Караджов отвел глаза, он сам любил задавать неприятные вопросы, но, конечно, не любил отвечать на них. Он принадлежал к той породе людей, чья принципиальность покоится на внутреннем безразличии. Иными своими поступками Христо опровергал старую истину, что действие не может опережать мысль. С молодых лет он привык обходить мучительные вопросы, считая, что достаточно знать об их существовании. Больше того, вся его жизненная сила базировалась на способности гнать от себя всякие сомнения, заменяя их туманной верой в лучшее будущее, а главное — в собственную удачливость.
Однажды, когда к Караджову приехал его польский коллега, за столом зашел разговор об особенностях характера болгарина и поляка. Гость шутливо заметил, что при всем их сходстве между ними есть одно существенное различие. Если поляк, сказал он, полный скептик по части своих собственных дел, но нисколько не сомневается в том, что все глобальные проблемы будут разрешены, конечно же, под его руководством, то болгарин — закоренелый пессимист в мировой политике, а в своих домашних проблемах врожденный оптимист: несмотря ни на что, он своего добьется, потому что счастье вполне осязаемо, и на его улице обязательно будет праздник.
Сравнение произвело на Караджова такое сильное впечатление, что гость счел нужным сообщить, что его автор — видный польский ученый, много лет проработавший в Болгарии на археологических раскопках. «Надо же так разглядеть нашего брата, забодай его комар! — восхищался Караджов. — В исподнем нас увидал! Но что поделать, ты можешь рядиться в одежды философа, а за виноградничком присматривай — таков наш удел».
Ему вспомнилось детство, зеленые ряды виноградных лоз, тяжелые гроздья осенней порой, которые внушали мысль о неодолимой силе жизни. Опьяненный щедрыми дарами природы, мальчишка уже не помнил ни скрежета секатора по весне, ни жалобных стонов мотыг знойным летом, ни шипения опрыскивателей, ни заскорузлых рук матери, ни посиневшей от раствора, пропитанной потом отцовской безрукавки — дом был завален виноградом, и ни у кого из соседей не было такого урожая.
— Как бы я стал рассуждать? С моим умом? — вернулся Караджов к действительности. — Ну что за упрощенный подход, Стойо! С моим умом я бы не пошел в грузчики, это первое. А во-вторых, ты не забывай, что время щадит только плоды человеческого труда. Остаются пирамиды, а об их строителях никто и не помнит. Директора и грузчики тоже уйдут в положенный срок, а завод останется. Следовательно, производительность придется все же поднимать, и довольно резко!
Кровь бросилась Дженеву в лицо. Продолжать разговор в самом деле не имело смысла. И в этот миг он впервые подумал о том, что люди рождаются на свет, чтобы обрести друзей и нажить себе врагов. Это тоже вечно и неизменно.
— В таком случае готовься к бою, Караджа. Если понадобится, мы пойдем и в окружком, и выше. На сей раз я не уступлю.
Караджов нахмурился.
— Ты что, бросаешь вызов мне? — ткнул он себя в грудь.
— А ты? — прищурился Дженев.
Наступило напряженное молчание.
— Ладно, Стоил! — с расстановкой произнес Караджов. — Не пришлось бы тебе потом пожалеть об этом!
— Тебе тоже, — спокойно ответил Дженев.
2
С некоторых пор окружающие стали обращать внимание на худобу Дженева. Люди просто не узнавали его — кожа да кости, весь сгорбился. Сидя у себя в кабинете, он то и дело проводил рукой по подбородку — утром брился, а после обеда уже щетина выросла. Болен я, не без тревоги думал Стоил. Не зря говорят, что у больных борода растет быстрей и делается жестче. В прошлом году, когда он почти случайно попал к врачу, тот настоятельно советовал ему бросить курить или хотя бы резко уменьшить дневную дозу. Дженев горько усмехнулся: здесь, на заводе, он стал курить в два раза больше.
Да и неудивительно. Предприятие большое, оборудование крайне устарело, каждый божий день приходилось разбирать конфликты, выслушивать ссоры, без конца убеждать, требовать, созывать совещания. Положение становилось все более напряженным — замена станков откладывалась, а план с каждым годом увеличивался. Соответственно увеличивался и процент брака.
Анализируя все это, Дженев постепенно пришел к мысли, что необходимо опытным путем выявить больные места предприятия. Он надеялся таким образом многое поправить, чтобы завод перестал хромать, вошел в нормальный ритм. Подобное исследование могло бы пригодиться и для его диссертации, работу над которой он забросил несколько лет назад. Здоровье у меня дрянное, подытоживал он свои размышления, жизнь все равно проходит без особых радостей — так почему бы не отдать остаток сил важному и полезному делу.
Он начал с домашнего переустройства. Свои книги перетащил в бывшую детскую комнату, которая теперь стала его кабинетом. Потом в углу возле окна появилась небольшая чертежная доска с лампой на штативе — здесь он чертил разные схемы и диаграммы. Несколько месяцев назад на его письменном столе засверкал миниатюрный калькулятор, привезенный кем-то из друзей из-за границы. В ящике стола хранились в футлярах логарифмическая линейка, ручной хронометр, японская автоматическая камера для ведения кинохронометража, а в шкафу — катушки пленки, заснятой в разное время, каждая под своим номером, с обозначением дат и цехов. Ночами он проектировал заснятый материал на стену, и в комнате оживал завод, двигались люди, работали станки — как в немом кино. Дженев с напряженным вниманием следил за маленьким зернистым экраном, иные кадры прокручивал снова и еще пристальней всматривался в изображение.
