В лесу было тихо. Шагнув из двери, Тарас на мгновенье остановился, чтобы осмотреться. Но дежурный взял его за руку и повел за собой — давай, мол, быстрее.
Небольшая землянка, где по ночам находился начальник караула, была освещена коптилкой. Дежурный открыл дверь, пропустил Тараса и закрыл ее. Переступив порог, Тарас остановился от неожиданности. У окошка, близ лампы, стояла девушка. На ней все было белое: шерстяной платок, шуба, фланелевые лыжные шаровары. И только поперек носков белых валенок, на которых еще не растаял снег, чернели узкие полоски — след лыжных ремней. Щеки ее горели ярким румянцем. Увидев Тараса, она улыбнулась, и в глазах ее блеснули слезы.
— Катя! — в удивлении произнес Тарас.
— Я боялась за тебя, Тарас. Знала, что вы сегодня в бою. Все думала: жив ли?
Тарас слушал молча, смущенный и обрадованный.
— Зачем ты с папой поссорился? Не делай этого больше, прошу тебя.
Девушка с тоской смотрела на Тараса, а он вдруг нахмурился. Катя опять заговорила, зовя Тараса в Дятлово, в свой родной отряд.
— Никакой он не командир, твой отец, — сердито проговорил Тарас. — Да и отряд ваш фальшивый. Трусы в нем собрались и обжоры. Вот сегодня у нас погибло в бою десять человек, еще больше раненых. А если бы ваши с пулеметами помогли, не было бы этого.
— Так много погибло? — с удивлением спросила Катя, широко раскрыв глаза. Помолчав, она добавила: — А у нас за всю зиму ни одного не погибло.
— То-то и оно, — ответил Тарас. — Ваши-то все целы. Отсиживаются в деревне. Они не партизаны, а дезертиры, от войны скрываются.
…Длинна зимняя ночь. Ни звука в лесу. Одетые узором инея, молчаливо стоят сосны, среди них, занесенные глубоким снегом, притаились партизанские землянки.
Всю ночь дежурный не заглядывал в караулку, чтобы не беспокоить влюбленных. И только утром, когда совсем рассвело, он подошел к землянке, долго обстукивал снег с валенок, а уже потом осторожно открыл дверь. Тарас и Катя сидели за столом у дымящегося чайника.
— Садись, ночной страж, чайком согрейся, — пригласил Тарас дежурного.
На рассвете Катя ушла домой.
А время шло. Приближалась весна 1942 года. Вот уже и март. Длиннее становились дни, солнце вздымалось все выше. Но зима сдавалась неохотно. За дневные оттепели она мстила по ночам лютыми морозами, от которых трещали в темноте дубы.
И все же с каждым днем становилось теплее. Яркие лучи солнца пронизывали весь лес. В полдень на припеке нагревались стволы деревьев, вокруг них лунками оседал синеющий снег. На ветвях набухали почки, в воздухе забродили запахи ранней весны, а на южных склонах вербы начали выбрасывать серебристые барашки.
Из деревни Добрая Карна возвратились разведчики и сообщили, что видели там прилетевших грачей. Эта весть вошла в партизанские землянки праздником. И, пожалуй, самое удивительное, что ее принес Лукоян, человек угрюмый и равнодушный ко всему окружающему.
Старшина Соротокин сидел на чурбаке около кладовки и курил, греясь на солнце. Вокруг него собрались партизаны. И когда, выйдя из землянки, к кладовке приблизился Громов, Соротокин сказал:
— Слыхали, Василий Гордеевич, грачи прилетели!
И пошел разговор о весне, оживленный, радостный.
— Только весна-то у нас нынче… э-эх! — воскликнул Соротокин.
Все поняли, что хотел сказать этим старшина.
— Куражится враг… — молвил кто-то.
— Еще бы не куражиться, — заметил опять Соротокин. — Вон куда дошли, Ленинград обложили.
Тревожные вести о Ленинграде приходили в ту зиму с опозданием, судьба великого города волновала всех. Командир отряда задумчиво чертил на снегу прутиком и тоже думал о Ленинграде. Взглянув ему в лицо, Лукоян глухо откашлялся, проговорил:
— Выдюжим, Василий Гордеевич, не сдастся он, Ленинград наш!
С наступлением весны партизаны связывали большие надежды.
Командир любил беседовать с ребятами о предстоящих боях, о том, как должна расшириться борьба с оккупантами.
Летом отрядам, а тем более диверсионникам и разведчикам, легче будет гулять по вражеским тылам, наносить внезапные удары. Тысячи дорог и троп будут тогда открыты партизанам, где можно не оставлять следов, появляться там, где меньше всего ждут враги.
В последние дни Громов побывал в трех соседних отрядах, расположенных в разных кварталах леса. Он встречался с командирами, обсуждал с ними тактику дальнейшей борьбы, договаривался о совместных операциях.
Решил побывать и в Дятлове, познакомиться с Гришиным. Тарас, которого вместе с Лукояном пригласил с собой командир, отговаривал его.
— Расстрелять надо бы Гришина-то, вот и все с ним знакомство, — категорически советовал Тарас.
— Замолчи, — в раздражении оборвал его Громов.
Но Тарас не смутился. Он напомнил командиру, что, если бы Гришин дал тогда пулеметы, их отряд не потерял бы в Козыревке столько людей. Громов промолчал.
