мы стремимся сравняться в знаниях с нашими отцами, а затем превзойти их, достичь уровня учителей и превзойти его. Между тем именно владение объектом, совершенствование в объективном познании придает большую определенность нашей надежде достичь того интеллектуального уровня, который восхищал нас в родителях и учителях. Естественно, абсолютное большинство людей стремится к первенству, подчиняясь более сильным инстинктам, однако для психолога предметом изучения должны быть и личности более редкого духовного склада. Будучи явлением исключительным, чистая интеллектуальность тем не менее представляет собой характернейший признак собственно человеческой эволюции. Комплекс Прометея — это эдипов комплекс умственной жизни.
Глава II. Огонь и фантазия. Комплекс Эмпедокла
1
Современная психиатрия объяснила психологию поджигателя, показав сексуальный характер его устремлений. Она выяснила и обратное: зрелище пылающего стога или горящей крыши — яркого зарева на фоне ночного неба в беспредельном просторе полей — способно нанести психике серьезную травму. Пожар в поле почти всегда говорит о заболевании пастуха. Эти горемыки передают из века в век, словно зловещий факел, заразительное наваждение своего одиночества. Пожар создает поджигателя почти с той же неотвратимостью, как поджигатель совершает поджог. Огонь, тлеющий в душе, сохраннее того, что тлеет под пеплом. Среди всех преступников поджигатель отличается особой скрытностью.
Самый типичный поджигатель в приюте Сент-Или очень услужлив. Единственное, по его словам, чего он не умеет, — это растапливать печь. Не только психиатрия, но и классический психоанализ обстоятельно исследовали образы огня в сновидениях. Они относятся к наиболее ясным, прозрачным, не вызывающим сомнений в плане их сексуальной интерпретации. Так что мы не будем возвращаться к этой проблеме.
Ограничиваясь психоанализом не столь глубинного, более интеллектуализированного пласта психики, мы займемся исследованием не снов, а фантазии; конкретнее же — в этой небольшой работе нам предстоит рассмотреть образы, навеянные созерцанием огня. На наш взгляд, это мечтательное состояние сильно отличается от сна прежде всего тем, что ему всегда в большей или меньшей степени присуща сосредоточенность на объекте. Сон развертывается прямолинейно, по мере продвижения забывая свой путь. Воображение напоминает звезду: благодаря концентрации оно выбрасывает новые лучи. И именно для грез возле огня, сладких грез, исполненных сознания блаженства, сосредоточенность наиболее естественна. Этот род мечтания — из тех, что всего сильнее тяготеют к своему объекту или, если угодно, к своей причине. Вот отчего мы, словно погружаясь во что-то плотное и однородное, не в силах сопротивляться очарованию. Это безусловный факт, и, если мы скажем, что любим смотреть на огонь в камине, наши слова будут восприняты как банальность. В данном случае имеется в виду огонь укрощенный, когда тихие, ровные язычки пламени лижут толстое полено. В своем монотонном мерцании огонь предстает поистине тотальным явлением — говорящим, летучим, поющим.
Вероятно, огонь, заключенный в очаг, впервые побудил человека к мечте, стал символом покоя, приглашением к отдыху. Трудно представить себе, чтобы философия праздности могла обойтись без созерцания пылающих поленьев. А тот, кто пренебрегает грезами у камелька, с нашей точки зрения, утратил истинно человеческую, первичную потребность в огне. Конечно, огонь согревает и восстанавливает силы. Но живительность тепла вполне осознаешь только при достаточно длительном созерцании огня; чтобы ощутить блаженство, надо сидеть, упершись локтями в колени, подперев ладонями подбородок. Такая поза у огня свойственна нам от века. Ребенок принимает ее инстинктивно. Это вовсе не поза Мыслителя. Она указывает на совсем особую сосредоточенность, «в которой нет ничего общего с настороженностью караульного или вниманием наблюдателя». Мы крайне редко принимаем ту же позу при созерцании чего-либо иного. Возле огня полагается сидеть и предаваться отдыху, но не засыпая, а погружаясь в мечтательность объективно особого рода.
Разумеется, сторонники утилитаристской концепции происхождения разума не примут столь поверхностную идеалистическую теорию. Они укажут нам, что наша заинтересованность в огне объясняется множеством его полезных свойств: он не только обогревает, на нем еще и варят мясо. Как будто возле такого многофункциональном огня, как крестьянский очаг, нам что-нибудь мешает мечтать!
