— Она могла стать известной пианисткой, но побоялась остаться старой девой! — сказала Бэлла Караджова в ту прекрасную февральскую ночь, когда я впервые переступил порог Нориного дома.
— Это правда? — смущенно спросил я хозяйку.
Нора загадочно улыбнулась.
— Что вас удивляет, вы не сталкивались с опрометчивыми поступками?
— Когда ты видел ее в последний раз? — донесся издалека голос Стратиевой.
Я резко повернулся к ней, искренне удивленный присутствием другого человека в моей машине.
— Давно… Куда тебя подбросить?
— К университету. А ты не сожалеешь?
— О чем?
— О том, что жизнь разлучила вас. Она никогда не была счастлива с Михаилом. Мне кажется, что ты был ее большой любовью.
Я не улыбнулся, несмотря на высокопарность выражения.
Несколько раз в ресторане, а затем в доме у Норы, когда она пригласила нас на чашку кофе, объясняя, что Михаил уехал в командировку в Софию, я с искренней признательностью ловил себя на мысли о том, что считаю себя вечным должником этой страшненькой пианистки, которой пришла в голову мысль дать концерт в этом далеком, богом забытом краю.
Когда подошло время отъезда Бэллы, Нора предложила проводить ее на вокзал. Мы заехали в гостиницу за ее чемоданчиком, затем наняли извозчика — они уселись на широком сидении, застеленном белым полотном, а я примостился против них на узенькой скамье, поджав ноги, но они вплотную прикасались к их коленям. В этом прикосновении, в нашей молчаливой близости, в их еле уловимом теплом дыхании, достигавшем моего лица, было что-то уютное и возбуждающее. Мне было невыразимо приятно, хотелось, чтобы эта поездка никогда не кончалась.
Мы попрощались с Бэллой, и она уехала, оставив нас на опустевшем перроне. Тогда Нора как-то странно взглянула на меня — вопросительно и в то же время скорбно и, поддавшись внезапному порыву, стиснув мою руку повыше локтя, повела меня обратно безлюдными улицами. Мне и в голову не пришло спросить, куда мы идем, мой язык одеревенел от напряжения. Когда мы добрались до их дома и я протянул руку к выключателю, она перехватила ее…
— Стоит лишь вспомнить, сколько бед принес Перфанов этому краю! — вновь услышал я голос Стратиевой. — Но чего я никогда не смогу ему простить, это того, что он засадил в тюрьму невинного человека лишь за то, что тот осмелился выступить против него. Не хочу злорадствовать, и все же… Бог мне судья, но когда я увидела его в гробу…
Я ошеломленно взглянул на нее. О чем говорит эта женщина, кто засадил в тюрьму невинного человека? Неужели она хотела сказать, что…
— Ты что-то путаешь, — пробормотал я после секундной заминки, — если ты думаешь, что Перфанов виновен в том, что Михаил Тенев сел в тюрьму…
— А кто? Разумеется, это его вина… Впрочем, прошу прощения, я забыла, что ты был его протеже…
Ее голос стал грубым и хриплым.
Я мельком взглянул на ее обнажившиеся круглые колени и заинтересованно подумал, как бы она поступила, если бы я решил ее обнять. Наверное, отпрянула бы, прибегнув к весьма красочным выражениям, одновременно расстегивая дрожащими пальцами пуговицы моей рубашки, и я постоянно сталкивался бы с ее огромным носом, пока не оказался бы поваленным на кровать, полузадушенным мертвой хваткой, выжатым до капли и выплюнутым, как пустая кожура…
— Нетрудно заметить, что ты строго придерживаешься древнего правила: "О мертвых ничего, кроме хорошего!" — ввернул я, бросая на нее иронический взгляд.
— Никогда не следовала этому глупому принципу. Считаю его вершиной человеческого лицемерия.
— А зачем Перфанову было нужно… сажать Тенева?
— Очень просто, из-за его пресловутой технологии, которую он пытался внедрить как новаторскую… Прошло много лет, пока, наконец, выяснилось, что эта технология, за которую он получил множество орденов и наград, — полный блеф!
— Почему блеф? Она ведь давала отличные результаты!
— Это он выдавал их за отличные, — криво улыбнулась Стратиева. — Ему довольно долго удавалось вводить в заблуждение начальство в Софии, но в конце концов истина выплыла наружу. Оказалось, что Михаил был прав, протестуя против внедрения. Но что из этого — столько лет гнить в тюрьме! Попал, как кур во щи…
Когда вскоре я остановился у тротуара, она взглянула на меня, и в ее зеленоватых глазах сверкнул огонек раскаянья.
— Знаешь, пару лет тому назад мы с Атанасом смотрели твою пьесу, нам понравилось.
Я испытывал органическое отвращение к слову "нравится", но все же кивнул, сдержанно улыбаясь.
— Благодарю.
— Ну, до свидания! — резко протянула она мне руку. — Рада была увидеться, хоть и по такому поводу…
Я шмыгнул носом в новом приступе раздражения.
— Прости, хочу спросить у тебя еще кое-что… Раз у тебя такое мнение о покойном, почему ты пришла на похороны и настаивала на том, чтобы проводить его до могилы?
