Психология установки — страница 4 из 38

Проблема объективации

1.Две сферы воздействия на человека. Если спро­сить, что же является специфически характерной особенно­стью человека по сравнению с другими живыми существами, то в первую очередь в голову приходит, конечно, мысль о языке, и мы говорим, что человек одарен способностью речи, в то время как другие живые существа абсолютно лишены ее. Другой вопрос, является ли эта способность вторичным, про­изводным феноменом, в основе которого лежит какое-нибудь другое явление, имеющее более основное значение, чем она. Не касаясь подробно этого вопроса, мы можем утверждать, что, несомненно, не существует ничего другого, за исклю­чением окружающей нас действительности, что в такой же степени могло бы влиять и определять наше поведение, как это делает речь.

Мы могли бы и иначе выразить ту же мысль, утверждая, что нет ничего характернее для человека, чем тот факт, что окружающая его действительность влияет на него двояко — либо прямо, посылая ему ряд раздражений, непосредствен­но действующих на него, либо косвенно, через словесные символы, которые, сами не обладая собственным независи­мым содержанием, лишь презентируют нам то или иное раз­дражение. Человек воспринимает либо прямое воздействие со стороны процессов самой действительности, либо воздей­ствие словесных символов, представляющих эти процессы в специфической форме. Если поведение животного определя­ется лишь воздействием актуальной действительности, то че­ловек не всегда подчиняется непосредственно этой действи­тельности; большей частью он реагирует на ее явления лишь после того, как он преломил их в своем сознании, лишь пос­ле того, как он осмыслил их. Само собой разумеется, это очень существенная особенность человека, на которой, быть может, базируется все его преимущество перед другими жи­выми существами.

Но возникает вопрос, в чем заключается эта его способ­ность, на чем по существу основывается она.

Согласно всему тому, что мы уже знаем относительно че­ловека, естественно приходит в голову мысль о той роли, ко­торую может играть в этом случае его установка. Перед нами стоит задача выяснить роль и место этого понятия в жизни человека.

Если верно, что в основе нашего поведения, развиваю­щегося в условиях непосредственного воздействия окру­жающей нас среды, лежит установка, то может возникнуть вопрос, что же происходит с ней в другом плане — плане вер­бальной, репрезентированной в словах действительности? Играет ли и здесь какую-либо роль наша установка или эта сфера нашей деятельности построена на совершенно иных основаниях?

2. Проблема внимания. Для того чтобы получить возмож­ность разрешить этот вопрос, необходимо в качестве исход- кого пункта использовать проблему внимания, точнее, про­блему возможности акта внимания, более того — проблему осмыслимости этого акта. Дело в том, что обычно принято считать, что внимание, по существу, имеет избирательный характер, что оно дает нам возможность из ряда действую­щих на нас впечатлений выбрать какое-нибудь из них и со­средоточиться на нем, с тем чтобы представить его с макси­мальной ясностью и отчетливостью.

Но достаточно хоть несколько приглядеться к этому оп­ределению, чтобы тотчас же увидеть, что в сущности оно со­вершенно лишено должной ясности. Больше того, оно само возбуждает ряд вопросов, без предварительного разрешения которых нельзя остановиться на каком-нибудь из возмож­ных определений внимания.

В самом деле! Как возможно, чтобы мы обратили внима­ние на что-нибудь, прежде чем оно стало предметом нашего сознания? Ведь для того, чтобы остановиться на чем-нибудь, чтобы обратить на него внимание, совершенно необходимо, чтобы оно уже было нам дано в какой-то степени. Но чтобы это было возможно, т. е. для того, чтобы что-нибудь было нам дано, необходимо, чтобы мы уже обратили на него свое вни­мание. Принципиально, конечно, не имеет никакого значе­ния вопрос о степени сосредоточения внимания; наша про­блема касается вопроса о возможности первичного сосредо­точения внимания независимо от степени, в какой оно происходит.

Таким образом становится очевидным, что обычное опре­деление внимания, по существу, не дает ясного представле­ния о нем; оно нисколько не помогает нам понять, что же та­кое, собственно, то, что называют вниманием.

Конечно, все это касается, как мне кажется, наиболее ши­роко распространенного определения интересующего здесь нас понятия. Но ведь существуют же и другие определения! Можно ли и относительно них утверждать то же самое?

Я считаю, что основная мысль, которая здесь нас интере­сует, является общей для всех более или менее известных попыток определения внимания. Везде, во всех определе­ниях, основной функцией внимания считается одно и то же, а именно повышение степени ясности и отчетливости возни­кающего представления, и если эти определения отличают­ся в чем-нибудь друг от друга, то, во всяком случае, не в этом. Поэтому, поскольку речь касается основной мысли суще­ствующих определений нашего понятия, мы считаем доста­точным ограничиться сказанным.

Если приглядеться к этому определению, возникает мысль, что оно касается не какого-нибудь единичного про­цесса. Скорее всего, можно подумать, что речь идет здесь о двоякой данности одного и того же явления; действующие на нас впечатления как будто переживаются нами двояко: с од­ной стороны, как явления, не сопровождаемые актами наше­го внимания, с другой — как те же явления, но на этот раз опосредствованные как раз этими актами. Следовательно, считается, что мы можем переживать ряд явлений, но без вся­кой ясности и отчетливости их представления; в случае же активности внимания мы переживаем их ясно и отчетливо. Это, конечно, не означает, что в первом случае мы имеем дело со слабой степенью, а во втором — с сильной степенью дея­тельности внимания. Скорее всего, в первом случае вовсе от­рицается наличие внимания.

Следовательно, считается, что есть случаи, в которых наша мысль работает, в частности воспринимает ряд явле­ний, без всякого участия нашего внимания, т. е. воспринима­ет явления, которые на этот раз лишены ясности и отчетли­вости. Конечно, в обычном определении внимания предпола­гается, что это возможно, что в сознании могут иметь место и такие явления, которые вовсе лишены предиката ясности и отчетливости. Но вряд ли имеет смысл допустить наличие у нас таких содержаний, которые ничего не получают от того, что они становятся именно психическими содержаниями, что они остаются для субъекта тем же, чем они были до того, т. е. чуждым, «неизвестным», не существующим для него содер­жанием.

По-видимому, мы должны допустить, что если существу­ют какие-нибудь психические содержания, то они всегда со­провождаются той или иной степенью «сознания», независи­мо от того, можем мы в этих случаях говорить об участии внимания или нет. В противном случае не было бы никакого основания считать, что мы имеем дело действительно с пси­хическими содержаниями.

Можно предположить, что, быть может, в основе традици­онного понимания внимания лежала неосознанная мысль, что работу человеческой психики, собственно, следует пола­гать в двух различных планах, из которых в одном она про­текает без участия внимания, а в другом — с его прямым уча­стием. Причем наличие ясности и отчетливости можно бы было в обоих случаях считать бесспорным. Наша задача за­ключается сейчас в том, чтобы показать, что эти планы рабо­ты сознания действительно имеют место и что для понима­ния психической жизни на различных ступенях ее развития необходимо учитывать это обстоятельство.

3. Два плана работы нашей психики. О каких же планах работы нашей психики идет здесь речь?

Правда, в нашей науке до настоящего времени не усмат­ривалась с достаточной ясностью необходимость приме­нения этих двух планов работы нашей психики. Однако при научном осознании ряда явлений психической жизни прихо­дилось принимать положения, которые, не будучи правиль­ными по существу, все же скрывали в себе указания на ряд моментов, изучение которых в дальнейшем могло бы вскрыть истинную природу этих явлений.

Для того чтобы составить себе ясное представление, о ка­ких планах работы сознания идет здесь речь, мы попытаемся проанализировать какой-нибудь из самых обыкновенных случаев нашего поведения. Допустим, человек пробуждает­ся и обращается к обычному в этом случае акту поведения: он начинает одеваться, берет обувь и начинает ее натягивать, и вдруг оказывается, что дело не подвигается вперед, что что- то мешает этому. В этом случае мыслимо двоякое отношение к данному явлению: или субъект не обращает внимания на это сравнительно незначительное явление и все-таки про­должает обуваться, или же он сейчас же прекращает акт обу­вания, задерживается на некоторое время и начинает фикси­ровать свою обувь, с тем чтобы уяснить себе причину неожи­данно возникшего неудобства. Это он должен сделать для того, чтобы устранить эту причину и совершить необходи­мый для него акт поведения.

Этот элементарный пример является самым обычным случаем, который можно констатировать на каждом шагу нашей жизни; можно сказать, что вся человеческая жизнь в значительной степени построена на серии процессов этого рода. Необходимо поближе приглядеться к ним, чтобы уви­деть, что в данном случае мы имеем дело с бесспорно суще­ственным явлением, бросающим свет на истинную природу психической жизни человека.

Дело в том, что в этом сравнительно элементарном, обыч­ном акте нашего поведения мы можем вскрыть наличие двух отдельных, существенно различных планов деятельности на­шей психики — плана «импульсивной» и плана «опосред­ствованной» деятельности. Мы должны остановиться на ана­лизе обоих этих планов, чтобы составить себе ясное представ­ление об интересующем нас здесь вопросе.

1.План импульсивного поведения. Если обратиться к пер­вому из них, т. е. к плану «импульсивного» поведения, то мы найдем, что спецификой его психологически являются в пер­вую очередь непосредственность, включенность субъекта, как и его актов, в процесс поведения, безостановочная абсорбированность и того и другого им. Для того чтобы яснее представить себе эту специфику импульсивного поведения, нужно вспомнить о так называемой инстинктивной деятель­ности животного или же о привычной, механизированной ак­тивности человека.

Нет сомнения, что в этих случаях акт отражения соответ­ствующих отрезков действительности имеется налицо и субъект отражает эту последнюю не во всей ее целостной со­вокупности, не во всех деталях, а лишь в определенной части ее агентов, имеющих непосредственное отношение к целям поведения. Кроме того, он отражает их достаточно ясно для того чтобы они могли сделаться действительными фактора­ми в процессе его поведения. Курица, например, должна за­метить наличие зерен, чтобы начать клевать. Конечно, для того, чтобы стимулировать этот акт поведения, нет никакой необходимости детально обследовать эти зерна, достаточно заметить их. И этого бывает ей совершенно достаточно, что­бы сохранить себе жизнь.

Или же, если вернуться к нашему примеру: вставая утром с постели, человек должен выделить платье или обувь из числа окружающих его вещей, должен достаточно ясно воспри­нять их, чтобы одеться и обуться. Это совершенно необходи­мо для него, но и вполне достаточно в определенных, обычно протекающих условиях его жизни. Ибо бесспорно, что вся­кая целесообразная деятельность предполагает факт отбора действующих на субъекта агентов, концентрацию соответ­ствующей психической энергии на них и достаточно ясного отражения их в психике. Иначе всякая деятельность в этих условиях ее возникновения представляла бы собой один лишь хаос отдельных актов, не имеющих никакого отноше­ния ни к целям субъекта, ни к особенностям внешней ситуа­ции, в условиях которой она протекает.

