Тут она вдруг притихла, а потом тихонько и жалобно, словно сверчок заскрипел из-под пола, прошептала:
— Я все от тебя чего-то требую и требую. А мне теперь уж все равно умирать. С меня довольно. Ты пойди поспи. Я потерплю.
При этих словах, несмотря на все его отупение, слезы навернулись ему на глаза, и он принялся непрерывно растирать ей живот.
Под зимним ветром с моря трава во дворе совсем увяла. Стеклянная дверь все время издавала легкое дребезжание, как оконце конного экипажа. Он давно уже забыл о близости моря, раскинувшегося перед его домом.
Как-то он отправился к врачу за лекарством для жены.
— Знаете, я давно хотел вам сказать… — начал врач. — Дело в том, что вашей жене уже ничто не поможет…
— О…
Он отчетливо почувствовал, как кровь отхлынула от лица.
— Левого легкого уже нет, да и в правом процесс зашел далеко.
Он ехал вдоль морского берега в тряской коляске и чувствовал себя не человеком, а тяжелым багажом. Гладкое, лишенное цвета море безжизненно простиралось перед ним, словно полог, скрывающий смерть. Он подумал, что теперь ему совершенно не хочется видеть жену. Ведь если бы он с этого момента больше не встречался с ней, то смог бы всегда думать о ней как о живой…
Вернувшись домой, он сразу ушел в свою комнату. Там он стал размышлять, как бы устроить так, чтобы больше не видеть лица жены. Потом вышел во двор и лег на траву. Все тело было налито тяжелой усталостью. Из глаз безудержно хлынули слезы, и он, крепко зажав зубами травинку, выдернул ее из земли.
— Смерть — что это такое?
«Просто человека нельзя будет больше увидеть», — думал он. Через некоторое время, собравшись с духом, он тихонько зашел в комнату, где лежала жена.
Она молча смотрела на него.
— Хочешь каких-нибудь цветов — теперешнего, зимнего, сезона?
— Ты плакал, — сказала жена.
— Нет.
— А я говорю — да.
— Да с чего же мне плакать?
— Да уж я поняла. Врач тебе что-то сказал.
Сделав этот вывод, жена уставилась в потолок, но, казалось, она не слишком расстроилась. Он сел на плетеный стул возле ее изголовья и стал внимательно смотреть на нее, словно пытался запомнить.
«Уже скоро. Дверь между ними захлопнется».
«Однако же они оба уже отдали друг другу все, что могли. Теперь уже ничего не осталось».
С того дня он стал механически выполнять все, что она говорила. Он считал это своим прощальным подарком ей.
Однажды, когда она особенно мучилась, она сказала ему:
— Знаешь, в следующий раз купи морфий.
— Что ты с ним будешь делать?
— Выпью. Если выпить морфия, то заснешь — и уже не проснешься.
— Умирать, что ли, собралась?
— Да. А я нисколько смерти не боюсь. Думаю, может, и лучше было бы умереть.
— Ишь ведь, какая ты заносчивая стала. Смотрите-ка, уж человеку и все равно, когда умирать.
— Только я чувствую себя виноватой перед тобой. Ты так много из-за меня страдал. Прости меня…
— Угу.
— Я очень хорошо тебя понимаю. Но, знаешь, когда я говорила тебе все эти несносные слова, это же не я — это болезнь говорила моими устами…
— Конечно, болезнь!
— У меня уж и завещание написано, и все. Но сейчас я тебе не покажу. Оно у меня под матрацем, возьмешь, когда я умру.
Он молчал. «Все это должно вызывать у меня чувство скорби. Но пока еще время скорбеть не пришло, я не хочу слышать об этом», — думалось ему.
Возле камешков, окаймляющих клумбу, под выпавшим инеем начинали гнить выкопанные луковицы далий. По его пустому кабинету привольно расхаживала приблудная кошка, невесть откуда взявшаяся, — замена черепахе. Жена почти постоянно находилась в полузабытьи и все время молчала.
Он же не сводил глаз с мыса, который сверкал вдали, прорезая поверхность моря и устремляясь к горизонту.
Сидя у изголовья жены, он время от времени, как она того хотела, читал ей Священное Писание:
— «Господи! не в ярости Твоей обличай меня и не во гневе Твоем наказывай меня. Помилуй меня, Господи, ибо я немощен; исцели меня, Господи, ибо кости мои потрясены; и душа моя сильно потрясена; Ты же, Господи, доколе? Обратись, Господи, избавь душу мою, спаси меня ради милости Твоей, ибо в смерти нет памятования о Тебе»[7].
Он услышал всхлипывания жены. Перестав читать, он взглянул на нее.
— О чем ты подумала?
— Куда денутся мои кости? Меня это очень тревожит.
«Ее сердце сейчас занято мыслью о ее костях». Ему было нечего ответить ей.
«Все кончено».
Он уронил голову и почувствовал, что и сердце его словно ухнуло вниз. Жена зарыдала еще сильнее.
— Что ты?
— Моим костям нет места! Что мне делать?
Вместо ответа он снова стал читать Священное Писание:
— «Спаси меня, Боже, ибо воды дошли до души [моей]. Я погряз в глубоком болоте, и не на чем стать; вошел во глубину вод, и быстрое течение их увлекает меня. Я изнемог от вопля, засохла гортань моя, истомились глаза мои от ожидания Бога [моего]»[8].