…Втроем они вышли рано, до рассвета. В лесу еще лежал хоть и сырой, но глубокий снег. Однако выдался крепкий утренник, и по насту шагать было легко. Твердый снег звучно похрустывал под ногами. К рассвету вышли на широкую просеку. Вразвалку шагавший впереди Лукоян остановился около молодой елки и, улыбаясь, показал на снег. Вокруг дерева валялось много маленьких зеленых веток, словно их кто-то настриг ножницами и разбросал.
— Что это означает? — спросил Громов.
— Есть такой зверек, соня, — шепотом пояснил Лукоян, — значит, она уже проснулась от спячки и жирует. Теперь шабаш, холодам конец.
Лукоян долго вглядывался в густую зелень хвои, чтобы показать соню командиру. Да разве ее найдешь? Прижалась где-нибудь к стволу и наблюдает острыми глазами, готовая в любую секунду прыгнуть на другое дерево.
Когда вышли из леса, лицо Лукояна опять расплылось в улыбке. Он первый услышал бормотание тетерева и вскоре увидел его сидящим на голой березе.
— Вон где токует косач! — протянул Лукоян рук у в сторону березы и снова повторил: —Шабаш холодам!
К полудню в долине показался поселок Дятлово. К этому Бремени дорога уже раскисла от солнцепека, снег разжижился и хлюпал под ногами. На обочинах синели зажоры. Увидев поселок, путники сразу почувствовали усталость. До первых домов оставалось всего несколько шагов, как вдруг раздался окрик:
— Стой!
Партизаны остановились и только теперь увидели у крайних домов по обеим сторонам улицы людей, стоящих около пулемета.
— Кто такие, зачем идете? — послышался вопрос, и Тарас узнал говорившего.
— Степка, брось дурить! — крикнул он.
Но Степка лег за пулемет, угрожающе повел стволом и крикнул:
— Ложись, стрелять буду!
Громов и его товарищи остановились, с недоумением и тревогой переглянулись. Уж не полицейские ли здесь засели вместо гришинского отряда? Лукоян, заслонив собой Громова, спросил у Тараса, хорошо ли он узнал человека, которого окликнул. Тарас ответил утвердительно. Еще бы не узнать ему Степку Крысина! Тогда Лукоян снял с плеча винтовку, передал ее Тарасу и быстро пошел на пулемет, разведя в стороны руки и показывая тем самым, что он безоружен. От избы еще раз крикнули: «Ложись!»
— Зачем ложиться, еловая голова? Десять человек троих перепугались! Кто тут у вас старшой?
Смущенный решительным напором Лукояна, Степан поднялся от пулемета. Он демонстративно положил руку на пистолет, висевший на правом бедре, и, важно выпятив нижнюю губу, ответил:
— Я начальник поста!
— А для чего же ты в штаны мараешь, коли начальник? — деловито осведомился Лукоян, не обращая внимания на воинственную позу Степки. — Нешто не видишь, что мы и оружия с плеч не снимаем? И хотя бы и немцы шли, чего вам троих бояться?
Другие партизаны, разумеется, сочувственно отнеслись к словам Лукояна. Они кликнули и командира с Тарасом, в штаб послали за Гришиным.
Гришин пришел в длинной черной гимнастерке, с расстегнутым воротником и в кожаной фуражке, сдвинутой на правое ухо. Хромовые сапоги щеголевато блестели, тщательно выбритое полное лицо сияло улыбкой.
— А я ведь вас знаю, товарищ Громов, — заговорил он, здороваясь и улыбаясь. — Незадолго до войны вы приехали к нам в район прокурором. На партийном активе, помню, выступали.
«Значит, коммунист он, если присутствовал на партийном собрании», — подумал Громов. Гришин тут же пригласил гостя к себе, не обратив внимания на его спутников.
Тарас приблизился к командиру и, словно не замечая Гришина, сказал Громову, что он с Лукояном пойдет домой, к своей матери.
— Потом я приду за вами, Василий Гордеевич, ночевать у нас будем, — сказал Тарас, бросив пренебрежительный взгляд на Гришина.
— Хорошо, Тарас.
Лукоян едва поспевал за своим другом, который, свернув в переулок, все усиливал шаг. Вдруг ив окон одного дома послышалась песня. «Скакал казак через долину», — вразнобой тянули пьяные голоса, стараясь перекричать друг друга.
— Погуливают дятловцы, — сказал Тарас, — защитнички бражничают. Паразиты!
— Да, кому, видно, война, а кому масленица, — заметил Лукоян. замедляя шаг. — И девки там есть. Слышишь, смеются?
Не глядя на окна, Тарас выругался и быстрее зашагал домой. Он торопился увидеть мать.
— Только и умеют, гады, самогонку пить.
Гришин привел Громова к себе домой. Он был приветлив, все время улыбался, излишне суетился.
— Ну, вот мы и дома. Давай, Маша, собирай на стол, угощай, — командовал он жене, без всякой цели передвигал с места на место стулья.
В доме было чисто. На широкой кровати, стоявшей вдоль стены, пестрело лоскутное одеяло, дыбилось с полдюжины подушек в розовых наволочках. На окне стояли два горшка с цветущими геранями, а между ними красовался букет из выкрашенных в малиновым цвет стружек. Он стоял в каком-то старом медном канделябре с рельефным изображением амура. Все убранство дома говорила о маленьком благополучии…
Громов, показав на узкий ковер, висевший над кроватью, пошутил:
— Не боишься, что немцы сопрут? Они большие охотники до таких вещиц.