Несмотря на то что здесь мы имеем дело и с фактами от­бора агентов, действующих на субъект, и с концентрацией психической энергии на них, как и с фактом ясного отраже­ния их в психике, говорить об участии внимания в этих ак­тах у нас все-таки нет настоящего основания. Дело в том, что и содержание сознания, вроде образов восприятия, и отдель­ные акты деятельности, включенные в процесс импульсивно­го поведения, характеризуются особенностью, исключающей всякую мысль об обусловленности их актами внимания: они возникают и действуют лишь для того, чтобы немедленно, без всякой задержки уступить место стимулированным ими последующим актам, которые, в свою очередь, также безостановочно делают то же самое. Они играют роль отдельных звеньев в цельной цепи поведения — роль сигналов, стиму­лирующих дальнейшие шаги в процессе поведения. Они не имеют своей независимой ценности, не существуют самосто­ятельно и отдельно от процесса поведения, в который они безостановочно включены. Импульсивное поведение протека­ет под знаком полной зависимости от импульсов, вытекаю­щих из сочетания условий внутренней и внешней среды, — под знаком непосредственной и безусловной зависимости от актуальной ситуации, которая окружает субъекта в каждый данный момент. Словом, в актах импульсивного поведения субъект остается рабом условий воздействующей на него ак­туальной среды.

Возникает вопрос: чем же в таком случае, если не той спе­цифической способностью, которую принято называть вниманием, определяются эти процессы — процессы избира­тельного выделения из массы действующих на нас агентов именно тех, которые имеют отношение к задачам нашего по­ведения, концентрации «психической энергии» на них и, в результате всего этого, достаточно заметной степени яснос­ти их сознавания?

Этот вопрос оказывается совершенно неразрешимым для обычной психологии, огульно игнорирующей наличие в нас процессов, все еще не известных старой, традиционной на­уке. В свете нашей теории установки вопрос этот разрешает­ся без особенных затруднений. Мы знаем, что, согласно этой теории, когда возникает какая-нибудь определенная потреб­ность, то живой организм, или, правильнее, субъект, силится установить определенное отношение к окружающей дей­ствительности — к ситуации удовлетворения этой потребно­сти — для того, чтобы на самом деле удовлетворить возник­шую потребность. Действительность, со своей стороны, как ситуация удовлетворения наличной потребности воздей­ствует непосредственно не на отдельные процессы, психиче­ские или физиологические, имеющие место в организме — носителе этой потребности, а на живой организм в целом, на субъекта деятельности, порождая в нем соответствующий целостный эффект. Эффект этот может представлять собой лишь некоторое целостное, субъектное (не субъективное) отражение действительности, как ситуация удовлетворения данной потребности, — отражение, которое должно быть трактуемо как предпосылка и руководство ко всей развер­тывающейся в дальнейшем деятельности субъекта, как уста­новка, направляющая данное поведение в русло отражения окружающей действительности.

Если принять как основу это положение, то станет понят­ным, что все поведение, как бы и где бы оно ни возникало, определяется воздействием окружающей действительности не непосредственно, а прежде всего опосредованно — через целостное отражение этой последней в субъекте деятельно­сти, т. е. через его установку. Отдельные акты поведения, в частности вся психическая деятельность, представляют со­бой явления вторичного происхождения.

Следовательно, в каждый данный момент в психику дей­ствующего в определенных условиях субъекта проникает из окружающей среды и переживается им с достаточной яснос­тью лишь то, что имеет место в русле его актуальной установ­ки. Это значит, что то, чего не может сделать внимание, мыс­лимое как формальная сила, становится функцией установ­ки, являющейся, таким образом, не только формальным, но и чисто содержательным понятием.

Таким образом, становится понятным, что в условиях им­пульсивного поведения у действующего субъекта могут воз­никать достаточно ясные психические содержания, несмот­ря на то что о наличии у него внимания в данном случае го­ворить не приходится. Мы видим, что это может происходить на основе установки, определяющей деятельность субъекта вообще и в частности работу его психики. На основе актуаль­ной в каждом данном случае установки в сознании субъекта вырастает ряд психических содержаний, переживаемых им с достаточной степенью ясности и отчетливости для того, что­бы ему — субъекту — быть в состоянии ориентироваться в условиях ситуации его поведения. Правда, ясно и отчетливо переживаемыми становятся в этих условиях лишь те сторо­ны или моменты, которые имеют непосредственное отноше­ние к ситуации данного поведения. Поэтому луч ясности и отчетливости направляется в ту или иную сторону, на тот или иной момент ситуации, не по произволу субъекта. Он на­ходится в зависимости от условий, в которых рождается и, быть может, фиксируется действующая в данный момент установка. Само собой понятно, что в этом случае речь может идти лишь о сравнительно простых ситуациях, на базе кото­рых рождается и с успехом развивается соответствующая этим условиям установка.

2.План объективации. Другое дело в случае усложнения ситуации, необходимой для разрешения задачи, поставленной перед субъектом, — в случаях возникновения какого-нибудь препятствия на пути. Поведение здесь уже не может проте­кать так же гладко и беспрепятственно, как это бывает при импульсивной деятельности. При появлении препятствия наличный, очередной акт поведения, наличное отдельное звено в цепи его актов уже не может у человека, как обычно, возникнув, немедленно уступить место следующему за ним и стимулированному им акту поведения, так как препятствие касается как раз процесса этой стимуляции. В результате это­го поведение задерживается и звено, так сказать, вырывает­ся из цепи актов поведения. Не вызывая более последующих актов, оно перестает быть на некоторое время одним из зве­ньев цепи и становится психологически предметом, объектом, имеющим свое самостоятельное, не зависимое от усло­вий актуально протекающего поведения существование и свои особенности, которые предварительно нужно осознать для того, чтобы снова использовать это звено целесообразно, снова включить его в процесс поведения.

Итак, при возникновении препятствий поведение задер­живается на каком-нибудь из актуальных звеньев. Напри­мер, обуваясь, я чувствую, что «нога не лезет в обувь», но я не окончательно прекращаю поведение, направленное на обувание, а лишь задерживаю его па некоторое время: я оста­навливаюсь, прекращаю осуществлять в своих действиях акты обувания. Зато возникает новая форма поведения: обувь, образ которой я получил в результате ее восприятия, включенного в акты процесса обувания, не будучи в состоя­нии стимулировать и направлять удачный, в данном случае достаточно целесообразный, акт обувания, становится сейчас для меня самостоятельным объектом, особенности которого я должен осознать для того, чтобы быть в состоянии обуться, и я начинаю снова воспринимать обувь; она становится пред­метом, на который направляются мои познавательные акты, — я начинаю ее воспринимать с разных сторон, сопо­ставлять замеченные мной особенности, размышлять о воз­можной обусловленности замеченного мной неудобства, быть может, именно обстоятельством, которое бросается в глаза. Словом, на почве идентифицирования обуви начи­нается процесс специально познавательного отношения к предмету, отношения, отвлекающегося от интересов непо­средственного практического применения каждой из отме­ченных мной особенностей, начинается процесс элементар­ного теоретического, а не непосредственного, практического поведения.

От результатов этого последнего и зависит, как развернет­ся в дальнейшем моя деятельность, что я сделаю с обувью, чтобы целесообразно закончить процесс обувания. Очевид­но, я внесу в нее необходимые в данном случае изменения, устраню препятствия, задерживающие целенаправленность моего поведения, — словом, в результате теоретического от­ношения к предмету я сперва осуществлю практические акты, необходимые для приведения обуви в годность, и толь­ко после этого возьмусь за осуществление задержанного мною акта обувания.

Таким образом, вследствие усложнения ситуации процесс импульсивного поведения может задержаться, и тогда налич­ное звено его, отраженное первично в психике в процессе осу­ществляющихся актов поведения, может обратиться в само­стоятельный для меня объект, может выключиться из непре­рывной цепи актов практического поведения и сделаться предметом моего повторного наблюдения, стать объектом, на который я направляю деятельность своих познавательных функций, с тем чтобы получить более детальное и более яс­ное его отражение, необходимое для целесообразного завер­шения задержанного процесса моего поведения.

В результате этого акта поведение поднимается на более высокий уровень — на уровень опосредствованного познава­тельными актами, освобожденного от действия непосред­ственных импульсов поведения. Словом, поведение в этих условиях поднимается иа уровень специфически человече­ских актов, качественно отличающихся от всего того, что мо­жет дать в обычных условиях своего существования то или иное животное.

Этот специфический акт, обращающий включенный в цепь деятельности человека предмет или явление в специальный, самостоятельный объект его наблюдения, можно было бы назвать коротко актом объективации[33].

Само собой разумеется, этот акт объективации вовсе не создает впервые предметов или объектов окружающего нас объективного мира; эти предметы, конечно, существуют не­зависимо от субъекта и являются необходимыми условиями возникновения всякого поведения, кому бы оно ни принад­лежало. Но сейчас они воспринимаются субъектом, иденти­фицируются. Акт объективации имеет в виду наличие в дей­ствительности объектов, на которые можно было бы челове­ку направить свои акты, с тем чтобы повторно заметить и в этом смысле объективировать их, а затем, при помощи спе­циальных познавательных функций, уяснить себе, что они представляют собой.

Таким образом, объективация не создает объектов, они существуют в объективной действительности, независимо от наших актов, — а обращает наличные объекты в предметы, на которых мы концентрируем наше внимание, или, говоря точ­нее, которые мы объективируем.

Если приглядеться к этому процессу, то можно будет ска­зать, что наше поведение, которое было включено в цепь по­следовательных актов отношения к действительности, как бы «освобождается» из этой цепи, «выключается» из нее и становится самостоятельным и независимым процессом. Ре­шающую роль в этом процессе «освобождения» поведения, поднятия его на более высокий, истинно человеческий уро­вень играет, несомненно, акт объективации — акт обращения звена в цепи в самостоятельный, независимый предмет, на который направляются усилия наших познавательных фун­кций. Но нет сомнения, что это и есть акт той самой задерж­ки, остановки, фиксации, который мы наблюдаем в услови­ях работы специфического состояния, известного под назва­нием «внимания».

Следовательно, внимание по существу нужно характери­зовать как процесс объективации — процесс, в котором из круга наших первичных восприятий, т. е. восприятий, воз­никших на основе наших установок, стимулированных усло­виями актуальных ситуаций поведения, выделяется какое-нибудь из них; идентифицируясь, оно становится предметом наших познавательных усилий и в результате этого — наибо­лее ясным из актуальных содержаний нашего сознания.

Таким образом, акт объективации является специфиче­ским состоянием, свойственным человеку, состоянием, кото­рого лишено животное и на котором, по существу, строится все преимущество человека над этим последним, строится возможность нашего логического мышления.

Нам необходимо специально отметить наличие обоих этих уровней психической жизни — уровня установки и уровня объективации. В то время как первый из них являет­ся специфическим для всякого живого существа (в частно­сти, в определенных условиях и для человека), второй пред­ставляет собой специальное достояние лишь этого последне­го как существа мыслящего, строящего основы культурной жизни, как творца культурных ценностей.