Над очагом висел на крючьях черный котел. Трехногий чугунок ставили в горячую золу. Бабушка, напыжив щеки, раздувала дремлющий огонь через стальную трубу. Все варилось одновременно: картошка для свиней, картошка получше — для семьи. Для меня пеклось в золе свежее яичко. Силу огня не измеришь с помощью песочных часов: яйцо считалось готовым, когда на поверхности скорлупы испарялась капля влаги (чаще всего это была капля слюны). Я очень удивился, прочитав недавно, что Дени Папен определял степень готовности пищи методом моей бабушки. Яйцо полагалось мне не раньше, чем я справлюсь с обязательной хлебной похлебкой. Как-то раз я в запальчивости торопливо выплеснул полную поварешку похлебки прямо на зубастые крючья: «На, печка, ешь, огонь!» Зато в те дни, когда я хорошо себя вел, доставали вафельницу. Прямоугольная форма, положенная плашмя на горящие колючки, распластывала яркий, как язычок шпажника, огонь. И вот уже вафля у меня в переднике, она обжигает пальцы сильнее, чем рот. Тут я и впрямь поедал огонь — я глотал его золотистость, его запах и даже его шипение, когда горячая вафля хрустела на зубах. Огонь доказывает свою человечность именно таким образом: он всегда дарит нам некое роскошное наслаждение, вроде десерта. Мало того, что он варит пищу: он выпекает хрустящую корочку. Он подрумянивает пирог. Он дает людям праздник. Приоритет гастрономических качеств еды над пищевыми известен с древнейших времен, и не в нужде, а в радости обрел человек разум. Стремление к избытку возбуждает дух сильнее, чем добывание необходимого. Человека создает желание, а не потребность.
2
Но мечтание у огня может принимать и более философскую направленность. Созерцатель огня видит в нем образ изменения — стремительного и наглядного. Огню не свойственно абстрактное однообразие водного потока; он растет и меняется быстрее, чем птенец в гнезде среди кустов, за которым наблюдаешь изо дня в день, — и потому он вызывает жажду перемен, желание ускорить время, подвести всю жизнь к завершению, к пределу потустороннего. Такая мечта, поистине захватывающе-драматичная, расширяет горизонты человеческой судьбы, связывает малое с великим, очаг с вулканом, существование куска дерева с бытием целого мира. Зачарованный человек слышит зов огня. В разрушении ему видится нечто большее, чем просто изменение, — обновление.
Такого рода фантазия — весьма неординарное и все же достаточно общее явление — определяет настоящий комплекс: в нем слиты любовь к огню и его почитание, инстинкт жизни и инстинкт смерти. Можно лаконично обозначить его как комплекс Эмпедокла. Мы найдем его иллюстрацию в одной любопытной повести Жорж Санд. «История мечтателя» — раннее произведение, спасенное от забвения Авророй Санд, возможно, было написано еще до путешествия в Италию, до первой встречи с Вулканом, после замужества, но до первой любви. Во всяком случае, запечатленный здесь Вулкан — скорее продукт воображения, чем описания с натуры. Подобные случаи в литературе не редкость. Столь же характерную страницу мы найдем, например, у Жан-Поля: он описывает сон о том, что Солнце — сын Земли, заброшенный на небо из кратера плавящейся горы. Но поскольку воображение мы считаем более поучительным, чем сны, последуем за Жорж Санд.
Путешественник совершает под вечер восхождение по склону Этны, с тем чтобы рано утром полюбоваться Сицилией в зареве рассвета над сверкающим морем. Он останавливается на ночлег в Козьем гроте, но, не в силах заснуть, грезит возле березового костра. Конечно, он сидел, «опершись локтями на колени, прикованный взглядом к раскаленным головешкам, над которыми взлетали, принимая самые невероятные формы, извиваясь на тысячу ладов, бело-голубые языки пламени. Вот, думал он, бледное подобие пляски огня и струения потоков лавы при извержении Этны. Отчего не привелось мне наблюдать это восхитительное зрелище во всех ужасающих подробностях?» (с. 22). Как можно восхищаться зрелищем, которого никогда не видел? Но словно для того, чтобы точнее обозначить для нас саму направленность расширяющей фантазии, повествователь продолжает: «Отчего мне не дано посмотреть на этот костер глазами муравья? Повинуясь безрассудной страсти, в каком радостном исступлении бросаются в огонь рои крошечных белесых мотыльков! Для них это Вулкан во всем его величии! Это зрелище грандиозного пожара! Ослепительное сияние опьяняет их, наполняет восторгом, — то же мог бы почувствовать и я при виде целого леса, охваченном пламенем. В одном мгновении слились воедино любовь, смерть и огонь. Принося себя в жертву всесожжения, бабочка-однодневка дает нам урок вечности. Тотальная, бесследно поглощающая смерть — гарантия того, что мы полностью перейдем в иной мир. Потеряем все, чтобы все обрести. Урок огня понятен: „Все завоевав ловкостью, любовью или силой, ты должен отдать все, уничтожить себя“.» (Д'Аннунцио, «Созерцание Смерти»). По крайней мере, как отмечает Жионо в «Истинных богатствах» (с. 134), именно этот интеллектуальный импульс встречается «среди древних рас — таких, как индийцы или ацтеки, — у людей, которые, следуя жестоким принципам своей религиозной философии, дошли до такой степени изнурения и настолько иссохли, что от них не осталось ничего, кроме шарообразного черепа — вместилища разума». Только эти люди утонченного интеллекта, отдавшиеся инстинкту духовного развития, продолжает Жионо, «способны войти прямо в печь и проникнуть в тайну огня».
На те же мысли наводит нас Жорж Санд. Как только воображение сконцентрировано, является дух Вулкана. Он пляшет