В этом образе писатель словно бы сфокусировал опасности, подстерегающие при столь стремительном восхождении неопытного руководителя — а под опытом Г. Атанасов разумеет не только практические навыки, но и оснащенность духовную. Герои романа много говорят о Караджове, сходясь на том, что он хищник и карьерист. И пожалуй, лишь для Дженева, всегда верившего в караджовские поражения больше, чем в его успехи, «феномен Караджова» гораздо сложнее. Он много думает над тем (и мысли его, видимо, совпадают с авторскими), как могли несомненные достоинства этого человека — живой ум, размах, широта натуры, граничащая со своеобразным благородством, — обернуться недостатками, даже прямым злом. «Вместо дальновидности — легкомыслие, вместо вдумчивости — поспешность, вместо естественного демократизма — склонность к самоуправству и своеволию. Все это было знакомо Дженеву из теории, но он не ожидал, что данный случай окажется таким запутанным и опасным в жизни. Набросать схему ничего не стоит — гораздо трудней наблюдать эту схему в действии, обросшую намерениями и страстями, побуждениями и расчетами, — то есть проследовать за самим Христо Караджовым и установить четкую границу: досюда хорошо, а начиная отсюда — плохо».
Писатель старается понять Христо Караджова в его реальной противоречивости, реализовать сложность его характера художественно — через динамику поступков, в пластике повествования, рассказывающего о том, как «чин» постепенно стирает личность, как погоня за успехом приводит к опустошению души человека интересного и даровитого. Ведь Караджов не мещанин, не стяжатель, увлеченный идеалами потребительского счастья. Все те блага, которых он так азартно домогается — большие посты и деньги, роскошные машины, квартиры и прочее, — для него в значительной мере лишь символы, знаки того, что жизнь его отметила и признала. Потому так болезненно и воспринимает Караджов, в своей духовной безграмотности не умеющий отличать подлинные ценности от мнимых, нежелание близких людей признать значимость его завоеваний.
Особенно остро переживает он разрыв с сыном. Все его попытки сближения и отцовские внушения — именно потому, что делались они с позиций мелко житейских, — встретили решительный отпор. Пораженный душевной слепотой, Караджов наивно полагает, что сын его не понимает и не ценит, тогда как Константин давно «составил довольно точное, свободное от сыновних чувств мнение». И совсем не случайно в споре между Караджовым и Дженевым Константин не только встает на сторону последнего, но и делается его ближайшим помощником. Караджов, сохранивший глубокое и заслуженное уважение к своим родителям-крестьянам, словно бы забыл о том, что по старой народной традиции, далеко не безразличной к вещам духовного порядка, полагалось прежде всего оставлять детям честное имя, ему и невдомек, что для Константина возможность уважать собственного отца гораздо важнее, чем те материальные блага, которые он ему навязывает.
Проблема «отцов и детей» поднята и в новом романе Г. Атанасова «Дождись утра» (1980). Писатель пристально вглядывается в трагедию чадолюбивых «отцов», которые собирают для своих птенцов копейку, расчищают им удобное жизненное местечко, готовят квартиры и машины, а юность упорно отказывается — и это ее исконное право, хочется даже сказать, долг — от столь убогого дара, выбирая себе новых отцов — по духу.
Финал «Провинциальной истории» приводит Караджова к полному одиночеству. Состояние внутренней оторванности от жизни, несмотря на внешнее активное участие в ее событиях, несколько сродни тому подвалу, в котором очутился учитель Симеонов из первого романа писателя. У Караджова тоже начинается процесс «вглядыванья в себя», болезненный с непривычки, полусознательный — герой пока что утешает себя тем, что это адаптационный период. Автор никак не смягчает ситуацию: Караджов своих побед добивался путем моральных компромиссов, путем освобождения от внутренних тормозов, и это не могло не привести к необратимым нравственным изменениям. Зловещие симптомы его нравственного вырождения уже налицо: дряблость души, неспособность к подлинной, не «показной» жизни. Когда к Караджову, цинику и завоевателю, пришло настоящее чувство, когда он попытался быть простым и искренним, скинуть все маски, стать самим собой, то с удивлением обнаружил, что быть собой он уже не может, а может только играть — правда, играть с удовольствием и с увлечением — более симпатичную, чем прежние, роль. И потому его искренний и наконец-то вполне человечный порыв оказался безответным, натолкнулся на стену, воздвигнутую собственной его фальшью. Такая стена воздвигается перед Караджовым всякий раз, когда он пытается прорваться к настоящим людям, и парадокс этого характера в том, что в душе ему только такие люди и нравятся и только их он по-настоящему уважает. Это довершает жизненную катастрофу, которая может стать для героя — автор такой возможности не исключает — спасительной.
В «Провинциальной истории» сошлись многие постоянные для писателя темы и мотивы, выразившись при этом острей и настойчивей. Здесь проявились и основные особенности его художественной манеры — простота и искренность тона, неподдельный драматизм, психологическая правда. Обратившись к насущным вопросам жизни, Герчо Атанасов написал роман, вскрывающий глубокую связь нравственного с социальным, выходящий к общечеловеческим проблемам.
