Выскользнув из постели, Мария закуривала сигарету и замирала у распахнутого окна, вслушиваясь в дыхание ночного города. Пот высыхал, становилось прохладно, она оглядывалась на Стоила, и ярость наполняла все ее существо. В подобные минуты, чтобы подавить это жгучее чувство, она была способна разжечь такой пожар страсти, о котором бедный Стоил понятия не имел. Он и не подозревал, что ночные томления Марии могут обернуться местью. Об этой темной стороне женской натуры у него было довольно смутное представление.
В этот вечер женщины сидели в гостиной за софрой. Мария пила маленькими глотками коньяк и не расставалась с сигаретой. Перед Диманкой стояла нетронутая чашка чая. Разговор вертелся вокруг летних отпусков.
— Осточертели мне эти дома отдыха, — говорила Мария. — Мало того, что в течение всего года ведешь стадный образ жизни, так еще и отпуск проводи среди толпы. Режешься в карты, нагуливаешь жирок, скучаешь. А уж с таким компаньоном, как мой Стоил… — она деланно засмеялась, но в смехе ее прозвучала злость. — Сидишь как на привязи, и душу нечем отвести.
— Вы по крайней мере часто ездите за границу, — сказала Диманка.
— Часто? Вот уже год нигде не были. Да и что это за путешествия — дрожим над своей жалкой валютой да изображаем из себя бог знает что. Уж насчет будущего года я твердо решила: едем в Италию! У итальянцев курорты, Дима, — закачаешься! А о магазинах лучше не говорить — видала, сколько вещей Дикова привезла прошлой осенью?
Диманка не интересовалась.
— Три пары туфелек, о каких только мечтать можно, два отреза на платье, один другого лучше, пальто из натуральной замши и шляпу с шарфиком в комплекте. Господи, я как посмотрела, два дня больная ходила.
Диманка добродушно улыбалась своими пестрыми глазами.
— Жизнь проходит, Дима! Живешь — не живешь, а она катится. И все в одну сторону, в одну сторону, — задумчиво повторила Мария.
— Если уж нам жаловаться, то что говорить о других?
— Другие меня мало волнуют! Если у меня барахлит почка, другие не испытывают боли. Разве не так?
— Сочувствие — тоже боль, — возразила Диманка.
— Эх, Дима, Дима, так ты и останешься романтиком! Сочувствие — сплошной театр, моя девочка, уж в театре-то я кое-что понимаю. — Мария замахала руками. — Ах, ох, как я тебе сочувствую, ночей не сплю! А сама тем временем думает о духовке, где у нее тушится мясо с овощами, о мужских способностях твоего супруга и еще бог знает о чем, даже о том, в каком наряде явится на твои похороны.
— Да что ты! — искренне удивилась Диманка.
— Человек — эгоист по своему нутру. Ты вот скажи мне, может ли кто-то другой вместо тебя наесться, выспаться, насладиться любовью? Все это понимают и потому на других особенно не полагаются. И чем меньше человек верит другим, — Мария вперила взгляд в собеседницу, — тем больше корчит из себя святого — для равновесия, так сказать.
— Разве все дело в одной голой вере? — несколько растерянно возразила Диманка.
Мария отпила из своего бокала и сладко, словно кошка, облизнулась.
— Голая вера? Ха, голая вера! Голых еретиков я видела, в кино, конечно, а вот голого патриарха пока что не довелось. — Она ухмыльнулась. — А было бы интересно…
— Но ты вроде заговорила о равновесии?
— Что тут неясного — все притворяются, свою роль играют. Взять хоть наших мужиков, — начала Мария, но заметила, что по лицу приятельницы скользнула легкая тень. — Твоего Христо, да и моего Стоила…
— Стоил другой, — перебила Диманка.