Она смело выдержала мой взгляд.
— Не думай, что я сделала это по соображениям героя "Круглой шляпы" — чтобы убедиться в том, что Перфанов действительно мертв и предан сырой земле. Меня попросил Атанас, а в отличие от меня — он благороден и абсолютно не злопамятен…
— Благодарю за исчерпывающее объяснение… Особый привет товарищу Стратиеву!
— Обязательно передам! — кивнула она. — Он обрадуется… Желаю тебе всего наилучшего и новых творческих успехов!
Мне показалось, что она хотела добавить еще что-то, но передумала, весело тряхнула волосами и легко выскользнула из машины…
10
…В уши ударил приглушенный гул множества голосов. Широкий коридор управления рудников в Рудоземе был приспособлен под зал заседаний. Около сотни мужчин и женщин, сидя на выстроенных неровными рядами стульях, возбужденно шумели.
В конце коридора виднелся длинный стол, накрытый красной скатертью, а в сторонке возвышалась прокурорская кафедра. Все окна были широко распахнуты, и через них в помещение вливались волны знойного июльского полдня.
Мы с Норой сидели рядом в третьем ряду.
В коридоре воцарилась тишина, дверь директорского кабинета открылась, впустив членов суда.
Председатель был полным мужчиной, коротко подстриженным, с маленькими глазками, утопавшими в складках и мешках, двое его коллег — судебные заседатели — казались совершенно безличными, в то время как прокурор поразил меня своей мрачной красотой, подчеркнутой неестественным лихорадочным румянцем на мужественных впалых щеках.
Все заняли свои места, и сразу же из противоположной двери ввели Михаила.
Его волосы были коротко острижены, что изменило его до неузнаваемости. На мгновение мне показалось, что наши взгляды встретились, но он тут же перевел взгляд на Нору. Лицо его на секунду озарилось, но затем — как после яркого света — стало еще темней.
Он встал перед судом, повернувшись к нам в полоборота… Анкетные данные, скучные процессуальные формальности. Голос звучал глухо и сдавленно.
Я почувствовал на своей руке руку Норы.
— Спокойно! — шепнул я ей на ухо.
— Значит, люди нового поколения, как вы их назвали, выразили вам свое доверие? — донесся до моего слуха голос председателя.
— Да! — ответил Михаил. — Именно так.
— Какие должности вы занимали в Родопском рудном бассейне после 9 сентября 1944 года?
Он немного подумал и перечислил:
— Вначале я был директором флотационной фабрики в К., затем — технологом в Мадане, главным инженером в Рудоземе, затем — директором фабрики в Среднегорцах и вот уже год — главный инженер в К.
Председатель перелистывал какие-то страницы, лежащие на столе перед ним, будто сверяя по ним достоверность показаний Михаила.
— Скажите, Тенев, — поднял он, наконец, голову, — раз вы пользовались таким признанием и уважением местных жителей, почему вы перешли во вражеский лагерь?
В зале воцарилось гробовое молчание. Я невольно сжал Норины пальцы. Михаил молчал.
— Будете отвечать? — с легким нетерпением в голосе спросил председатель.
Михаил продолжал хранить молчание.
Председатель бросил взгляд в сторону прокурора, который грузно зашевелился.
— Вопрос к обвиняемому. Верно ли, что после исключения его шурина из Пловдивского медицинского института он высказывался против народной власти?
— Верно.
— Точнее, что именно вы говорили?
— Что несправедливо исключать из института из-за семейного происхождения.
— Считает ли обвиняемый, что этот факт повлиял на его собственные политические убеждения?
— Возможно.
— Был ли впоследствии брат вашей жены восстановлен в институте?
— Да, был.
— У меня больше нет вопросов…
Председатель многозначительно прокашлялся.
— Почему вы задержали на три месяца пуск Рудоземской флотационной фабрики?
Михаил облизал пересохшие губы.
— Фабрика начала работать в заранее намеченный срок, но на следующий же день оказалось, что налицо серьезный дефект — в речные воды попадал пенистый цинковый продукт. Потребовалась остановка производства. Необходимо было срочно построить площадку и пробить горизонтальную шахту.
— Это нам известно. Отвечайте, почему вы задержали на три месяца пуск производства?
— На то было много причин.
— Но главной причиной были вы сами, не так ли?
Михаил опустил голову.
— Вы отдавали себе отчет в том, что промедление наносит огромный ущерб государству? — спросил председатель.
— Да! — тихо ответил Михаил.
— Почему же тогда вы саботировали окончание ремонта?
Тенев опять не ответил, глядя поверх голов судей.
Зал зашумел. И вновь прозвучал суровый, кажущийся сердитым голос председателя, прервавший людской ропот.
— Будучи директором фабрики в Среднегорцах, вы ввели метод коллективной флотации. Но с повышением объема пиритного концентрата возросли его потери, поступающие вместе с отходами в речные воды, что наносило серьезный ущерб народному хозяйству. Что послужило этому причиной?
— У нас не было сгустителя, — спокойно ответил Михаил. — Машпроект задерживал нужную документацию.