Если приглядеться к первому уровню — уровню установ­ки, то нетрудно увидеть, что жизнь на этом уровне представ­ляет собой безостановочный поток ряда изменений, неустан­ное становление нового; она не знает ничего повторяющегося, ничего тождественного. Здесь, в плане установки, основным принципом действительности является принцип становле­ния, исключающий всякую мысль о неизменяемой тожде­ственности явлений. Мы видели выше, что действительность отражается в психике лишь в тех своих отрезках, которые необходимы для развития потока деятельности, направлен­ной на удовлетворение актуальных потребностей живого организма. Сама же эта действительность или какая-нибудь из ее сторон остается целиком за пределами внимания субъекта, она не является его объектом, не является тем же предметом, специально обращающим на себя его взоры.

Словом, становится бесспорным, что действительность в плане установки представляет собой поле неисчерпаемых изменений, безостановочного движения, исключающего даже мысль о тождественности в бесконечном ряду явлений. Коротко говоря, действительность в плане установки пред­ставляет собой поле не имеющих конца, не знающих переры­ва изменений.

Другое дело второй план этой действительности, обуслов­ленный принципом объективации, свойственным лишь это­му плану. Как только действительность сама же начинает ка­заться тон же действительностью, сама же начинает стано­виться объектом для человека, она выступает из ряда факторов, непосредственно обусловливающих поведение че­ловека, и становится самостоятельным предметом, на кото­рый направляется внимание субъекта; иначе говоря, она объективируется.

На этой основе вырастают мыслительные акты, направ­ленные на возможно всестороннее отражение объективиро­ванной таким образом действительности.

В отличие от отражения в плане установки, здесь, в плане объективации, мы имеем дело с отражением, построенным на основе логического принципа тождества, необходимого для регулирования актов нашей мысли. А именно: после того как мы выдвигаем идею одной из сторон объективированного нами отрезка действительности, нам приходится немедлен­но перейти к другой, затем к третьей и т. д., пока не исчерпа­ем всего предмета, представляющего в данном случае инте­рес для нас. Но, переходя от одной стороны к другой, мы вов­се не приближаемся к удовлетворительному разрешению задачи, если не допустить, что каждая, из рассмотренных нами сторон сохраняется перед нами в своей неизменной тождественности, необходимой для того, чтобы мы могли воссоздать из них образ предмета как целого; мы анализиру­ем и идентифицируем каждую из его сторон в течение вре­мени, необходимого для того, чтобы завершить построение его как целого.

Словом, течение нашей психической жизни из живого и активного потока обращается в объективированную дан­ность — из отрезка жизни становится предметом нашей мысли.

Представления и идеи

1. Слово как объективный фактор установки. Мы видим, что человек выходит из затруднения, в которое попа­дает в усложненных условиях своей жизни, обращаясь к акту объективации, к акту крутого изменения направления и внутренней природы своего поведения. Вместо того чтобы действовать в том или ином направлении, он останавливает­ся на некоторое время, чтобы сначала «обсудить» создавше­еся положение, и лишь после этого, в зависимости от резуль­татов этого обсуждения, обратиться к актам поведения.

Как протекает весь этот процесс? Принимает ли и здесь наша установка то или иное участие? Вот вопросы, которые должны быть разрешены, прежде чем составить окончатель­ное мнение о характере и внутренней структуре человече­ской активности.

Для того чтобы разрешить этот вопрос, мы обратимся и здесь к нашим обычным опытам. Только их придется не­сколько изменить, поскольку в данном случае нас интересу­ет не вопрос о влиянии актуально действующей ситуации, а вопрос о влиянии ситуации, вербально опосредованной, си­туации, действующей лишь в плане представления. Новое, что должно быть осуществлено в этих опытах, — это замена актуально воспринимаемой ситуации лишь воображаемой, лишь вербально репрезентированной ситуацией. Во всем же остальном опыты могут сохранить свою обычную структуру.

Опыты эти протекают следующим образом: вместо того чтобы давать испытуемому обычные установочные тела, на­пример шары, мы предлагаем ему представить, что в одной руке у него больший по объему шар, а в другой — меньший. Как и в обычных опытах, установочные экспозиции (пред­ставления) повторяются многократно, в этом случае до 15 раз. Нужно полагать, что, если представление может быть фактором, стимулирующим установку, в результате этих 15 представлений у субъекта должна фиксироваться соответ­ствующая установка. И это должно обнаружиться, как обыч­но, в критических опытах, в которых испытуемому предлага­ются обычные критические объекты — равные шары.

Опыты этого рода были проведены также и в оптической сфере[34]. В последнем случае экспериментатор поступал следующим образом: показав предварительно, какого рода раз­дражители следует представлять, он предлагал испытуемо­му вообразить себе на том же экране, рядом, два круга, из ко­торых один должен быть заметно больше другого. После 15-кратного повторения этих представлений испытуемый получал там же на экране два равных круга с заданием срав­нить их между собой в отношении величины.

Результаты опытов оказались следующие: наша обычная иллюзия установки обнаружилась как в гаптической, так и в оптической областях. Значит, не подлежит сомнению, что у испытуемых установка фиксируется и путем лишь словесно­го воздействия: достаточно им представить 15 раз, что на них действуют шары разных объемов или что они видят два не­равных круга, чтобы у них фиксировалась соответствующая установка — установка, которая затем не дает им, как обыч­но, возможности адекватно воспринимать на некоторое вре­мя фактически предлагаемые им равные объекты.

Правда, такого рода иллюзии, т. е. иллюзии, стимулиро­ванные на основе одного только представления установоч­ных объектов, возникают значительно реже, чем иллюзии, появляющиеся в условиях непосредственного, актуального воздействия этих объектов, но факт наличия этих иллюзий не подлежит никакому сомнению. Так, с обычными иллюзи­ями установки в гаптической сфере мы имеем дело чуть ли не во всех 100% случаев, тогда как здесь, т. е. при стимуля­ции этих иллюзий путем вербального воздействия, процент их не превышает 71,6. Еще ниже процент этих иллюзий в оптической сфере, где он едва достигает 42,2 общего числа испытуемых.

Таким образом, на основе данных этих опытов становит­ся бесспорным, что установка может быть фиксирована и на основе представления, стимулированного словесным воздей­ствием на субъекта. Но становится бесспорным и то, что это бывает далеко не так часто, как в наших обычных опытах. Нужно думать, что в общей массе испытуемых встречается какой-то более или менее значительный процент лиц, кото­рым не удается фиксировать установку, стимулированную путем словесного воздействия. Есть основания полагать, что это лица, которые характеризуются наличием какой-то сте­пени аномалии — временной и случайной или, быть может, даже сравнительно постоянной и стойкой.

Но если рассмотреть ближе нормально одаренных испы­туемых, т. е. испытуемых со способностью фиксировать уста­новку на базе вербального воздействия, то нам придется при­знать, что и они значительно отличаются друг от друга по сте­пени живости фиксированной установки и легкости ее образования. На основании имеющихся у нас результатов опытов можно утверждать, что, в то время как большинство нормальных испытуемых обнаруживают способность фик­сировать установку на основе вербального воздействия лишь в слабой степени, сравнительно немного испытуемых, состо­ящих главным образом из артистов, а также студентов теат­рального института, оказываются необычайно одаренными в этом отношении: они фиксируют установку на базе представ­ления почти во всех 100% случаев, и притом фиксируют ее в достаточно сильной степени[35].

Если рассмотреть случаи фиксированных таким образом установок со стороны их стойкости или прочности, то нам придется отметить, что установка, стимулированная вер­бальным воздействием, отличается сравнительно низкой сте­пенью стойкости: из 16 испытуемых, у которых имеется фик­сированная в этих условиях установка, у 15, т. е. у 93,8%, от­мечается сравнительно слабая фиксация установки, и только один субъект обнаруживает установку, которую можно было бы считать зафиксированной в сильной степени.

Словом, не подлежит сомнению, что фиксация установки этим способом отличается значительно более низкой степе­нью стойкости, чем это имеет место в случаях фиксации уста­новки в условиях воздействия актуальной ситуации.

Сравнительно невысокая степень стойкости, или прочно­сти, установки, фиксированной на основе представления, от­ражается и на состоянии ее других сторон, в первую очередь иа степени ее стабильности, а затем также и на ее возбудимо­сти. Из тех же опытов стало ясно, что при испытании ста­бильности интересующей здесь нас фиксированной установ­ки (испытанию подвергались 13 испытуемых, давших явно выраженную картину фиксации вербально стимулирован­ной установки), по истечении 5-15-минутных пауз после опытов ее фиксирования, сохранили ее пять испытуемых, т. е. 38,4% из общего числа их; притом, за исключением од­ного случая, в котором мы имели дело с феноменом статиче­ской установки, все эти лица обнаружили очень слабую сте­пень фиксации, а именно: двое из них дали по две иллюзии, а двое — по одной.

Словом, в этих опытах степень стабильности фиксирован­ной установки оказалась очень невысокой.

Эти данные указывают, что вербально стимулированная установка, вообще говоря, значительно менее стабильна, чем установка, возникающая в условиях непосредственного воз­действия актуальной ситуации.

То же самое приходится сказать и относительно возбуди­мости этого рода установки. При 5 установочных экспозици­ях в гаптической сфере удалось фиксировать установку толь­ко у 3 лиц — из общего числа 13 испытуемых, у которых во­обще удается вербально стимулировать установку. Если сравнить это число с числом лиц с возбудимой установкой при актуальной стимуляции, то, несомненно, оно очень низ­ко: во-первых, низший порог возбудимости там значительно выше (в то время как там достаточно бывает и одной экспо­зиции, чтобы получить ощутимый эффект фиксации, здесь для этой цели оказываются необходимыми уже 5 установочных экспозиций); во-вторых, в то время как в обычных опы­тах число лиц с таким порогом сравнительно высоко, здесь оно не выше 23%; наконец, в-третьих, эта иллюзия здесь ока­зывается очень слабой, поскольку у одного испытуемого она продолжается до 3 экспозиций, у другого — до 2 и у третьего ее хватает лишь на одну-единственную экспозицию.

Мы видим, что вербально стимулированная установка возбудима гораздо труднее, чем обычная фиксированная установка.

Есть ли какие-либо особенности в процессе угасания этой установки?

Согласно данным той же работы, обращает на себя вни­мание следующее:

а) из 36 испытуемых, дающих эффект фиксации установ­ки, 9, т. е, 25%, оказываются лицами с статическим типом установки: они дают контрастную иллюзию без изменения в течение более 30 экспозиций. В обычных опытах с нормаль­ными лицами этого нет, там таких испытуемых не более 3-5%. Дальнейшие опыты должны показать, на чем базирует­ся эта особенность вербально фиксированной установки;

б) особенно часто (52%) встречаются лица, у которых констатируется грубая динамическая установка. Это — лица, которые обнаруживают с самого же начала контрастную ил­люзию и удерживают ее без заметных изменений до того мо­мента, пока окончательно не замечают равенства критиче­ских объектов;

в) наконец, в 25% всех случаев мы имеем испытуемых с пластической установкой — число также невысокое в срав­нении со случаями установки не в воображаемой, а в актуаль­но воздействующей ситуации.