Иногда к нему заходила жена. Она была моложе его, а умелая косметика, ярко накрашенные губы и пышные обесцвеченные волосы делали ее совсем молодой. Понаблюдав от двери за странным занятием мужа, она с капризным видом выдергивала штепсель. Экран внезапно исчезал, и во мраке одиноко мерцал огонек сигареты.
— Мария, включи!
— Антракт! — слышался ее грудной голос, и она зажигала торшер.
— Сделай милость, включи и оставь меня в покое!
Царственной походкой Мария подходила к мужу, давала ему подзатыльник и склонялась над папками.
— Организация производства и нормирование труда, — читала она вслух и с иронией продолжала: — Аспекты. — Стоил терпеливо ждал. Мария заглядывала в другую папку: — Мера труда и мера потребления. Обратные связи. — Дженев невозмутимо курил. — Ты сумасшедший! — вздыхала Мария и в душе поражалась худобе мужа.
С тех пор как они поженились, прошло немало времени. Во всяком случае, вполне достаточно, чтобы испепелить иллюзии, отрезвить первое пылкое чувство. Они познакомились в Софии в какой-то студенческой компании. Мария, заносчивая гимназистка, проявила интерес к молодому ассистенту с романтической биографией и напевной речью северянина. Несколько раз они сходили в кино, потом Стоил пригласил ее на концерт.
Мария не слушала музыку, она все время наблюдала за ним. Он был молод, неискушен и не догадывался о том, как она непостоянна. Даже капризничать Мария умела так, что казалась ему скорее непосредственной, чем взбалмошной. Вечерами она ждала его у института, держа под мышкой очередной роман. «Ты, конечно, читал эту вещь? Нет? А еще ассистент, позор! Ну ладно, даю тебе ее, но только на три ночи. Почему на три ночи? Потому что романы читаются одним духом, мой милый, это тебе не Маркс, не Энгельс и не Рикардо. Так, кажется, его зовут? Ох и молодец же я, правда?»
Бывало они подолгу бродили по городскому парку или по боянским лугам. С подкупающей заинтересованностью Мария расспрашивала Стоила о его институтских делах. Стоил отвечал четко, лаконично. Мария уже тогда оценила эту его способность выражать свои мысли. Умен! — отмечала она про себя с радостным возбуждением охотника. Далеко пойдет! И продолжала засыпать вопросами простодушного парня, которому и в голову не приходило, что делает она это вовсе не из любознательности.
Однажды вечером, после того как они долго целовались в глухой улочке возле его дома, Мария обняла его и властно сказала:
— Я пойду с тобой наверх.
Так началась прелюдия их семейной жизни, прелюдия вполне обычная, и Стоил воспринял ее просто и естественно.
Но постепенно горизонт их маленького счастья заволокли тучи. У них родилась дочка, Евлогия, и с первыми радостями пришли заботы: жить было негде, родители Марии, не одобрявшие раннего замужества дочери, отказались их приютить. Мария была вынуждена уехать в провинцию, к родителям Стоила, но вскоре рассорилась с ними и возвратилась в студенческую комнатушку мужа, к неудовольствию квартирной хозяйки.
Потянулись месяцы и годы бесконечных скандалов, скитаний по квартирам, безденежья, которое уже начало угнетать и Стоила, в войну бывшего политзаключенным, привыкшего к лишениям. Мария изнервничалась, поблекла и затаила неприязнь к Стоилу, словно он нарочно обрек их с дочкой на горькую участь. Глаза ее потухли и лишь временами метали искры, как грозовая туча — молнии. Сетуя на свою судьбу, Мария не раз пожалела о том дне, когда они встретились, и в приступах ярости проклинала ребенка.
А что мог сделать Стоил? Он молча терпел все невзгоды и лишения. И может быть, их пути так и разошлись бы в разные стороны, не случись непредвиденное — Стоила послали в его родной город на партийную работу.
В считанные дни их жизнь круто изменилась: квартира со всеми удобствами, хорошая зарплата, покой и уверенность. Стоил с головой ушел в работу, а Мария начала готовиться в университет. Недавние обиды они забыли, вернее проглотили, что казалось вполне естественным — зачем вспоминать горечь прошлого, если ростки будущего поднимаются на глазах.
Мария не прошла в университет по конкурсу, зато Стоила зачислили в заочную аспирантуру, а уже через год избрали руководителем городской партийной организации. На следующий год Мария опять не поступила, однако положение Стоила настолько упрочилось, что ей уже можно было махнуть рукой на университет. Общительная, с хорошими манерами, умеющая произвести выгодное впечатление, Мария очень скоро нашла свое место в жизни города. Сперва ее назначили руководителем местной филармонии, а немного погодя директором в городской театр. Очередной отпуск Дженевы провели вместе на заграничном курорте. Они стали частенько ходить в гости, принимать у себя самых известных людей в городе, и Мария окончательно возродилась.