Они с женой стали похожи на два сросшихся высохших стебля и молчали целыми днями. Теперь оба уже были готовы к смерти. Что бы ни произошло, им уже нечего было бояться. И в темном, затихшем доме сердце его обрело покой и бездвижность, как та чистейшая вода, которую им приносили из источника в горах и наливали в глиняную бочку до самых краев.
Каждое утро, пока жена еще спала, он ходил босиком по обнажавшемуся в отлив морскому дну. К ногам прилипали прохладные водоросли, принесенные вечерним приливом. Иногда, словно пригнанный ветром, забредал местный мальчишка и, скользя по ярко-зеленым водорослям, забирался на угловатый утес.
На море начинали появляться белые паруса. День за днем все веселее бежала вдоль моря белая дорога. Как-то в их дом доставили букет душистого горошка от знакомого, жившего по ту сторону мыса.
В угрюмом и опустелом доме, стоявшем под холодными ветрами, впервые повеяло ароматом ранней весны.
Он взял букет, как для торжественного подношения, и руку тут же осыпала цветочная пыльца. Войдя в комнату жены, он сказал:
— Наконец-то весна пришла!
— Да, красивые, — отозвалась жена, улыбнулась и протянула к цветам исхудалую руку.
— И правда, красивые.
— Откуда они?
— Эти цветы совершили путешествие в пролетке, они ехали по самой кромке моря и все разбрасывали, разбрасывали, сеяли перед собой весну…
Жена приняла от него букет и крепко прижала к груди. Погрузив бледное лицо в самую гущу ярких цветов, она прикрыла глаза — и ее словно унесло радостным забытьем.
Зима и женщина
Выйдя за бамбуковую изгородь, женщина, задумавшись, рассеянно смотрит в соседний сад. Там по земле стелется несколько спутанных стеблей зимних хризантем. Из-под собранных метелкой в кучку палых листьев к небу поднимается дымок.
Впору спросить у нее, о чем она думает.
Если она, приложив рукава к груди, ответит: «О песнях про осень», — ее необходимо остановить. Спокойно взять за руку:
— Лучше бы вы подумали о весне. Войдите-ка лучше в дом и сделайте чаю… А одежду к весне вы уже всю подготовили — вы уверены? Да займитесь лучше шитьем, севши рядышком с кипятильником на жаровне, где весело бурлит вода. Ведь скоро вернется ваш муж с озябшими покрасневшими пальцами. Неужто до его прихода вы собираетесь предаваться мыслям об ушедшей осени? В осени счастья нет. Ну-ка, ну-ка, пожалуйте-ка в дом. Не хотите совать руки в ящик с углем — одолжу вам перчатки. Вода, наверно, слишком холодная, но вы только подумайте, какие будут пальцы у вашего мужа, а ведь он вот-вот придет. И цветы в окне цветочной лавки еще не увяли. Сотрите пыль с вазы на камине и поставьте в нее пока один нарцисс. Уложите кошку спать на нагретом солнцем местечке на краешке вашей веранды, а щенок пусть играет с собственной светлой тенью. Но не надо заглядываться на зимнюю камелию. Она-то уж точно наведет тоску. Стоит в тени чулана и бесшумно роняет лепестки. Лучше выдохните белый парок в холодный воздух. Пусть он взлетит, как вспархивает птица, испугавшись падающего лепестка. Возьмите в руки белую редьку[9], обведите взглядом все вокруг и засмейтесь на пороге кухни. Быть может, из свертка, который принесет муж, вылетит вам навстречу новая шаль. Ведь скоро придет весна. И будет слышно, как в вашей каменной чаше для умывания — вокруг черпака — бьют крылышками медовые пчелы. Из деревень в город потянутся машины — с каждым днем все больше. Сорокопуты улетят на родину, в дальние края, а старые ветки оживут и выпустят почки. Вы увидите, как влюбленные парочки будут гулять в окрестностях города, держась за руки. Тогда и вы возьмите мужа за руку и скажите ему: «Смотри-ка, вот и весна пришла, правда?» Но нельзя же, чтобы при этом весеннее пальто вашего мужа отдавало запахом плесени…
Конь божества
На самый кончик его носа, потянувшегося к кормушке, упал солнечный луч, просочившийся из-под карниза. Грива свесилась на заостренные к углам коричневые глаза, и он потряс головой. И снова начал есть.
Когда живот его округлился и кожа натянулась, веки его отяжелели, и он незаметно для себя уснул. Но вдруг послышался звук, словно от внезапно хлынувшего дождя, он открыл глаза и увидел желтую фасоль, в обилии рассыпавшуюся у него под мордой. Мельком взглянув на человека, который подбросил ему корм, он шевельнул ноздрями и снова принялся за еду. Сколько ни ешь, а стоит задремать, и кожа на брюхе опять съеживается… Наевшись, он взглянул со своего холма вниз.
Перемежаясь, тянулись друг за другом бледно-алое поле с астрагалом, желтое поле сурепки, зеленое поле ячменя. А за ними, вдали, раскинулась морская ширь цвета густого индиго, а сверху, склонившись над морем, нависло голубое небо — кажется, будто небу наказали баюкать море, как маленького ребенка…
Однако тут ему снова подсыпали фасоли, и он забыл обо всем. В передней его обиталища ему молился какой-то старик с зонтиком из дерева хиноки и в белом кимоно с нанесенными киноварью иероглифическими печатями. Он в это время, набив за щеки еду, самозабвенно жевал. Подняв голову, он увидел рядом со стариком послушника, который, сунув палец в рот, дивясь, разглядывал его.