Все эти особенности процесса угасания вербально фикси­рованной установки были получены в наиболее ранних экс­периментах Р. Г. Натадзе, поставленных для разрешения вопроса о возможности такого рода установки. Дальнейшие опыты должны показать, что из этих результатов придется сохранить и что изменить в том или ином направлении.

2.  Проблема представления. Если мы окинем взором все, что получили в результате этих опытов, нам придется при­знать, что фиксация установки на базе вербального воздей­ствия является бесспорным фактом. Нет сомнения, что сло­во представляет собой специфическую для нас сферу дей­ствительности, на основе которой строится новый слой установочных состояний человека, обусловливающих и определяющих его поведение.

И вот вопрос, который сейчас стоит перед нами, можно формулировать следующим образом: чем же достигает сло­во того, что начинает играть в данном случае ту же роль, что и объективная действительность, на базе которой обычно развертывается наша деятельность? Ведь, в самом же деле, в этом случае не окружающая нас действительность, не факти­чески действующая на нас ситуация является фактором, не­посредственно определяющим возникновение установки, а только вербально опосредованная форма действительности. Мы могли бы сказать, что объективным фактором, определя­ющим возникновение установки, в данном случае является не актуальная, а лишь вербально стимулированная ситуация, Это значит, что вопрос, какая же установка возникает здесь в субъекте, зависит не от того, в каких условиях ему прихо­дится действовать, а от того, какого рода действительность имеет он в виду в выражениях, что он хочет выразить своим словом.

Итак, если в обычных случаях наших опытов с установкой мы всегда имеем дело с каким-нибудь индивидуальным отрез­ком актуальной действительности, со вполне определенной для данного лица ситуацией, то в этом случае объективным условием возникновения установки является уже только мнимая или просто идейная ситуация; субъекту приходится считаться не с реально данной, а только с идейно представ­ленной, мыслимой ситуацией.

Конечно, объективные условия возникновения установки в обоих этих случаях существенно отличаются друг от друга. Если в обычных случаях действия установки речь идет отно­сительно реально наличной объективной ситуации, то здесь мы имеем в виду ие действительно существующую, актуаль­но действующую на нас ситуацию, а лишь представленную или мыслимую.

Следовательно, мы должны признать, что в этих услови­ях речь идет относительно совершенно нового слоя установ­ки, слоя, который может быть лишь у субъектов, оперирую­щих идеей, представлением или мыслью.

Что же представляет собой эта идея? Можно было бы по­думать, что здесь вопрос касается обычного представления, т. е. воспроизведенного образа предмета, основывающегося на нашем прошлом опыте. Но в указанных выше эксперимен­тах мы имеем данные, которые не дают оснований принять эту возможность. Дело в том, что представления одного и того же предмета или явления, как известно, могут отличать­ся друг от друга прежде всего по степени интенсивности или яркости. Но в этих опытах оказывается, что момент интен­сивности или яркости не играет существенной роли: пред­ставления могут быть максимально яркими, но они оказыва­ются бессильными стимулировать активность субъекта. Сле­довательно, мы должны признать, что решающую роль в этих случаях играет не представление, не простой образ предме­та, а нечто совершенно другое.

3.  «Представление» в сновидении. Для того чтобы яснее представить себе природу специфических процессов, лежа­щих в этих случаях в основе поведения субъекта, мы долж­ны обратиться к анализу ряда случаев, в которых не только люди, но и животные кажутся носителями переживаний, ана­логичных тем, которые здесь нас интересуют.

Мы имеем в виду образы сновидений, которых, по-види­мому, не чужды люди самых примитивных ступеней разви­тия, дети на значительно ранних стадиях их жизни и, нако­нец, даже животные.

Мы должны, конечно, признать, что образы сновидений вовсе не являются по существу переживаниями активно дей­ствующих содержаний. Тем не менее они являются, бесспор­но, засвидетельствованными фактами даже на примитивных ступенях развития, где о наличии настоящих актов мышле­ния, по-видимому, и речи не может быть.

Вот одно наблюдение! Охотничья собака лежит передо мной и спит; по всем признакам она не спокойна, она скулит, временами лает, правда, глухо, но достаточно отчетливо для того, чтобы заметить, что в данном случае имеем дело с обыч­ным для нее при преследовании дичи специфическим лаем. Словом, все указывает на то, что собака «видит во сне» сце­ну охоты, в которой она как бы принимает участие.

О детских сновидениях и говорить не приходится: они до такой степени часты, что не вызывают никаких сомнений.

Конечно, то же самое нужно сказать и относительно снови­дения примитивного человека.

Словом, факты этого рода нужно считать бесспорными, и мы можем полагаться на них без колебаний.

Но если это так, если факт сновидения на этих, сравни­тельно примитивных ступенях развития не вызывает сомне­ний, то это значит, что мы должны признать, что и способ­ность представления на этих ступенях развития бесспорна; животное, в данном случае собака, имеет определенные об­разы, и они вызывают в ней соответствующие реакции — она начинает лаять. То же самое можно сказать и относительно человеческого сновидения: факт наличия в нем представле­ний как будто не подлежит сомнению. Можно сказать, что все содержание сновидения вообще складывается из образов представлений.

Но здесь нужно отметить одну из особенностей сновиде­ния. Если мы приглядимся внимательно к случаям наших представлений во сне, то увидим, что они постоянно, сейчас же по появлении трансформируются, немедленно обращают­ся в восприятия. Это бывает так часто, что возникает подо­зрение, можем ли мы в состоянии сновидения вообще, в на­стоящем смысле этого слова, иметь какие-нибудь представ­ления. Конечно, раз процесс модифицирования наших представлений в образы восприятия не вызывает сомнения, то ясно, что сомневаться в фактической данности представ­ления не приходится. Но данность эта имеет часто своеобраз­ный, до такой степени специфический характер, что стано­вится трудным считать ее обычной, настоящей данностью. Дело в том, что образы наших представлений во сне, как мы только что отметили, сейчас же, по обращении на них внима­ния, начинают становиться образами восприятия. То, что вначале начинает появляться в сознании лишь в виде отдель­ных представлений, немедленно начинает трансформиро­ваться в актуальные переживания, в настоящие восприятия, в феномены, которые фактически начинают развертываться перед нашими глазами. Мысли, которые приходят в голову во сне, сейчас же облекаются в плоть и начинают переживать­ся в виде настоящих, актуальных восприятий. Эта трансформация переживается до такой степени ясно, что не остается в ней никакого сомнения; не остается сомнения, что вот мы вспоминаем во сне что-то и уже видим, как образы этого вос­поминания немедленно начинают разворачиваться перед нами в виде настоящих, ясных содержаний восприятия.

Это наблюдение, как нам кажется, особенно близко харак­теризует содержание нашего сознания в состоянии сновиде­ний; во сне все, что мы представляем, немедленно трансфор­мируется в образы восприятий.

Этот бесспорный факт обращения содержания представ­лений в содержание восприятий представляет большой ин­терес с точки зрения вопроса о психологических особенно­стях сновидения. Раз такого рода трансформация образов представления в содержание восприятия действительно воз­можна, то это дает основание утверждать, что в сновидениях они и не отличаются друг от друга по содержанию: если вос­приятие является отражением конкретной действительно­сти, отражением индивидуально данного определенного со­держания, то то же самое нужно сказать и относительно представления во сие; в противном случае трансформация его в восприятие была бы совершенно невозможна. Раздан­ное содержание может быть содержанием представления или восприятия, безразлично, то это значит, что эти последние нисколько не отличаются друг от друга и одно и то же инди­видуально конкретное содержание может служить как в од­ном, так и в другом случае. Это значит, что восприятие и представление в состоянии сновидения не дифференцирова­ны друг от друга, они представляют собой диффузные пере­живания и представление так же конкретно и индивидуаль­но по своему содержанию, как и восприятие. Следовательно, утверждение о том, что содержание представления вообще носит в какой-то степени обобщенный характер, вряд ли в данном случае имеет достаточно основания.

Правда, в случаях неопределенности, диффузности како­го-либо содержания становится трудно отнести его к одно­му, точно определенному переживанию представления или восприятия. Но сами факты нашего сознания от этого вовсе не становятся обобщенными: они характеризуются в данном случае лишь диффузностью и неопределенностью, не пере­ставая быть переживанием, правда, малоопределенного, но все же вполне индивидуального содержания.

В аналогичных случаях мы имеем дело не с принципиаль­но обобщенным содержанием, не с совокупностью общих признаков какой-то группы явлений или предметов, а лишь с малоопределенным, диффузным переживанием, которое именно по причине этой диффузности трудно или невозмож­но бывает отнести к какому-нибудь определенному индиви­дуальному содержанию.

Таким образом, мы можем утверждать, что представле­ние, которое мы имеем в состоянии сновидений, по основным свойствам своего содержания нисколько не отличается от восприятия — одно переходит в другое, ничего не меняя в своем содержании; в состоянии сновидения дифференциро­ванных друг от друга представлений и восприятий чаще все­го не бывает.

4. Идеи на базе вербального воздействия. Если под пред­ставлением понимать переживания, которые обычно состав­ляют содержание сновидений, то мы должны признать, что они не отличаются принципиально от восприятий и могут иметь место не только у человека разных ступеней развития, но и у животных.

Таким образом, мы видим, что идеи, лежащие в основе об­суждаемых нами экспериментов с установкой на базе вер­бальной стимуляции, нельзя отождествить с «представлени­ями» в тесном смысле этого слова. Эти последние могут иметь место и на сравнительно ранних ступенях развития — не только в сновидениях, в то время как идеи, стимулирован­ные на базе словесного воздействия, могут быть констатиро­ваны лишь у обладающего речью живого существа — у чело­века.

Что дело здесь, действительно, не в индивидуальных представлениях, это видно уже из той роли, которую играет в данном случае речь. Ведь слово никогда прямо не выража­ет какого-нибудь конкретного, индивидуального образа. Оно всегда обобщает, имеет в виду всегда более или менее общее содержание. Поэтому мы скорее должны принять, что здесь речь идет о каком-то более общем, чем в случае представле­ния, процессе. Мы имеем основание утверждать, что мы здесь отступаем от конкретной сферы единично воспринимаемого или представляемого и поднимаемся в более высокую сферу мыслимого.

Это значит, что в этих случаях вступает в свои нрава спе­цифически человеческая особенность, сформировавшаяся на наиболее высоких ступенях его развития, — начинает дей­ствовать мышление.

Таким образом, выясняется, что у человека появляется вторая, более высокая форма установки, которая характери­зуется прежде всего тем, что, помимо потребности, стимули­рующей его деятельность, она предполагает наличие ситуа­ции, определяемой в категориях мышления, а не восприятия, как это бывает в случаях действующей в актуальном плане установки.

