еня издали, казались жужжанием роя мух и навевали сон. Мне стоило большого усилия собраться с духом. Я уверила тётю и дядю, что приехала не для того, чтобы им навязываться, — мой друг, живущий на Генри-стрит, меня ждёт и сможет приютить. Я хотела только одного — выбраться, уйти подальше от этого докучного бормотания. Я оставила свою сумку и ушла.
Друг, которого я выдумала, чтобы отделаться от «гостеприимства» родственников, на самом деле был всего лишь случайным знакомым — молодой анархист, лекцию которого я однажды слушала в Нью-Хейвене; звали его А. Золотарёв. И вот я решила найти его. Через несколько часов я отыскала дом, но жилец оттуда съехал. Дворник, поначалу очень грубый, наверное, заметил моё отчаяние. Он сказал, что поищет адрес, оставленный семьёй при переезде. Вскоре он вернулся — с названием улицы, но без номера дома. Что мне было делать? Как найти Золотарёва в огромном городе? Я решила заходить в каждый дом, сначала по одной стороне улицы, потом по другой. Я поднималась и спускалась по шесть лестничных пролётов, голова моя раскалывалась, а ноги устали. Тяжёлый день близился к концу. Наконец, уже было собравшись бросить своё занятие, я обнаружила моего знакомого на Монтгомери-стрит, на шестом этаже кишащего людьми доходного дома.
С момента нашей первой встречи прошёл год, однако Золотарёв не забыл меня. Он сердечно поприветствовал меня, как будто мы были старыми друзьями, и сказал, что делит квартирку с родителями и маленьким братом, но я могу занять его комнату, а он проведёт несколько ночей у приятеля-студента. Золотарёв уверил, что я без труда найду себе жильё — он как раз знал двух сестёр, которые жили с отцом в двухкомнатной квартире. Они искали ещё одну девушку себе в соседки. Мой новый друг угостил меня чаем, замечательным еврейским пирогом, который испекла его мать, и рассказал о людях, с которыми я могла познакомиться, о деятельности говорящих на идише анархистов и ещё много всего интересного. Я была благодарна хозяину дома за чай с пирогом, но главным образом — за дружеское участие и товарищество. Я позабыла горечь, которая наполнила мою душу после прохладного приёма родни. Нью-Йорк больше не казался чудовищем, каким он предстал передо мной в бесконечные часы утомительной прогулки до Бауэри.
Потом Золотарёв повёл меня в кафе «У Сакса» на Саффолк-стрит, где, по его словам, собирались ист-сайдские радикалы, социалисты и анархисты, а также молодые писатели и поэты, пишущие на идише. «Все там встречаются, — заметил он. — Конечно, сёстры Минкины тоже там будут».
Человеку, привыкшему к однообразию провинциального Рочестера, чьи нервы были на пределе после ночного путешествия в душном вагоне, шум и суматоха, которыми встретило нас кафе, не могли показаться успокаивающими. Заведение состояло из двух комнат и было набито битком. Все говорили, жестикулировали и спорили на идише и по-русски, перебивая друг друга. Я совсем растерялась в этой незнакомой, разношёрстной толпе. Мой спутник отыскал двух девушек за одним из столиков. Он представил их как Анну и Елену Минкиных.
Они были еврейками-работницами, приехавшими из России. С Анной, старшей, мы были ровесницами; Елене было, наверное, восемнадцать. Мы договорились, что я буду с ними жить, и мои беспокойство и неуверенность исчезли. У меня была крыша над головой, я нашла друзей. Бедлам «У Сакса» больше не пугал меня. Я вздохнула свободнее, почувствовала себя не настолько чужой.