— Ты, часом, не влюбилась в него, а? — небрежно спросила Мария. От ее зоркого взгляда не ускользнуло секундное замешательство Диманки, и ей представилась такая картина: близится июль, Стоил с дочерью уезжают в отпуск, она остается. Остается и Христо — не могут же оба начальника одновременно покинуть завод… Вот будет здорово, подумала она. Приберу я к рукам твоего Христо, ведь живем один раз! Она пропустила большой глоток коньяку и добавила вслух: — Стоил такой же осел, как и твой Христо. Боролись за власть, боролись, а больше завода им ничего не светит.
— Насколько я знаю, у них у обоих есть идеи на будущее, — сказала Диманка.
— Еще бы, конечно! Современный мужчина шагу не ступит без идеи. — Мария подмигнула. — Хорошо хоть детей не разучились делать по старинке…
В дверях появились Стоил и Христо в накинутых на плечи пиджаках.
— Привет прекрасным дамам от наших разбитых в походе сердец! — громовым голосом возвестил Христо, едва переступив порог.
— Опять газетная поэзия! — возмутилась Мария. — Разбитые в походе сердца! Как будто человеческое сердце не может разбиться в обычных условиях — обязательно в походе!
— Например? — игриво спросил Христо.
— Например, от никотина, от любви, даже от алкоголя…
— Мария, ты всегда на редкость убедительна!
Христо наклонился, поцеловал ей руку и — после некоторого колебания — прикоснулся губами к руке жены.
— К вашему сведению, сегодня ночью я была герцогиней! — объявила компании уже захмелевшая Мария. — Теперь угадайте: чем я занималась?
— Ездила на соколиную охоту, — сказала Диманка.
Мария снисходительно поморщилась.
— Спала с королевским конюхом, — ввернул Христо.
В глазах Марии сверкнула молния.
— Плохое же у вас представление о феодальной душе герцогини, партийные товарищи! Я смотрела, как пытали моих соперников! Каково?
Наступило молчание.
— Не пугайтесь, зрелище было бесподобное! Радуешься, что твои враги у тебя в руках, и в то же время дрожмя дрожишь: а вдруг все перевернется наоборот? — Мария мотнула головой. — Острым ощущениям всегда сопутствует страх.
— Браво, Мария! — Восхищенный Христо потянулся к ней и поцеловал в щеку, при этом на какой-то миг коснулся ее губ. — Стоил, у тебя жена прелесть! Такую жену на руках надо носить! Beati possidentes — говорили римляне…
— Слушаюсь! — отозвался молчаливый Стоил, поднял бокал и кивнул Диманке.
В ответ Диманка нерешительно подняла свой бокал. «Beati possidentes» — блаженны обладающие… Да, они явно не прочь пофлиртовать… И первой начала Мария.
Еще гимназисткой Диманка наблюдала, как формируется у девушек характер. Одна беснуется, другая держится замкнуто, третья хитрит на каждом шагу, четвертая анализирует человеческие отношения. В каждом классе у них были свои Фурии и свои Пенелопы, и этим, может быть, поддерживалось природное равновесие. А сама она к какому типу тяготела? Она любила книги, с удовольствием училась, любила отчий дом, чью старинную тишину нарушали разве что домашние концерты. Играли тетя Павла, профессиональная пианистка, дядя Анастас — театральный художник, и, конечно же, объединял всех маэстро — ее отец, адвокат Бошнаков, «ходячее римское право», как говорили полусерьезно, полушутя его друзья. Наведывался, хотя и редко, скрипач-виртуоз Веселинов, честолюбивый и мрачный человек, получивший образование в Германии. Он заранее присылал визитную карточку, на которой значилось по-болгарски и по-немецки, что он скрипач-виртуоз. Так было написано и на эмалированной табличке у входа в его дом, и крестьяне, приезжавшие на телегах в город, частенько принимали господина виртуоза за доктора. Веселинов приводил с собою своего маленького сына Рихарда, названного в честь известного композитора; свое чадо он хотел сделать скрипачом и до того мучил бедняжку бесконечными музыкальными упражнениями, что это порой граничило с садизмом.