Получается такое положение: у человека вырабатывает­ся способность действовать в каком-то новом плане, в плане вторично отраженной действительности и, таким образом, открыть в себе возможность не только непосредственного, прямого ответа на действующие на него раздражения, что в той или иной степени доступно и животному, но и опосредо­ванных видов реакции на развертывающуюся перед его гла­зами широкую картину действительности.

5.Опыты на базе представлений и идей. В одной из ра­бот Р. Г. Натадзе вскрывается довольно любопытное явле­ние, которое он формулирует в следующих выражениях: «психологическая сущность сценического перевоплощения заключается в выработке установки, соответствующей пред­ставляемой (а не воспринимаемой в данный момент) ситуа­ции; вызванная представлением установка фиксируется в процессе репетиций»[36]. Наш автор приходит к заключению, что фиксировать установку на основе «представления» уда­ется гораздо легче способным деятелям сцены, талантливым артистам, чем лицам, не имеющим отношения к сцене или от­личающимся малой способностью к сценическому перево­площению. Особенно характерно, что способность к фикси­рованию установки на основе представления оказывается значительно более развитой у сценически более одаренных студентов, чем у менее одаренных. В ряде самых разнообраз­ных опытов автор показывает, что положение это, безусловно, обосновано: оно оправдывается в самых различных ком­бинациях экспериментальных условий.

Для того чтобы показать, как сильно отличаются в этом отношении друг от друга сценически более одаренные лица от менее одаренных, мы обратимся к данным, суммирован­ным в табл. 16.

Таблица 16.

Здесь мы видим, что сценически одаренные субъекты значительно выделяются по своим показателям в сравнении с лицами, не имеющими отношения к сцене. Раз­ница в данном случае большая: несмотря на то что не исклю­чена возможность, что среди случайно отобранных испытуе­мых, не имеющих отношения к сцене, могли быть и лица, не лишенные способности к сценическому искусству, их данные (31,1%) оказались все же почти втрое ниже показателей ар­тистов (87,7%), как и способных студентов театрального института (80%). По-видимому, нельзя сомневаться, что сце­ническая одаренность в высокой степени положительно кор­релирует с количеством установочных иллюзий, стимулиро­ванных представлением испытуемого (в этих опытах испы­туемому предлагают словесно представить себе, что у него в правой руке больший по объему шар, а в левой — меньший). Особенно интересно, что эти данные существенно не меняются и в более осложненных условиях опытов, а именно в условиях опытов, в которых испытуемые актуально воспри­нимают раздражители, вполне противоположные представ­ляемым установочным объектам.

Испытуемые получают в руки одинаковые по весу, но раз­ные по объему объекты Шарпантье. Следовательно, ничто не мешает им получить соответствующую иллюзию. Но они имеют задание представить, что тяжести распределены в на­правлении, обратном их действительному порядку, и, следо­вательно, считать, что с той стороны, с которой воспринима­ется более тяжелый объект, у них имеется более легкий и там, где онн должны чувствовать наличие более легкого, — более тяжелый объект.

Результаты, полученные в этих опытах, показывают, что испытуемые оказываются способными преодолеть, путем представления, силу действия иллюзии Шарпантье. Выясня­ется, что в то время как в этих условиях у лиц, не имеющих отношения к театральному искусству (у служащих средней квалификации), вовсе не получаются иллюзии, у театрально одаренных испытуемых число их достигает 65,2%. Нет со­мнения, что цифра эта указывает на наличие большой разни­цы между этими категориями испытуемых.

Бесспорно, мы можем заключить, что данные об иллюзи­ях установки в этих условиях в высокой степени положи­тельно коррелируют со способностью к театральному искус­ству.

Более того, в другом варианте этих опытов подтвержда­ется, что установка фиксируется на основе представления и в тех случаях, в которых этому представлению явно проти­воречит восприятие той же модальности: если испытуемый имеет в руках, например, одинаковые по объему объекты, то при соответствующих условиях у него может фиксировать­ся установка, что, например, в правой руке у него имеется объект с большим объемом, чем в левой. Причем у лиц теат­рально одаренных это бывает значительно чаще, чем у обык­новенных испытуемых, не отобранных по этому признаку.

Не останавливаясь на других вариантах этих опытов, на их основе мы можем вообще утверждать, что способность фиксировать установку на базе представления объекта, про­тивоположного актуально воспринимаемому, распростране­на среди театрально одаренных лиц несравненно в большей степени, чем среди лиц, не имеющих отношения к театру, и тех из студентов театрального института, которые, как вид­но нз данных наблюдений над их работой, лишены артисти­ческих способностей.

Резюмируя все сказанное, мы можем повторить, что на основе данных ряда соответствующих экспериментов можно безоговорочно утверждать, что фиксированная установка на базе представления несравненно чаще вырабатывается у лиц, одаренных артистическими способностями, чем это имеет место у лиц, лишенных этих способностей.

На что указывают эти результаты? Выше мы отметили, что в этих, как и в аналогичных им опытах, исследуется не способность к живому представлению — представлению вро­де сновиденческих диффузных переживаний, а, скорее, спо­собность к какой-либо идее или мысли вообще. Но результа­ты, полученные и опытах с театрально одаренными лицами, по-видимому, в корне расходятся с этим предположением. Мы ведь не имеем никаких основании утверждать, что эти лица превосходят наших обычных испытуемых именно спо­собностью мыслить. Существуют другие пути, которые дают нам надежные основания судить об интеллектуальных способностях наших испытуемых, и их данные не всегда совпа­дают с результатами этих опытов. Это обстоятельство снова ставит перед нами тот же вопрос: что же исследуют наши эк­сперименты — мысль, идею или просто способность индиви­дуальных представлений?

Для разрешения этого вопроса мы обратимся к некото­рым из данных, обнаружившихся в процессе самих опытов. Прежде всего обращает на себя внимание значительная раз­ница между обеими категориями испытуемых: в то время как одаренные артистическими способностями лица легко разре­шают предложенную им задачу представить разрешение, скажем, в смысле, противоположном данному, лица, не име­ющие отношения к театральному искусству, в большинстве случаев достигают этого или с большим затруднением, или вовсе отказываются от этой задачи. Большинство испытуе­мых этой второй группы чувствуют необычайно сильное на­пряжение при ее разрешении: «Собираю все силы»... «Не­обычайное напряжение»... «Знаете, устал необычайно!»... «Сердце утомилось!» — говорят испытуемые этой категории. И если в конце концов им все же удается разрешить задачу, то это лишь после достаточно длинного ряда попыток — лишь после 15-26 экспозиций, в то время как для лиц дру­гой категории достаточно бывает 3-5 экспозиций.

Словом, мы можем повторить, что, в то время как сцени­чески одаренные лица легко разрешают такого рода задачи, обыкновенные испытуемые оказываются сравнительно бес­сильными сделать это.

Очень существенно отметить, как проходит этот процесс у лиц, которым он удается сравнительно легко. В тех случа­ях, в которых предложенная задача осложняется специаль­ными условиями опытов, испытуемый отмечает трудность ее разрешения. Для характеристики способа ее разрешения, к которому прибегают испытуемые этой категории — сцени­чески одаренные лица, — эти случаи представляют для нас специальный интерес.

Испытуемый фиксирует требуемое в задаче представ­ление, но вдруг неожиданно оно выпадает, и испытуемый остается на некоторое время ни с чем, пока не сумеет снова вызвать к жизни нужное представление: «Опять выключи­лась!... Снова включилась!» — говорит одна артистка. «Пой­мал было, но опять ускользнуло!... есть! опять чувствую тя­жесть!» — говорит другой испытуемый.

Таким образом, мы видим, что действительно, несмотря на значительные усложнения в условиях опытов, они проте­кают для испытуемых данной категории, вообще говоря, лег­ко, несравненно легче, чем для лиц, не имеющих отношения к сцене.

Это дает нам возможность судить, в чем заключается раз­ница в поведении обеих групп наших испытуемых. Мы ви­дим, что одна группа их — способные к сцене лица — сравни­тельно легко настраиваются к разрешению задачи, легко ак­тивируют в себе что нужно (для них достаточно бывает 3-5 экспозиций, чтобы вызвать в себе требуемое представле­ние), легко вырабатывают представление, которое от них требуется. С другой стороны, и способ вы работки этого пред­ставления у них специфический: они «включаются» или «выключаются» вовсе, они «имеют» или совершенно не име­ют его. Одним словом, впечатление таково, что представле­ние это или имеется у них в готовом виде, или его вовсе нет до тех пор, пока оно опять сразу не появится.

Это обстоятельство достаточно хорошо характеризует природу этих представлений. Нужно полагать, что это — пси­хические акты, достаточно определенно отличающиеся от того, чем руководствуются в своем поведении в этих опытах испытуемые — не работники сцены. Если они, скорее всего, пользуются в своем поведении актами мысли, или идеями, как мы предпочитаем называть их, то одаренные сценически­ми способностями лица обращаются при разрешении сто­ящих перед ними задач, как правило, не к актам мысли, а к живым, индивидуальным образам, ко вполне определенным представлениям, возникающим и действующим у них как целостные образы, которые или присутствуют в сознании в своей завершенной целостности, или же их вовсе нет там, — т. е. к переживаниям, аналогичным недифференцированным представлениям наших сновидений. Этим они в корне отли­чаются от того, что имеется в этих случаях у наших обыкно­венных испытуемых, не обладающих специфической одарен­ностью к артистической деятельности. Мы могли бы корот­ко в следующих словах сформулировать различие между ними: в то время как у лиц, одаренных к сценической дея­тельности, в ситуации наших опытов возникают индивиду­ально определенные образы или «живые» недифференциро­ванные представления, у других в тех же случаях появляют­ся идеи или мысли, которые начинают определять их деятельность через соответствующие формы установки.

Конечно, нельзя сомневаться, что и первая группа наших испытуемых не лишена способности «мыслить», что в соответствующих условиях и она может демонстрировать эту свою способность, но в данном случае условия опыта таковы, что они стимулируют у них скорее активность образуемого представления, чем более или менее обобщенных процессов мысли» Если же с другой группой испытуемых этого не слу­чается, если у них активируется не способность к конкретно­му представлению, а скорее в какой-то мере отвлеченная мысль, то нужно полагать, что это происходит просто пото­му. что образное представление у этих лиц актуально не в та­кой степени, как это имеет место у первой категории испы­туемых.

Итак, мы видим, что результаты экспериментов на стиму­лирование установки на основе представления показывают, что в то время как у сценически одаренных лиц в этом случае действительно выступают индивидуальные, конкретные об­разы представлений, у обыкновенных испытуемых в дело вступают сравнительно более обобщенные психические пе­реживания.

