Тогда, в приступе страха, вздрагивая и покрываясь поверх горячего любовного пота холодным потом отвращения, рванулась прочь. Отрезвела, отдышалась; смотрела, как в метре от нее глухо рычит голое жилистое нечто, трепещет разочарованно, зовет, алчно тянет, хватая за запястье пальцами, вдруг удлинившимися, многосуставчатыми, нечеловеческими, раскаленными. Подползает, хрипя и сглатывая, сложно шевелится, перекатывая тонкими твердыми мышцами. Хочет. А в голове ничего, кроме звона и ударов сердца. И вот наконец появляется первая связная мысль: надо бежать. Вставать и уходить. Спасаться. К нему – нельзя. Хотя – было бы весьма... Еще полчасика можно было бы... Но нет. Хочется – перехочется. Слишком сладко. Так сладко не бывает. Он намеревается не ублажить ее, не трахнуть, а погубить. Он едва не сделал это. Он сожрать ее решил. И всё, что между ними произошло – и сейчас, на простынях, и раньше, в ресторане, все эти беседы, возвращение украденного барахла, – всё было поеданием. Выедались мозги, выдергивались и наматывались на вилку нервы, высасывалось дыхание – что будет дальше? Обглодает до костей, отполирует языком и деснами, выкусывая мельчайшие хрящики? Так ее папа вчера поедал курицу, оставляя после себя лишь кучу фиолетово-розовых костей без единой пленочки мяса.
А оно смотрело, как настоящий человек: печально и приязненно. Глухо простонало, что не наелось. «Еще наешься», – пообещала она, удивляясь собственному голосу: сказала тихо, доверительно, и губы сами собой раздвинулись в многообещающей улыбке. Нельзя его злить; нельзя, чтобы оно что-то заподозрило.
Оно испугалось. «А вдруг ты больше не придешь?» Чуть ли не слеза блеснула в белом глазу.
«Приду, – твердо ответила она и сыграла блудливый вздох. – Можешь не сомневаться».
Оно облизало губы.
«Ты не придешь... Такие, как ты, приходят к таким, как я, только один раз, из любопытства...»
«Я пришла не из любопытства, – сказала она. – По другой причине. Ты не поймешь».
И ушла в ванную, и заперлась.
В ванной надо запираться. Однажды девочка Лю оказалась в гостях у знакомого мальчика и по юной глупости уступила его домогательствам, после чего ушла в ванную, приводить себя в порядок, а знакомый мальчик вдруг решил, что ему дали мало и плохо, выпил полбутылки водки и влез к ней под душ, с намерением продолжить, а она продолжать не хотела; всё закончилось едва не дракой, совместным падением и ссадинами.
Ванная комната, разумеется, была стерильна, и на особой полке стояли тут банки и флаконы с разнообразными моющими средствами, везде были салфетки и полотенца, и влажные, и бумажные, и махровые, и черт знает какие, и в нижнем ящике шкафа обнаружились десятки новых упаковок с резиновыми перчатками. «Трупы он здесь расчленяет, что ли? – подумала она почти равнодушно. – И, между прочим, я так и не увидела его коллекцию ушей».
Трахаться он умеет, да. Значит, всё остальное тоже умеет. И подарки ментам носить, и конфискованное золото из сейфа у следователя вытаскивать. И уши отрезать. И Бориса он сожрет без усилий. Ее Бориса. Ее принца на белом коне. И коня заберет, и всё остальное. И ничего ему Борис не сможет противопоставить, силы неравны. Человек людоеду не противник. Сейчас, вон, школьницы с ума сходят по книжкам про вампиров, и фильмы уже сняли в Голливуде, про то, как юные сексуальные вампиры малолеток в себя влюбляют, и везде, в каждом фильме и в каждой книге особо подчеркивается, что люди для вампиров – пища. Это неспроста. Так род человеческий расписывается в своей слабости и предчувствует появление нового сверхсущества.
Но это будет не припудренный смазливый мальчик с клыками. Это будет упырь со скучной внешностью. Тусклый, никакой. Средних лет, среднего роста, отвернешься – сразу забудешь. Одень его в дорогой костюм – будет выглядеть солидно. Наряди в обноски – покажется ничтожеством.
Это будет существо, равнодушное к деньгам. И к машинам, и к жизни красивой. Никакой роскоши, она оставлена людям. Пусть люди слабеют в драке за золото, за кожаные кресла, за офисы со стеклянными стенами. Людоед не привлекает к себе внимания, он берет главное, то, чего нельзя купить за деньги. Естество человека. То, что душу с телом скрепляет. Он выедает соединительную ткань, и человек рассыпается на составные части – душа направо, тело налево, деньги и прочее говно сыпятся в грязь. И ключи от лондонских квартир, и брелоки от «бентли», и карточки кредитные, и айфоны, и айподы, и айпэды – остается только жалкое «ай... ай... ай...» и ничего больше.
Глава 18Сэнсэй
В кимоно Мудвин выглядел очень мужественно и смешно. Мила удержалась от улыбки, а Монахова, девушка непосредственная, не выдержала и рассмеялась. – Хорошо выглядишь, – сказала Мила. – Только пояс очень грязный.
Мудвин не ответил. Судя по выражению лица, он был не слишком рад гостям.
За его спиной носились по залу два десятка детишек. Топот, визг, вопли; прохладный воздух дрожал от восторга.
– Мы не будем мешать, – извиняющимся тоном сказала Монахова. – Мы просто посидим и поглядим. Интересно же.
И она состроила гримаску, с понтом обворожительную, хотя дамы, склонные к авантюрам, редко бывают по-настоящему обворожительны, Мила давно это заметила.
