Савелий с легкой насмешкой поинтересовался у него:
– И что, выходит, вас силком к собственному довольству тащить надо?
Мужики насупились и замолкли, Никифор помял бороду и наконец выдал:
– Нда, выходит, что без начальника никак…
– Мужики, а вот послушайте, что я вам предложу, – влез в разговор и я, отставив тарелку с дымящейся вареной картошкой и показывая на Митю. – Вот вам сидит целый агроном в начальники. Это раз. Вы собираетесь в артель. Это два. Выкупные платежи я беру на себя, но только если вы Дмитрия слушаться будете и никакого раздрая у вас не будет. Это три. Мы считаем, что сам-шесть можно получить уже в первый год, на это и рассчитывать будем. Это четыре.
– А непогода? А вымерзнет или градом побьет? – загалдели кузякинцы.
– Все, что недоберете до сам-шесть, я возмещу. И вообще все возможные убытки и протори в этот год я беру на себя, но за это чтоб слушались как отца родного и никакого своеволия. Еще раза два в месяц будет приезжать ветеринар, смотреть за вашей живностью.
– Че, такой же молодой? Да что он знает? – фыркнул Павел.
– Знает-знает. А чего не знает, у своих учителей спросит.
Кузякинцы замолчали. Видимо, в головах крестьян начали крутиться колесики и щелкать счеты – при таком урожае можно вздохнуть, да еще если выкупные не платить…
– Не, не выйдет, – после раздумья высказался Никифор Рюмкин.
– Почему же?
– Да кулаки наши не допустят, чтобы мы из ярма вылезли. Как начнем выбираться, сразу должок предъявят – и все, поминай как звали, – с этих слов Синцов, у которого были свои счеты с деревенской «элитой», еще больше помрачнел и начал ковырять блин вилкой.
– И много деревня должна?
– Ну… я три рубля, да Никифор пять, Давид, ты сколько? Тоже пять? – долгов Павел насчитал рублей сто пятьдесят на всю деревню.
– Ладно, выкуплю я эти долги, – даже без патентных доходов такое я потянуть смогу.
В глазах мужиков плеснулось недоверие. Еще бы, что-то дядя слишком добрый, не иначе облапошить собрался. Был бы я посторонним, послали бы на хрен и все, но за меня были свой для мужиков Митя и несбыточная мечта вырваться из нищей жизни. Так что спросили они почти в один голос:
– А тебе, анженер, зачем это надо?
Выкладывать идеологически верную причину о создании строя цивилизованных кооператоров было явно неуместно, поэтому пришлось озвучить более приземленную версию.
– Дело затеваю в Москве, большое, для него продовольствие нужно. На перекупов надежды нет, в любой момент могут цены вздуть или продать на сторону.
– Так купи землицу, да и дело с концом!
– Я американец, мне не продадут, нельзя. Вот и приходится придумывать, как вывернуться. Артель же – нам всем выгодна. Вам жизнь без долгов, мне поставки продовольствия.
– Хм… а барин что скажет, его же землю арендуем? – продолжал выискивать подводные камни Павел.
– Николай Карлович? Я говорил с ним, он мешать не будет, напротив, если у нас получится, он такие артели у себя будет делать – своих путейцев кормить.
С фон Мекком я действительно говорил про кооператив, как только стало ясно, что земля вокруг Кузякино – его и племянника Владимира. С последним, художником-любителем, я пару раз встречался в Литературном кружке, а вот встречу с дядей мне организовал Собко, который, кажется, лично знал всех железнодорожников в стране. Ну, во всяком случае, председателя правления Московско-Казанской дороги он знал точно. Николай Карлович был до кучи членом Русско-Американской торговой палаты, так что мы сразу нашли общий язык. Проектом его заинтересовал, особенно когда я намекнул, что надо будет в случае успеха заменять конское поголовье в артели на тяжеловозов, разведением которых он сильно увлекался.
Два штофа мы с мужиками-таки усидели и даже, к неодобрению тетки, закончили пением песен. Но до этого успели договориться о том, чтобы к декабрьскому сходу, на котором опять должны переделить землю, подговорить «годных» мужиков и выступить сообща. Главное было сохранить замысел в тайне, чтобы не всполошить кулаков.
В общем, порешили, к общему удовольствию.
После кузякинцев собрались и мы под ворчание тетки, что натащили сапогами, неделю не отмыть, но после расчета, когда я к невеликой сумме добавил сверху рубль, нас даже пригласили заезжать еще.
В Москве же меня ждало письмо от Эйнштейна, в котором Альберт доложил об успехах и просил разрешения издавать мини-бюллетень с нашими патентами для рассылки. Подумав, я отписал ему, что лучше в каждое письмо потенциальным интересантам вкладывать листовку-каталог – расходы вообще копеечные, а выхлоп может быть очень неплохой, тем паче что таких листовок можно вкладывать несколько. Глядишь, кое-какие фирмы и поработают забесплатно нашими агентами-распространителями – раздадут коллегам или знакомым.