Мышление и воля

1. Мышление протекает на базе объективации. Мы знаем, что представление, которое можно констатировать у животных, еще чаще бывает, конечно, у человека. Характер­ной особенностью этого психического акта является прежде всего то обстоятельство, что он непосредственно, т. е. в самом переживании субъекта, никогда не противопоставляется акту восприятия: и представление и восприятие — оба они пе­реживаются как данность объекта. Что же касается вопроса о том, актуальна ли эта данность, то это остается здесь в пол­ной мере вне внимания, вроде того, как это бывает, например, в состоянии сновидения, когда переживание восприятия и представления возникает на базе актуальной установки.

Но мы видели выше, что на человеческой ступени разви­тия случается нередко, что субъект становится перед каким- нибудь часто непреодолимым препятствием. В результате этого поведение сто теряет способность развиваться дальше и субъект оказывается вынужденным остановиться, отка­заться от продолжения импульсивных актов поведения. Но если в аналогичных случаях животное действительно пре­кращает данное поведение, с тем чтобы перейти на новую его разновидность, то относительно человека этого нельзя ска­зать — он не потому прекращает акт текущего поведения, что думает окончательно отказаться от него. Нет! Приостано­вить, прекратить эти акты он решается лишь потому, что этим он надеется получить возможность их дальнейшего ус­пешного продолжения. Приостановить, прекратить акты сво­его поведения вовсе не означает в данном случае полной от­мены деятельности субъекта. Напротив! Здесь, как мы виде­ли выше, зарождается новый своеобразный слой активности, дающий возможность успешного продолжения дальнейшей деятельности. А именно: на данной ступени поведения про­исходит повторное переживание или, правильнее, объекти­вация возникшего препятствия. Приостановить процесс те­кущего поведения, прекратить его активность необходимо именно для того, чтобы получить возможность такого рода повторного переживания.

Мы видим, таким образом, что акт объективации как бы умерщвляет живой ноток поведения и на его место выдвига­ет условия, дающие возможность повторного переживания и, следовательно, испытания и изучения условий поведения на этой базе.

Как реализуется этот акт? Как удается человеку изучить объективированное поведение и какие для этого у него име­ются возможности?

Когда в процессе нашего поведения выступают условия, принуждающие нас обратиться к актам объективации, в пер­вую очередь возникает вопрос: «Что это такое и почему это так?», «Что случилось бы, если бы это было иначе?» Одним словом, появляется вопрос, требующий немедленного разре­шения.

Иначе и быть не может! В процессе развития поведения передо мной возникает затруднение, которое не поддается немедленному и непосредственному устранению и по этой причине возбуждает во мне потребность выяснить в первую очередь характер этого затруднения, как и возможность его устранения.

В этом случае, точно так же как и в случае развития обыч­ного имиульсивного поведения, у субъекта появляется по­требность, стремящаяся к своему удовлетворению, — поло­жение точно такое же, как и во всех случаях обычного пове­дения: потребность и ситуация ее удовлетворения — вот оба условия, необходимые для возникновения того или иного акта поведения.

Но в то же время между обоими этими случаями замеча­ется и несомненное различие. Дело в том, что возникающая на базе объективации потребность имеет вполне определен­ный характер — она представляет собой вопрос, который как таковой должен быть разрешен в плане познавательной или, можно сказать, теоретической, но не практической деятель­ности, как это бывает в случаях импульсивной активности. Она стоит вне пределов актуальной практической задачи, выше этих пределов и потому не служит ее интересам непо­средственно. Она стремится скорее к освещению обстоя­тельств, представляет собой скорее теоретический вопрос, чем практический, который обычно разрешается в первич­ном плане отражения действительности»

Итак, при том или ином поведении человека перед нами открывается следующая картина: скажем, субъект совершает более или менее сложный акт поведения, и вот какое-нибудь значительное препятствие закрывает ему путь к дальнейшей деятельности. В таком случае он чувствует себя принужден­ным отказаться от активной деятельности, приостановиться и вместо очередного акта поведения обратиться к объектива­ции. Это дает ему возможность перенести активность своего поведения в область теории — он обращается к мышлению, с тем чтобы разрешить возникшую перед ним проблему и та­ким образом удовлетворить специфическую потребность, выросшую на основе объективации.

Так возникает человеческое мышление. Оно представля­ет собой психическую активность, приходящую в движение лишь на базе объективации и направленную на удовлетворе­ние стимулированной таким образом теоретической, позна­вательной потребности. Следовательно, мы убеждаемся, что мышление, в истинном смысле слова, возможно лишь при наличии способности объективации, что в сфере активности, лишенной объективации, настоящего мышления быть не мо­жет. Значит, мышление, в собственном смысле слова, появ­ляется лишь на человеческой ступени развития психики, и поэтому все попытки буржуазных психологов констатиро­вать наличие действительных процессов мышления и на сту­пенях психического развития животных представляются нам бесплодными и ненаучными. Итак, мы утверждаем, что объективация, как и вырастающее на ее базе мышление, пред­ставляет собой способность, совершенно чуждую для перво­го плана поведения, но абсолютно необходимую для второго плана.

Однако было бы неправильно думать, что для активности мышления достаточно одной лишь способности объектива­ции. Совершенно бесспорно, что участие установки здесь так же необходимо, как и на первом плане активности. Спраши­вается: как мыслить участие установки при наличии процес­сов мышления? Какие особенности сказываются в этих усло­виях?

Скажем, я обращаюсь к какому-нибудь обычному акту поведения, например беру ручку и начинаю писать. Однако скоро замечаю, что временами это плохо удается, скажем, ме­стами пропись делается невнятной. Поэтому мне не раз при­ходится возвращаться к написанному, чтобы его подправить, Скоро я совсем прекращаю писать и стараюсь найти причи­ну моей задержки, хочу узнать, что мешает мне писать как следует, не перо ли необходимо переменить или, быть может, причину нужно искать в чем-нибудь другом?

Мы видим, что на основе определенной установки я раз­вертываю соответствующую деятельность — начинаю пи­сать. Однако скоро обнаруживается, что появляется какая-то задержка — активность понемногу начинает задерживаться» Это заставляет меня прекратить свою деятельность и обра­титься к акту объективации. И вот на почве этого акта, вме­сто того чтобы продолжать деятельность, я начинаю судить, что мешает мне писать. Одним словом, на базе объективации я начинаю совершать акты мышления, чтобы выяснить, как мне изменить поведение, чтобы сделать его более продуктив­ным. Нет сомнения, что процесс мышления и в этом случае не может протекать совершенно независимо от той или иной установки субъекта. Каждый акт суждения, несомненно, вы­текает из соответствующей установки, и задача заключается в том, чтобы выяснить, какова эта установка в каждом от­дельном случае и откуда идет она.

Прежде всего нужно заметить, что в данном случае мы имеем дело с установкой, возникшей не на основе актуальной потребности и соответствующей ситуации, а на базе вторич­ной, так сказать, воображаемой потребности и ее ситуации: в каждом отдельном случае у субъекта возникает вопрос (по­требность познания), как и представление ситуации его раз­решения, в результате чего у него появляется совершенно определенная установка. В дальнейшем каждый отдельный независимый акт мышления выступает на базе этой установ­ки и, следовательно, представляет отдельный случай ее реа­лизации.

Так реализуется в нашем случае установка, построенная на основе объективированного содержания, — так возникает и осуществляется логическое мышление человека.

Мы уже остановились выше на попытке анализа некоторых из основных условий этого мышления.

Как известно, наше мышление предполагает наличие не­которого числа бесспорных положений, без которых оно ни­как не может обойтись. Я имею в виду прежде всего, конечно гак называемые основные аксиоматические законы мышле­ния. Для наших целей, однако, будет достаточно, если мы остановимся на рассмотрении лишь одного из них — на рас­смотрении закона тождества как основного и наиболее ти­пичного закона мышления.

Основным аксиоматическим положением логического мышления является положение, что все равняется себе, что А=А.

О чем говорит нам это положение? Очевидно, о том, что если отвлечься от факта безостановочного мирового движе­ния и повторно пережить что-нибудь, то мы увидим, что все равняется себе, что А=А. Или же, если А противопоставить А, т. е. какое-нибудь явление сравнить с ним самим, совер­шенно необходимо повторно остановиться на нем и пережить его вторично как одно и то же — один раз в роли субъекта и другой раз в роли предиката.

Одним словом, то обстоятельство, что необходимым усло­вием логического мышления является аксиоматическое по- ложение о тождестве, указывает на то, что логическое мыш­ление касается действительности как таковой, т. е. повторно переживаемой действительности, действительности как объекта, но не как непрерывно меняющегося течения.

Отсюда становится понятно, что необходимой предпо­сылкой нашего логического мышления является факт объек­тивации, на базе которой вырастает возможность пережива­ния тождества, что логическое мышление возможно лишь на той ступени развития, на которой фактическое наличие объективации не вызывает сомнения, что это мышление, сле­довательно, встречается лишь на человеческой ступени раз­вития.

2. Воля как другая специфически человеческая функ­ция. Мышление служит разрешению теоретической задачи, выступающей перед нами в условиях объективированной действительности. Но эта задача в конечном счете служит все же интересам практической жизни; как бы далеко ни шла тео­ретическая проблема, в конце концов она прямо или косвен­но касается все же вопросов человеческой практики. Дело в том, что необходимость объективации возникает всегда лишь в случаях осложнения обстоятельств — в случаях затрудне­ния разрешения задачи, и акты мышления становятся необ­ходимы лишь в этих случаях.

Но как только разрешается ряд вопросов или отдельный вопрос, стоящий перед нами, возникает новая задача — зада­ча практического осуществления интеллектуально разре­шенного вопроса. Или иначе: субъект становится перед прак­тической задачей обратиться к такому акту поведения, который мог бы ему гарантировать полное практическое осу­ществление теоретически найденных результатов. Вопрос отныне касается умения переключиться из плана объектива­ции в план актуального поведения. Перед субъектом возни­кает задача осуществить практически то, что он признал тео­ретически целесообразным; коротко: перед ним становится задача совершить соответствующие волевые акты.

Как удается это?

Задача в данном случае сводится к умению актуализиро­вать установку, соответствующую долженствующему совер­шиться акту поведения. Достаточно появиться такой уста­новке, чтобы осуществление этого акта считать гарантиро­ванным. Задачей волевого акта, следовательно, является именно это обстоятельство, т, е. задача обратить установку, выработанную в плане объективации, в актуальную установ­ку — в силу, направляющую человеческую активность в определенную сторону.

Выводы

Когда животное повторяет одну и ту же активность, то это по существу не настоящее повторение: животное осу­ществляет в каждом отдельном случае новый акт поведения, оно не переживает его как тот же акт. Это значит, что для жи­вотного повторения как такового не существует.

Иное дело человек! Когда перед ним определяется труд­ность осуществления какого-нибудь акта, то он прекращает его и сосредоточивается на одном из его моментов как на центре затруднения; он проводит объективацию этого мо­мента, он останавливается на нем сознательно на некоторое время. Следовательно, он выделяет его из тянущегося во вре­мени процесса поведения, изолирует его и обращает в пред­мет нового — интеллектуального — поведения.