Гости располагались в зале, окна которого выходили в сад. Опоздавшие и дети оставались в прихожей, за стеклянной дверью. Для Диманки иной раз делалось исключение — она садилась рядом с тетей Павлой. Подождав, пока гости насладятся вареньем и вишневкой, отец бережно раскрывал ящик черного дерева. Диманка прижималась к тете Павле и не дыша ждала, когда рука отца опустит иглу. Первые же звуки подхватывали ее, как морская волна, и она забывала, где находится. В воображении оживали фантастические картины: исполинские деревья с величественными кронами, которые то стояли царственно спокойные, то раскачивались от внезапного порыва ветра…
— Человек не меняется. — Голос Марии вернул Диманку к действительности. — Селезенка у него та же, что была пять тысяч лет назад? Та же. Значит, и нрав тот же. Верно, Христос?
— Человек меняется, — неожиданно вмешался Стоил.
— Это в книгах! — осадила его Мария.
— Смотря в каких книгах.
— Послушай, муженек! Ты можешь назвать мне философа, который открыл бы истину? Каждый придумывает свою теорию и подгоняет к ней жизнь. А жизнь идет вперед и в грош не ставит теорию, о которой завтра никто и не вспомнит.
— Это если теория грошовая, — возразил Стоил.
— Чепуха! — в пылу спора Мария обнажила колени. Приведи мне хоть один случай, чтобы женщина придумала теорию! Мы, слава богу, еще в своем уме! Женщина не строит иллюзий, они ей ни к чему. А вот вам, мужчинам, все бы ребячеством заниматься.
Мужчины переглянулись.
— В самом деле, вы же сущие дети! Всю жизнь играете в города и государства, придумываете трудности, втравляете в них людей и — жми на педали!.. Чего ухмыляетесь? Мой бедный муженек уже дошел до того, что даже дыхание измеряет у рабочего, а Христо с кнутом не расстается — стегает почем зря, видите ли, время не ждет! Какое такое время? Вам что, наперегонки бежать?
Диманка больше не слушала. Эти разговоры ей были знакомы, к тому же Мария, как видно, по-женски подзадоривает их. Послушать бы сейчас отцовский граммофон, поболтать бы с матерью, с отцом. Но их уже нет. Ушли старики своим чередом.
Диманка любила, особенно осенней порой, побродить возле отчего дома, заходила во двор, сидела в садике. Открытый всем ветрам, обреченный на запустение, дом с каждым днем ветшал. Обезглавленная чешма[2] стоит обмотанная паклей, ее мраморная чаша засыпана опавшей листвой, цветы исчезли. Только буксовые кусты пока держатся, но и от них веет запустением. Однажды весной она заметила во дворе огненный венчик мака, обращенный к небу. Его беззвучный пурпурный смех оживлял застоявшуюся тишину, напоминая о красках былой жизни. Промытая дождями дубовая скамейка поманила ее к себе и перенесла в годы детства, юности — лучшую пору жизни. Нет, это время уже никогда не вернется, разве что в воспоминаниях. Тогда у нее впервые мелькнула мысль снова поселиться здесь, одной или с сыном, на лето или навсегда. Эта мысль все больше занимала ее последнее время, по мере того как рвались ее связи с окружающими, особенно с Христо, с никогда не унывающим Христо. Она его избрала в свое время или он ее? Конечно, избрали ее, робкую, неопытную, доверчивую. Теперь она отдавала себе отчет в том, что за ее робостью таилась тревога. Очень скоро она поняла, что ей чужд этот человек, с его буйным нравом и мужицкой предприимчивостью. Неопытный легко принимает сметку за знание, а остроумие — за интеллект, об этом она где-то читала. Диманка не могла отрицать того, что муж наделен природным умом, но ее не покидало ощущение, что у Христо есть какой-то свой потолок и преодолеть его он то ли не может, то ли не желает. И потом, его мышление отличалось какой-то грубостью, примитивностью, и с годами это проявлялось все больше. Он никогда не брался за дело, если не знал наверняка, какой будет результат. Нет, она вовсе не намерена обвинять его в эгоизме — Христо жил общественными делами, круг личных интересов был для него тесен, и вопреки этому бескорыстным его не назовешь.