Щукин, с которым мы поддерживали контакт после знакомства в поезде и даже пару-тройку раз обедали, прислал билет в театр. К нему прилагалась записка, в которой Гриша меня прямо-таки заклинал «непременно быть» и что в театре сада «Эрмитаж» нас ожидает некое феерическое событие и вообще будет весь культурный бомонд Первопрестольной. Так что, несмотря на скепсис по отношению к сценическому искусству вообще и тем более к таковому конца XIX века, декабрьским вечером я отложил в сторону френч и обрядился в цивильный костюм, скроенный более-менее по моим лекалам, то есть несколько более удобный, чем прочие. Галстук, пальто, шапка – и в путь, по выработавшейся привычке все перемещения внутри Садового кольца я делал пешком. По дороге я вспоминал все, что знал о современном театре, и надо сказать, что знаний было мало. Где-то краешком проскочила мысль, что как раз сейчас Станиславский создает МХАТ, потом я все-таки сообразил, что прогремевший осенью в Москве спектакль «Царь Федор Иоаннович» был как раз первым спектаклем этого самого «академического», то есть Художественный театр уже существует. Странно, что Гриша не позвал меня туда, – это был один из столпов «культурного проекта», за который рьяно взялось продвинутое московское купечество. Впрочем, как оказалось, именно туда он меня и позвал, на тумбах в саду висели афиши, на которых было сообщено, что Московский общедоступно-художественный театр дает нынче премьеру пьесы Чехова «Чайка», поставленную самолично Немировичем-Данченко и Станиславским, заодно играющим роль Тригорина. Среди прочих исполнителей были указаны Ольга Книппер, это, насколько я помню, жена Чехова, и некий Всеволод Мейерхольд – неужто тот самый? Он же вроде помоложе, или я что-то путаю?
В ложе мы обнялись и по московской традиции расцеловались со Щукиным, после чего он вкратце рассказал, кто есть кто, показывая на ложи и партер. Некоторых я знал по работе, например, архитектора Федора Шехтеля или профессора Карла Мазинга, некоторых увидел в первый раз, самым же интересным, конечно, был «умнейший из купцов», глава знаменитого морозовского клана Савва Тимофеевич – небольшой, коренастый, плотно скроенный, подвижный, с хитрыми монгольскими глазами. Он оглядел меня и Щукина из ложи напротив, быстро перескакивая взглядом с одного на другого, и вдруг с неожиданной непосредственностью слегка поклонился мне, я с улыбкой ответил тем же.
Собственно, спектакль произвел на меня вполне приятное впечатление (да-да, я знаю, что мои современники-театралы отдали бы душу за то, чтобы посмотреть на стартап Станиславского, но я технарь-сухарь). Не было, слава богу, заламывания рук, завываний и прочего нелепого пафоса, на который я успел наглядеться в прежние походы в театр с Варварой. Но больше всего мне запала в душу новизна декораций – казалось, даже в нашей ложе можно было унюхать запах свежей краски.
После закрытия занавеса я уже намылился домой и спать, но у Гриши были на меня другие планы – как оказалось, нас по случаю премьеры ждал еще и банкет в ресторане «Эрмитаж» товарищества того самого Оливье, излюбленном месте торгово-промышленных тузов и ведущих актеров. Несмотря на одноименность с садом, находился он не в Каретном Ряду, а вовсе даже на Трубной площади.
В одном из залов, отделанном резными деревянными колоннами и шелковыми панелями, был накрыт стол для всей невеликой труппы и гостей. Гриша представил меня и Станиславскому, и Морозову, и Ольге Книппер – как оказалось, инженер Скамов успел стать довольно популярной личностью, все меня знали и через одного интересовались кто «Инженерным кварталом», кто изобретательством. Группу дам и барышень во главе с Марией Андреевой, симпатичной брюнеткой с живыми глазами (будущим членом РСДРП и будущей женой Максима Горького, на минуточку), весьма интересовали обстоятельства моей личной жизни. Узнав, что я свободен, они даже как-то подобрались и взяли меня под плотную опеку, закрутив такую волну флирта, что устоять в этом цветнике было трудно. Еще бы, Алле Назимовой было едва-едва двадцать лет, Сонечке Халютиной двадцать пять, но и тридцатилетняя Андреева была чудо как хороша и не отходила от меня ни на шаг. Честно говоря, мне такое внимание нравилось, скорее всего, из-за некого комплекса развившегося помимо моей воли после побега моей пассии. И вообще…
Но всеобщее женское внимание не помешало почувствовать, как мне в спину уперся тяжелый взгляд. Слегка напрягшись, я выскользнул из захвата державших меня за обе руки барышень и обернулся, чтобы встретиться нос к носу с Морозовым.
– А скажите, Михаил Дмитриевич… – ворчливо поинтересовался промышленник, – ваши изобретения… так? Среди них есть что-либо подходящее к текстильному производству… так?
Я слегка озадачился. Вот так с места? Н-да, а здесь, похоже, тоже принято решать деловые проблемы в неформальной обстановке… или Савва Тимофеевич решил меня спасти из женских сетей? Или… вот я болван!!! У него же роман с Андреевой, а я, дурак, на ее заигрывания отвечал! Ясное дело, будет он мне спину взглядом сверлить. Так, разворачиваемся и переходим к деловым вопросам – вот уж нафиг, не надо даже из-за такой женщины, как Андреева, ссориться с Морозовым.