Коротко: и животное останавливается на каком-нибудь из моментов своего поведения, но это не остановка в настоящем смысле слова, поскольку для животного, которому сознание тождества чуждо, это не тот же самый момент. Другое дело человек! Он может совершать акты объективации, и на этой основе у него и развивается сознание тождества.

Но на что опирается это расхождение между психикой животного и человека? Нет сомнения, оно опирается на ту кардинальную разницу, которая существует между живот­ным и человеком, — на факт социальности человека. Дело в том, что человек живет и действует, т. е. существует, не толь­ко для себя, но и для другого. Он — социальное существо, бытие которого переходит за границы собственного суще­ствования и становится фактической действительностью и

для другого: особенно следует остерегаться того, чтобы опять противопоставить «общество», как «абстракцию», индивиду. Индивид — социальное существо. Поэтому проявление его жизни есть проявление и олицетворение социальной жизни. Нет сомнения, что в жизни социального существа — челове­ка — по мере оформления социальности должно было фор­мироваться и сознание объективного бытия. Способность объективации могла быть выработана лишь на базе социаль­ности, потому понятно, что именно эта способность и состав­ляет специфику психики человека.

Каковы же те перемены, которые должны были быть обу­словлены этим обстоятельством?

В первую очередь это, конечно, то, что психика человека должна была развить свою активность на базе объективации. Мы видим, что это действительно так и случилось и человек стал владеющим речью, мыслящим существом. У него появи­лись интеллектуальные функции, которые стали его руково­дящей силой.

Затем, вместе с этим и на базе той же объективации, в об­ласти человеческой активности обнаружилась новая переме­на, имеющая, бесспорно, существенное значение. У человека выработалась воля, или способность свободно, следуя указа­ниям своего интеллекта, управлять своим поведением.

Таким образом, и интеллект и воля формируются на базе объективации. Однако не исключена возможность, чтобы до­полнительно и восприятия и память установили с ней связь и в результате этого стали бы определенно активными про­цессами. Но для этого необходимо, чтобы с деятельностью этих функций было бы сопряжено и участие мышления, мо­гущее дать определенно активный характер этим самим по себе пассивно протекающим процессам. В этом случае место такого рода пассивного восприятия занимает наблюдение и место не менее пассивной репродукции — активное воспоми­нание.

Таковы перемены, обнаруживающиеся в психике челове­ка как социального существа.

Согласно этому легко видеть, что традиционная класси­фикация душевных процессов на познавательные, эмоцно- нальные и волевые совершенно не соответствует объектив­ному положению вещей. Скорее всего, на психику следует смотреть с точки зрения развития, и тогда ошибочность по­зиции традиционной буржуазной психологии при анализе психических процессов станет бесспорной.

Но если это верно, то в таком случае мы должны разли­чать два уровня психической активности — уровень установ­ки, где мы, кроме аффективных, находим и ряд малодиффе­ренцированных перцептивных и репродуктивных элементов, и уровень объективации, где мы имеем дело с определенно активными формами психической деятельности - с мышле­нием и волей.

Уровень установки констатируется нами в обычных явле­ниях актов каждодневного поведения. Другое дело уровень объективации! Нам приходится подниматься на ее ступень лишь в тех случаях, когда перед нами вырастает какая-ни­будь новая, более или менее сложная задача, требующая со­ответственно нового разрешения. В этом случае нам прихо­дится сначала обратиться к акту объективации, а затем на ее основе н к мыслительным процессам, долженствующим по­мочь нам найти установку, реализация которой возлагается на нашу волю.

Таковы интересующие нас здесь особенности психологии человека, в корне отличающие ее от психологии животного.

К вопросу об индивидуальных типах установки

Бесспорно, что указанные выше стороны активности установки требуют дальнейших, более детальных исследова­ний, которые, нужно полагать, не только уточнят установ­ленные выше дифференциально-психологические понятия, но откроют и ряд новых, которые, быть может, будут не ме­нее продуктивны в учении об установке, чем уже указанные выше. Дальнейшие исследования в этом направлении пред­ставляются, безусловно, неотложными.

Но дифференциально-психологический аспект в учении об установке вовсе не исчерпывается изложением лишь тех пунктов, которых мы здесь сумели коснуться. Перед нами стоит и ряд других вопросов, на которые мы имеем возмож­ность дать более или менее удовлетворительные ответы. Сей­час я имею в виду поставить не какие-нибудь частные дифференциально-психологические вопросы, как мы это делали до сих пор, а вопросы более общего порядка — о типологиче­ской ценности нашего понятия установки, о типах установ­ки отдельных индивидуумов.

Проследим прежде всего, являются ли выявленные нами выше отдельные стороны установки лишь случайными вари­ациями ее проявления или они представляют собой момен­ты единой структуры, находящей свое выражение в специфи­ческом сочетании отдельных аспектов установки личности.

В результате изучения явлений этой категории в течение ряда лет у нас накопился большой материал, который не оставляет сомнения относительно ответа на этот вопрос. Мы можем считать совершенно бесспорным, что существуют специфические сочетания отдельных аспектов, которые, на­ряду со способностью объективации, характеризуют уста­новку того или иного субъекта как представителя определен­ного типа.

Нет сомнения, вопрос этот является одним из безусловно существенных. Дело в том, что установка является самым важным моментом в деятельности человека, самым основ­ным, на котором она — эта деятельность — вырастает; и если окажется, что существуют какие-то определенные типы ак­тивности установки, которые выступают в зависимости от индивидуальных особенностей субъекта этой деятельности, тогда придется признать, что установка имеет нечто вроде типологически отличающихся форм своего проявления и что, следовательно, перед нами возникает задача специаль­ного изучения этих форм.

1. Установка отдельных типов людей. Но как разрешить эту задачу?

По-видимому, вопрос разрешается довольно просто. Для этого нам необходимо подобрать достаточное число лиц, зна­чительно отличающихся друг от друга типологически, соста­вить из них, в результате наблюдений над ними, отдельные группы и приступить к исследованию фиксированной установки этих групп. Причем следует иметь в виду, что установ­ка субъектов этих групп изучается во всех ее дифферен­циально-психологических проявлениях. В результате этого мы получим материал, достаточно полно характеризующий установку каждой из этих групп, и это даст нам возможность характеризовать людей с точки зрения особенностей их фик­сированных установок.

В нашем распоряжении имеется достаточно обширный материал в этом роде, и на его основе мы могли бы разрешить стоящую сейчас перед нами задачу[37]. Мы нашли, что с точки зрения особенностей фиксированной установки людей мож­но разделить на три основные группы. Не учитывая особен­ностей ряда подгрупп, мы можем характеризовать первую группу как группу людей динамической установки или про­сто как группу динамических людей, вторую — как группу статичных и, наконец, третью — как группу вариабельных людей. Познакомимся с каждой из них.

1. Динамичные люди. Опыты по исследованию установки проводились и здесь обычным способом. Причем следует от­метить, что опыты эти во всех случаях касались трех чув­ственных модальностей — зрительной, гаптической и мус­кульной. Изучалась фиксируемость установки в каждой из этих чувственных сфер отдельно, сначала у одной, самой многочисленной из отобранных групп, а затем и у остальных, сравнительно незначительных групп. Следует заметить, что в случае первой группы испытуемых, т. е. группы динамич­ных людей, мы получили вполне аналогичные картины со­стояния фиксированной установки во всех трех испытанных нами чувственных модальностях. Это обстоятельство можно считать одной из специфических особенностей, присущих лицам этой категории.

В частности, что касается прежде всего состояния возбу­димости фиксации установки: оказалось, что лица этой группы начинают давать оптимум иллюзии во всех трех чувственных модальностях в общем при 15 установочных экспозициях. При увеличении либо уменьшении этого числа количество иллюзий начинает падать. Конечно, не все испытанные нами чувственные модальности дают точно одинаковое число ил­люзий, но колебания в этих случаях столь незначительны, что они могут остаться вне внимания, и мы можем считать, что возбудимость фиксированной установки интересующей нас категории испытуемых вполне одинакова.

Итак, мы можем сказать, что возбудимость фиксированной установки у испытуемых, которые относятся к одной и той же группе, дает в основном одинаковую картину. Возбу­димость эта не очень высокая, но и не очень низкая.

Однако существуют лица, которые хотя и очень близко стоят к этой основной группе, но типологически все же не­сколько отступают от нее, и возбудимость у них либо значи­тельно выше возбудимости установки у основной категории наших испытуемых, или же, наоборот, значительно ниже ее. Наша основная категория испытуемых занимает в этом от­ношении среднее место (в то время как оптимум возбудимо­сти установки у этих испытуемых равен 15, у других это чис­ло равно в одном случае 2, а в другом — 25-30).

Во вторую очередь нужно поставить вопрос о типах тече­ния фиксированной установки у этой группы испытуемых. При анализе соответствующих данных, как, впрочем, и сле­довало ожидать, оказалось, что в группе наших испытуемых сильно преобладает тип пластичной и динамичной фиксиро­ванной установки (в среднем 83% во всех трех изученных чувственных модальностях). Остальные типы представлены у лиц этой группы в столь незначительных показателях, что их можно оставить без внимания. Нужно, однако, заметить, что к этой же группе испытуемых следует отнести и лиц с грубой динамической установкой, и тогда окажется, что гро­мадное большинство наших испытуемых характеризуются динамичностью своей установки, и потому было бы уместно группу лиц этой категории обозначить как группу динамич­ных людей.

Перейдем к вопросу о прочности и стойкости этого типа установки у наших испытуемых. Результаты опытов показы­вают, что цифры в среднем для всех испытуемых колеблются в следующих границах: средний коэффициент в оптиче­ской сфере равен 13,5, в гаптической — 15,7 и в мускульной — 11,4. Это значит, что, несмотря на некоторую разницу числа данных, в общем все же есть основание утверждать, что фик­сированная установка у наших испытуемых заметно стойкая.

Что касается вопроса о степени константности фиксиро­ванной установки, то она представляется в следующих циф­рах: в оптической сфере — 87,8%, в гаптической — 78,8% и в мускульной — 37,8%. Эти показатели достаточно высоки для того, чтобы мы имели право заключить, что фиксированная установка изучаемой нами категории лиц, как правило, до­статочно константна.

Но она и стабильна в высокой степени: в оптической мо­дальности 84,8% наших испытуемых (их было 33) обнаружи­вают стабильную форму установки в течение ряда дней (5 се­рий опытов), в гаптической — почти все 100% и, наконец, в мускульной — 87,8%.

Данные о степени иррадиации установки оказались сле­дующими:

а) в опытах с иррадиацией из зрительной области в гаптическую иррадиация констатируется у 75% наших испыту­емых, однако нужно отметить, что иррадиированная уста­новка в этих случаях значительно слабая, что она выражает­ся в сравнительно высоком коэффициенте случаев выступления ассимилятивных иллюзий, которые, как мы знаем, имеют место по преимуществу при слабой фиксации;

б) несколько ниже процент иррадиации в обратном на­правлении: фиксированная в гаптической области установ­ка иррадиирует в зрительную область лишь в 67% наших случаев; при этом она и здесь оказывается слабой, хотя не в такой степени, как в случаях иррадиации в обратном направ­лении, т. е, при иррадиации из зрительной в гаптическую область;

в) приблизительно так же часто встречаются случаи ир­радиации из зрительной области в мускульную (66,3%). Од­нако у некоторых из подтипов этой группы испытуемых эти случаи достигают высоких показателей (до 100%).

