букет рядом с остальными, я подошел к дочери Перфанова.
— Примите мои соболезнования! — механически пробормотал я и тут же смутился, почувствовав банальность собственной фразы, как будто нельзя было придумать что-нибудь другое.
Я отступил назад, не отрывая взгляда от умершего. Лицо его было каким-то припухшим, со странно изменившимися пропорциями, казалось, что нижняя челюсть стала массивней, а подбородок — вытянулся. "Долго ли он мучился?" — невольно подумал я. На лице не было никаких следов, наверное, раны были прикрыты зеленым в полосочку костюмом, в который его облачили. Может быть, грузовик при наезде разорвал ему печень или сломанное ребро пронзило сердце, вызвав мгновенную смерть…
Откуда-то сверху, с высокого балкона, раздался хрип и треск и торжественно-скорбный мужской голос возвестил:
— И вот мы вновь сталкиваемся с величайшей загадкой природы — со смертью!
Я прислушался к магнитофонному голосу, изрекающему истины о тленности человеческого бытия. Слова были убийственно затертыми, а пустая выспренность и фальшь интонации просто сводили с ума.
Мужчина с гладким челом выпрямился на возвышении, благоговейно склонив голову к плечу. Мой взгляд задержался на лоснящихся лацканах его пиджака, на крепе, алых покрывалах, драпировке и остальных атрибутах траурной церемонии, и вдруг я заметил, что все они были ветхими и вылинявшими, как от многократного употребления. Кратковременное почтительное волнение, охватившее меня вначале, растаяло, уступив место противному чувству, будто я попал во второразрядный отель, где за минуту до меня к этой мебели и одеялам прикасались другие, совершенно чужие люди, а вскоре, когда вынесут Перфанова, сюда внесут нового покойника, придут новые скорбящие и весь этот пошлый фарс повторится сначала.
Было что-то невероятное, даже кощунственное в том, что именно этот человек, диктовавший свою волю и навязывавший свои вкусы, подчас даже грубыми и безжалостными средствами, сейчас очутился в полной зависимости от бездушных посредственных чиновников и они распоряжались им по собственному усмотрению… "Зик транзит глория мунди" — вспомнилась мне латинская пословица, вызвав ироническую улыбку. "Нет ничего заразительней старых шаблонов! Зачем сердиться на организаторов ритуала?" В сущности, к этому сводилась горькая истина. Ничего не осталось от влияния и славы Симеона Перфанова! Как будто и не существовало времени, когда его приезд в К. ожидался со страхом и напряжением, когда на совещаниях люди знающие, пользующиеся бесспорным авторитетом, были вынуждены прятать испуганные лица за чужими спинами…