Пока мы вчетвером ужинали, Золотарёв показывал мне разных посетителей кафе. Внезапно я услышала зычный голос: «Бифштекс побольше! Ещё чашку кофе!» Мои собственные средства были столь скромны, а мысль об экономии столь назойлива, что такая демонстративная расточительность меня поразила. Кроме того, Золотарёв сказал, что клиенты «У Сакса» — сплошь бедные студенты, писатели и рабочие. Мне стало интересно, что же это за дерзкий человек и как он может заказывать столько еды. Я спросила: «Кто этот обжора?» Золотарёв рассмеялся: «Это Александр Беркман. Он может есть за троих, но у него редко бывает достаточно денег, чтобы наесться досыта. Но едва они появляются, он съедает тут все запасы. Я представлю его тебе».
Мы закончили ужинать, и к нашему столу подошло несколько человек, чтобы поговорить с Золотарёвым. Парень, который заказывал «бифштекс побольше», по-прежнему уминал его с таким видом, будто до этого голодал несколько недель. Мы уже собирались уходить, когда Беркман подошёл к нам и Золотарёв его представил. Беркман оказался совсем юношей, на вид лет восемнадцати, но с массивными шеей и грудью. Его волевой подбородок ещё больше подчёркивали крупные губы. Лицо можно было бы назвать суровым, если бы не высокий, «умный» лоб и умные же глаза. «Решительный юнец», — подумала я. Беркман обратился ко мне: «Сегодня выступает Иоганн Мост. Хотите пойти его послушать?»
Александр Беркман
«Как странно, — подумала я, — в самый первый мой день в Нью-Йорке я смогу увидеть и услышать того пылкого человека, которого пресса Рочестера выставляла воплощением дьявола, преступником, кровожадным демоном!» Я собиралась найти Моста в редакции его газеты спустя какое-то время, и то, что возможность представилась столь неожиданно, вселило в меня надежду, будто вот-вот произойдёт что-то чудесное, что-то такое, что определит всю мою дальнейшую жизнь.
По дороге на митинг я была так поглощена своими мыслями, что совершенно не слышала разговора между Беркманом и сёстрами Минкиными. Внезапно я споткнулась. Не схвати Беркман меня за руку, я бы упала. «Я спас вам жизнь», — сказал он в шутку. «Надеюсь, что когда-нибудь смогу спасти вашу», — быстро нашлась я.
Митинг проходил в маленьком зале, попасть в который можно было через пивную. Зал был битком набит немцами: они пили, курили и разговаривали. Вскоре появился Иоганн Мост. Сначала он произвёл на меня отталкивающее впечатление. Человек среднего роста, с большой головой, увенчанной шапкой седеющих густых волос, его лицо было неправильной формы со скошенной влево челюстью. Успокаивали только его синие дружелюбные глаза.
Иоганн Мост
В своей речи Мост яростно обличал условия жизни в Америке, ядовито высмеивал несправедливость и жестокость властей, страстно набрасывался на виновных в трагедии Хеймаркета и в казни чикагских анархистов в ноябре 1887 года. Он говорил красноречиво и живописно. Будто по волшебству, изъяны и общая невзрачность его внешности забывались. Казалось, что он превратился в некую первобытную силу, источающую ненависть и любовь, мощь и вдохновение. Быстрое течение его речи, музыка его голоса и блистательное остроумие — всё соединилось, чтобы произвести почти сокрушительный эффект. Он тронул меня до глубины души.
Подхваченная толпой, устремившейся к эстраде, я оказалась перед Мостом. Беркман был рядом и представил меня. Но я потеряла дар речи от волнения и беспокойства, переполнившись чувствами, которые вызвала речь Моста.
Той ночью я не могла уснуть. Я вновь переживала события 1887 года. С Чёрной Пятницы 11 ноября, когда чикагцы встретили свою мученическую смерть, прошло почти два года, но каждая деталь по-прежнему ясно представлялась мне и волновала так, как будто это произошло вчера. Мы с сестрой Еленой10 заинтересовались судьбой этих людей во время суда над ними. Репортажи рочестерских газет раздражали, сбивали с толку и волновали нас очевидной предвзятостью. Жестокость прессы, неприкрытые угрозы в адрес обвиняемых, нападки на всех иностранцев заставили нас проникнуться сочувствием к жертвам Хеймаркета.