Н. Смирнова
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Директор завода поднял трубку.
— Кара́джов слушает!.. Давай-ка не отвлекай меня по таким пустякам! Да, заседаю!
Трубка устрашающе грохнулась на рычаги.
Стои́л Дженев, заместитель директора по производству, докуривал очередную сигарету. Разговор длился уже более часа.
— Значит, отказываешься? — спросил Христо Караджов, прохаживаясь по своему роскошно обставленному кабинету.
— Отказываюсь.
— Может быть, ты все же объяснишь, почему?
— Караджа, — поднял глаза Дженев. — Тебе, надеюсь, известно такое понятие, как среднее напряжение.
— Среднее тоже меняется, Стоил.
— Слушай! — повысил голос Дженев. — Я больше не могу увеличивать нагрузку на рабочего ради ваших показателей. Брака и без того полно! Я еще в своем уме.
— Ты хочешь сказать, что я не в своем уме?
— Я хочу сказать, что, кроме количества, существует и качество! Понимаешь, ка-че-ство! Потребительная стоимость, «Капитал», глава первая.
— А кто возражает?
— Кто?! — Дженев чиркнул спичкой, и кусочек серы, словно фугас, отлетел и прожег ему брюки. — Ты вот мне скажи, почему какой-нибудь малограмотный частник всегда дорожит качеством изделий, а мы с тобой за количеством гонимся? Объясни ты мне, почему так повелось?
Караджов покосился на Дженева, не зная, что ответить, да и как ответить на такой вопрос? Но тем не менее пошел в атаку:
— Изволь, объясняю. Завод, дорогой мой, не частная лавочка, чтобы вылизывать каждую деталь, для нас масштабы важны. Если хочешь знать, я не склонен целиком полагаться на сознательность масс и не верю, будто общественные интересы во всем совпадают с личными. Не верю!
Где эмоции, там отсутствует трезвый анализ, с грустью подумал Дженев.
— Нужда всему научит, — продолжал Караджов. — Ты как руководить собираешься? Всякую там демократию разводить? Нет, браток, без палки в нашем деле не обойтись!
— В таком случае нам больше говорить не о чем. — Дженев встал и стряхнул с сигареты пепел.
— Послушай, мил человек! — сбавил топ Караджов. — Когда в прошлом году ты возился со своими там кинохронометражами, разве не я первый тебя поддержал? Обеими руками! — Директор показал свои крепкие руки. — Разве не я, скажи?
— А сейчас? — Дженев смотрел на него в упор.
— Не стану кривить душой, — вздохнул директор. — Сейчас я смотрю на это по-другому.
— Ну и как понять такой поворот на сто восемьдесят градусов? Еще вчера ты вроде ратовал за науку!
В самом деле, как только появлялось новое понятие, иностранный термин, Христо запоминал их, чтобы при случае блеснуть перед руководством или на совещании — но лишь тогда, когда это могло произвести впечатление. Зато перед рабочими он не только не употреблял «ученых словечек», но и частенько язвительно высмеивал тех, кто ими щеголял.
Узнав о проводимых Дженевым опытах в заводских цехах, Караджов решил, что приличия ради следует поддержать своего малость чокнутого старого друга и заместителя и даже в шутку окрестил его «Паисием[1] научно-технической революции». Сам он, однако, придерживался того мнения, что красивые иностранные слова не приживутся на заводе, да и не могут прижиться. Стоил сам вскоре в этом убедится.
— Я ратовал за науку, говоришь? — отозвался Караджов. — Слушай, наука наукой, хвала ей и слава, но с аптечными весами пока еще рано ходить в цех, рано, что бы там ни говорили.
Фигляр, подумал Дженев. Комедию ломает, а у самого не хватает мужества открыто признаться, что для него главное — успех любой ценой.
— Смотришь порой на иных людей и диву даешься, — глухо произнес он, — то ли перед тобой наивный простачок, то ли иезуит…
— Благодарю покорно! Во всяком случае, у иезуитов на выучке я не был!
Дженев отошел к окну и облокотился на подоконник. Во дворе маневровый паровоз отгонял товарные вагоны, и они толкались, как бараны.
— Не торопись благодарить, Караджа, — задумчиво сказал он. — Может, у нас с тобой все наоборот: верующий я, а ты — безбожник. Возможно, так оно точней.
Караджов посмотрел на него с удивлением.
— Последнее время я теряюсь в догадках: что кроется за твоей твердостью? — продолжал Стоил. — Сомнения, недоверие или..
— Или?
— Ты только что заявил, что не склонен полагаться на сознательность масс. Но послушай: если бы ты, Караджов, с твоим умом и с твоими претензиями, в силу стечения обстоятельств не стал тем, кем ты являешься, а кем-то совсем другим, скажем, рабочим, хотя бы вон тем грузчиком. Как бы ты тогда рассуждал? Только откровенно!