Мудвин вежливо кивнул, заложил большие пальцы за пояс и вопросительно посмотрел на Милу.
– Я ни при чем, – Мила показала на подругу. – Это всё она. Хочу, говорит, посмотреть.
– На что?
– На тебя. Чем ты занимаешься.
Мудвин вздохнул и сказал:
– Пошли.
Провел их в тесную комнату с окном, смотревшим в зал. В комнате сильно пахло кожей и потными тряпками, со стен свисали гроздья перчаток, шлемы, панцири и прочие мордобойные приспособления.
– Сидите здесь и смотрите. Стекло зеркальное, с той стороны вас не видно.
– Прикольно, – развязно похвалила Монахова. – Я знаю, зачем тебе зеркальное стекло. Когда девки аэробикой занимаются, ты подсматриваешь. Угадала?
– Хорошая идея, – вежливо оценил Мудвин и слегка поклонился. – Надо будет попробовать. Но в этом зале девки аэробикой не занимаются. Только единоборства. В общем, устраивайтесь, вон там на полке – чайник и стаканы, и даже портвейна бутылка есть. А я пошел.
– Ага, – сказала Монахова, – портвейн! Я так и знала! Все спортсмены на самом деле – пьяницы.
– Не все, – возразил Мудвин. – Но я люблю. После тренировки полстаканчика можно.
Он кивнул гостьям и вышел.
– Слушай – протянула Монахова и дернула Милу за рукав. – Какой он приятный, сил нет.
Мудвин громогласно призвал воспитанников построиться, и броуновское движение понемногу прекратилось. Сэнсэй велел всем сесть на пол – дети немедленно исполнили; только один мальчик, самый маленький, остался стоять, заявив, что мама не разрешает ему садиться на пол, потому что грязно.
Рассыпался веселый смех.
– Мама правильно говорит, – солидно сказал Мудвин, мановением руки восстановив тишину. – На пол нигде нельзя садиться. Но здесь – можно. Это наш зал, мы его уважаем. Тут всегда очень чисто. Мы ходим по полу босиком, мы падаем на пол, мы сидим на полу. Садись и расслабься.
Мальчик тут же повиновался.
– Ты, – сказал Мудвин, указав пальцем на ближайшего клопа, – встань. Зачем ты смеялся над ним?
– А он глупости говорит! – мгновенно отреагировал клоп и нахмурился.
– Да? – удивился Мудвин. – Я не слышал глупостей. Человек пришел в первый раз и просто не знал, что у нас полы чистые. Ты тоже ничего не знал, когда пришел в первый раз. Если человек чего-то не знает, это не значит, что над ним надо смеяться. Мы все должны уважать друг друга. Если хочешь, можешь посмеяться надо мной. Разрешаю.
Клоп нахмурился еще больше.
– Садись, – велел сэнсэй и протянул руку в сторону новичка, явно загордившегося: взрослый дядя, учитель, защищал его от нападок целой оравы. – Ты – пять отжиманий на кулаках! Остальным – пятнадцать отжиманий. Начали, начали!
– Круто поставлено, – прошептала Монахова. – Дисциплина. Слушай, тут, наверное, и курить нельзя?
– Дура, – сказала Мила. – Конечно, нельзя.
– Даже тонкие?
– Никакие.
– А что он такое сейчас кричит?
– Считает до десяти. По-японски.
– Прикольно. Он знает японский?
– Сама спроси.
Тем временем Мудвин вновь усадил коллектив на пол, обвел взглядом. Некоторое время держал паузу, медленно, вразвалку прошелся взад и вперед.
– Все вы сейчас расстроили меня, – мрачно произнес он.
Мальчишки притихли. Сэнсэй выдержал вторую паузу, еще более драматическую.
– Вы посмеялись над человеком. Вы посмеялись над ним только за то, что он не знал наших правил. Это плохо. Это значит, что вы его не уважаете. Мне кажется, что вы пришли сюда, чтобы учиться драться. Кто пришел сюда драться, поднимите руку.
Ученики сидели недвижно. Мудвин подождал и заговорил, негромко, медленно, низким звучным голосом:
– Если я пойму, что кто-то пришел сюда учиться драться, я сразу же выгоню его. Я не учу драться. И сам никогда не дерусь. С тех пор, как я начал заниматься карате, я ни разу не дрался. И никто из вас больше никогда не будет драться. Тут никого из вас не научат драться. Тут вас научат уважать друг друга. В этом заключается самая главная сила. Сильный человек – это тот, кто уважает других. Когда настанет время, вы будете проводить между собой поединки. Запомните главное: кто не уважает своего соперника, тот никогда его не победит. Уважайте себя и друг друга. Всегда. И в зале, и вне зала. Везде. Уважайте всех. Знакомых, незнакомых, мальчиков, девочек. Умных, дураков – всех. Мы все люди. У всех две ноги, две руки и одна голова. Мы все ошибаемся. Мы делаем глупости. Мы приходим в незнакомое место и думаем, что полы грязные, хотя они чистые. Мы все разные. Но у всех есть человеческое достоинство, и его, это достоинство, нужно видеть, беречь и уважать. Его надо чувствовать. И в себе, и в других. Кто ведет себя достойно, тому не надо драться. Кто себя уважает, кто знает свою силу – тот живет смело и спокойно. К нему не пристают хулиганы, к нему не суются грабители и преступники. Живите с достоинством, уважайте других людей, спокойно относитесь к их ошибкам. Если вы научитесь жить с достоинством, вы станете великими мастерами. Ваши руки и ноги станут железными. Вы не будете чувствовать боли и усталости, вы всегда будете спокойными и веселыми, в жизни у вас будет порядок.