Мы узнали о существовании в Рочестере немецкой социалистической группы, которая по воскресеньям заседала в Германия-Холле. Мы начали посещать собрания: моя старшая сестра Елена появлялась там всего несколько раз, а я — регулярно. Собрания были в целом неинтересными, но они давали возможность сбежать от серой скуки рочестерского существования. Там можно было услышать, по крайней мере, что-то отличное от вечных разговоров о деньгах и делах, встретиться с людьми духа и идеи.
Как-то раз мы узнали, что в воскресенье знаменитая социалистка из Нью-Йорка Иоганна Грайе прочтёт лекцию о деле, которое рассматривается в Чикаго. В назначенный день я пришла в зал первой. Огромное помещение постепенно наполнялось взбудораженными мужчинами и женщинами, а вдоль стен стояли полицейские. До этого мне не приходилось бывать на таком большом митинге. Я видела, как жандармы в Санкт-Петербурге разгоняли небольшие студенческие сходки. Однако в стране, где гарантировалась свобода слова, вторжение полицейских с длинными дубинками на мирное собрание порождало во мне ужас и протест.
Председатель вскоре объявил докладчицу. Иоганне Грайе было за тридцать; это была бледная, аскетического вида женщина с большими ясными глазами. Она говорила с огромной убеждённостью, голос её дрожал от напряжения. Речь Грайе захватила меня. Я забыла о полиции, о публике и обо всём, что меня окружало. Я видела только хрупкую женщину в чёрном, которая выкрикивала страстные обвинения силам, собиравшимся уничтожить восемь человеческих жизней.
Всё выступление было посвящено волнительным событиям в Чикаго. Грайе начала с рассказа об исторической подоплёке дела. Она описала забастовки, проходившие по всей стране в 1886 году; их участники требовали восьмичасового рабочего дня. Центром движения был город Чикаго, и там борьба между трудящимися и их хозяевами была особенно напряжённой и ожесточённой. На митинг бастующих рабочих компании уборочных машин Мак-Кормика напала полиция, избивавшая мужчин и женщин. Несколько человек были убиты. Чтобы выразить протест против этого произвола, на 4 мая был назначен массовый митинг на Хеймаркет-cквер. На нём выступили Альберт Парсонс, Август Шпис, Адольф Фишер и другие; всё прошло тихо и мирно. Это засвидетельствовал чикагский мэр Картер Харрисон, который посетил митинг, чтобы узнать, что происходит. Мэр ушёл, убедившись, что всё в порядке, и сообщил об этом начальнику полицейского округа. Начал накрапывать дождь, и люди стали расходиться. К моменту, когда выступал один из последних ораторов, участников митинга осталось совсем немного. В это время на площади внезапно появился капитан Уорд в сопровождении большого отряда вооружённых полицейских. Он приказал митингующим немедленно разойтись. «Это мирное собрание», — ответил председатель, после чего полицейские напали на людей, безжалостно избивая их дубинками. Вдруг что-то сверкнуло в воздухе, раздался взрыв. Погибло несколько полицейских, многие были ранены. Истинный виновник так никогда и не был с точностью установлен, и власти, по-видимому, не слишком старались его поймать. Вместо этого были немедленно выданы ордеры на арест выступавших на хеймаркетском митинге ораторов и других заметных анархистов. Вся пресса, вся буржуазия Чикаго, да и всей страны, требовали казни заключённых. Полиция развивала политику террора, которую морально и материально поощряла Гражданская ассоциация11, стремившаяся выполнить свой кровавый план и убрать анархистов с дороги. Общественное мнение так нагнетали печатавшиеся в газетах ужасные истории, очернявшие руководителей забастовки, что справедливый суд стал невозможен. И впрямь процесс оказался худшей судебной инсценировкой в истории Соединённых Штатов. Присяжных подбира