Наконец, иррадиация в обратном направлении, т. е. из му­скульной модальности в зрительную, характеризует лишь 62% наших испытуемых. Как и следовало ожидать, особен­но легко протекает она у тех лиц, которые обнаруживают их в максимальной степени в опытах в обратном порядке.

Таким образом, мы видим» что для испытуемых изучаемо­го сейчас нами типа людей характерна иррадиация установ­ки из одной чувственной модальности в другую — иррадиа­ция, достаточно экстенсивная, но в большинстве случаев продолжающая пребывать на сравнительно низких ступенях интенсивности.

Задавшись вопросом, какова же в целом фиксированная установка лиц, которых мы называем динамичными, можно уже сейчас подытожить данные по этому вопросу следую­щим образом: оптимум возбудимости фиксированной уста­новки этих лиц колеблется в границах 10-15 установочных экспозиций; тип установки у них — динамичный, при этом она константна, стойка в средних границах, иррадиирована и интермодально стабильна.

Существуют дополнительные варианты этого типа испы­туемых, но на них нет нужды специально останавливаться здесь, так как число их сравнительно невысокое и к тому же они отличаются от представителей нашего основного типа лишь в незначительной степени: показатели оптимальной возбудимости установки, ее стабильности и иррадиации у них несколько ниже, чем у представителей нашего основно­го типа, во всем же остальном они остаются в полной гармо­нии с ними.

Таким образом, мы видим, что в общем все представите­ли обрисованного нами типа людей по данным отдельных сторон и форм фиксированной установки сходятся между собой достаточно близко для того, чтобы считать их предста­вителями одного определенного типа установки.

Как видно из данных специальных наблюдений, мы мо­жем без колебаний признать, что лица этой типологической группы обладают значительно развитой способностью объ­ективации. Достаточно появиться необходимости актуализа­ции этой способности, чтобы она пришла в активное состоя­ние. Здесь следует обратить внимание как на специфику объективации динамичных субъектов на легкость ее актуали­зации и гладкость ее протекания. В этих случаях нет вовсе впечатления, что акты объективации наталкиваются здесь на значительные затруднения, которые нужно преодолеть для того, чтобы реализовать их в той или иной степени. Как мы увидим ниже, наши статичные испытуемые часто болезнен­но переживают внутреннюю борьбу за осуществление объек­тивированных ими целей.

Итак, развитая способность объективации и готовность легко переключаться в направлении объективированных це­лей — вот что следует особенно подчеркнуть при характери­стике людей динамической установки.

Но, наряду с лицами динамической структуры установки, представляющими преобладающее большинство люден — здоровых членов общества, встречаются и лица с установка­ми, несколько отступающими от этой обычной нормы. Это прежде всего люди статической установки. В большинстве случаев это — энергичные члены общества, успешно справ­ляющиеся со своими задачами. Они нередко обращают на себя внимание своей неутомимой активностью в работе, но тем не менее это все же люди, значительно отличающиеся от обычных здоровых представителей общества и специфиче­ски переживающие свою жизнь и деятельность. Интересно проследить, в каких формах протекает фиксированная уста­новка этих людей.

2. Статичные люди. Что касается вопроса о скорости фик­сации установки или ее возбудимости, то оказывается, что у преобладающего большинства интересующей нас категории лиц она оказывается значительно высокой: 88% испытуемых фиксируют установку уже после двукратного предложения экспериментальных объектов. Однако в этом случае возни­кает, правда, грубая, но пока еще динамическая форма уста­новки. Если же число установочных экспозиций довести до 5-10, то динамическая установка уступает место ее статиче­ской форме, и теперь данные большинства испытуемых по­казывают, что именно здесь мы имеем дело с оптимальным числом установочных экспозиций. Итак, мы можем считать, что оптимальная возбудимость фиксированной установки исследуемой категории лиц равна 5-10 экспозициям.

Какие же формы установки являются преобладающими для исследуемой категории испытуемых? Данные опытов в разных чувственных модальностях показывают, что харак­терной формой установки для данной категории лиц являет­ся грубая статическая фиксированная установка Именно она — эта форма установки — констатируется у исследован­ных субъектов чаще всего (89-100%). Поэтому эту группу испытуемых, в отличие от динамичных, мы обозначаем как группу статичных людей.

Что же касается вопроса о константности установки, то она представлена почти во всех 100% случаев (от 90 до 100%). То же самое нужно сказать и о стабильности ее (100%). При этом нужно заметить, что почти во всех этих случаях (90%) установка сохраняет свой грубо-статический характер.

Наряду с этим оказывается, что фиксированная установ­ка интересующей нас группы испытуемых иррадиирует в значительно широких масштабах: она распространяется с зрительной области на гаптическую и мускульную и с этой последней, наоборот, на зрительную и гаптическую области.

То же самое нужно сказать и относительно гаптической установки, которая без задержки переходит на остальные две сенсорные области. При этом нужно заметить, что иррадиирующая установка почти во всех случаях сохраняет форму грубо-статической. Характерно, что в громадном большин­стве случаев выступает контрастная форма иллюзии, кото­рая остается доминантной почти во всех случаях иррадиации установки.

Итак, мы можем заключить, что фиксированная установ­ка статичных личностей сильно возбудима, грубо-статична, интермодальна, константна и достаточно широко иррадиирована.

Такова картина фиксированной установки статичных людей.

Но если оценить поведение этих людей, их деятельность в осуществление заданий, принимаемых ими на себя, то мы должны признать, что в данном случае им приходится пре­одолевать внутреннюю противоречивость, пронизывающую их сущность. Если бы вся деятельность статичных людей протекала непосредственно по линии характеризующих их установок, то, нет сомнения, она представляла бы совершен­но иную картину — мы имели бы перед собой подлинную картину поведения шизофреника. Но фактически этого нет, и в кругу статичных людей нередко можно найти деятелей с выдающимися способностями.

Спрашивается, чем объяснить это обстоятельство, что корригирует особенности статичных людей, делая их полез­ными деятелями общества?

Нет сомнения, что это делает объективация — способ­ность, действующая у них с заметной силой. Эти люди остав­ляют впечатление, что деятельность их протекает по преиму­ществу под бдительным контролем их сознания. Им прихо­дится постоянно задерживать импульсы своих установок и выбирать линии своей активности лишь после того, как на базе возникшей объективации мысленно признается ими це­лесообразность какого-нибудь из конкретных видов деятель­ности, а затем усилиями воли принимаются меры к проведе­нию его в жизнь.

Статичные люди — люди объективации, которые прежде всего на этой базе становятся способными корригировать свою не совсем нормально структурированную сущность. Поэтому понятно, что акты объективации переживаются ими значительно более остро, чем людьми динамической струк­туры. Они сами жалуются на болезненность этих пережива­ний, на большое напряжение, к которому приходится им при­бегать, чтобы выбрать и актуализировать установку, соответ­ствующую той, которая на базе объективации была признана ими целесообразной.

3. Вариабельные люди. Обратимся наконец к исследова­нию установки третьей группы испытуемых — группы вари­абельных людей. Нужно, однако, иметь в виду, что группа эта включает в себя по крайней мере две достаточно отличающи­еся друг от друга подгруппы. Это — вариант стабильных и вариант лабильных людей.

Попытаемся выяснить наиболее существенные особенно­сти установок этих групп.

А. Вариабельно-стабильные лица. Первая группа вариа­бельных людей — группа вариабельно-стабильных — отлича­ется от других по преимуществу одной существенной особен­ностью. Они обращают на себя внимание значительно разви­той силой своих потребностей, и поэтому поведение этих людей идет по линии активации установок удовлетворения этих потребностей. При фиксировании установки ведущую роль играет у них прежде всего субъективный фактор — сила потребностей, ищущих удовлетворения. Это соотношение факторов установки — преобладание субъективного фактора над объективным — накладывает свой специфический отпе­чаток на всю типологию установки вариабельно-стабильно­го человека. Попытаемся охарактеризовать вкратце эту уста­новку.

Прежде всего следует выдвинуть далеко идущую ее вариабельность. Это значит, что люди этой типологической группы редко или почти никогда не обнаруживают призна­ков константности своих установок. Совершенно наоборот. Установка их варьирует от момента к моменту, выступая в самых разнообразных формах: то она является грубо-динамической, то пластико-динамической, то она выдвигается в форме пластико-статнческой, ю в форме грубо-статической, часто имеет форму строго локализованной, иногда же доста­точно широко иррадиированной установки. Словом, уста­новка людей этой группы крайне вариабельна.

Но вариабельность установки характеризует и другую группу наших испытуемых. Спецификой же этой группы нужно признать стабильность ее варьирующих установок. Это значит, что вариабельная установка в этих случаях до­вольно прочно сохраняет свое содержание — она остается вариабельной в строго очерченных границах. Поэтому-то мы и говорим, что вариабельная установка этой группы людей отличается стабильностью. Если выразить в цифрах степень распространенности этих признаков среди наших испытуе­мых то мы должны подчеркнуть, что в обоих случаях про­цент ее доходит до 100. Правда, каждый из этих признаков установки представлен в разных чувственных модальностях не всегда одинаковыми численными показателями (напри­мер, стабильность установки в гаптике выше, чем в оптике), но разница здесь не столь велика, чтобы необходимо было специально считаться с ней.

Следовательно, особенностью лиц этой группы является то обстоятельство, что они могут на ряд существенно друг от друга отличающихся явлений реагировать одинаковыми установками, и наоборот, на ряд одинаковых ситуаций в раз­ное время — разными установками. Допустим, например, что после пяти установочных экспозиций у субъекта вырабаты­вается грубо-статическая установка. Через некоторое время оказывается, что этот же субъект в тех же условиях дает гру­бо-статическую или пластико-статнческую установку; может случиться и так, что в данном случае установка у него не фик­сируется вовсе.

Не касаясь других сторон установки, которые отличают­ся теми же свойствами вариабельности и стабильности, я хочу остановиться на способности объективации наших ва­риабельно-стабильных субъектов. Опыты проводились с ними (5 испытуемых) по методу фиксации установки по­средством чтения и письма. Возникающая в опытах задерж­ка вызывала у испытуемого объективацию критического сло­ва, в результате чего он фиксировал его достаточно опреде­ленно как русское слово. Однако испытуемый не оказался в состоянии написать это слово сразу как русское; он писал его в латинской транскрипции, как все еще латинское слово. Для того чтобы преодолеть импульс фиксированной установки и реализовать совершившийся факт объективации, испытуе­мому необходимо прибегнуть к довольно сильному напряже­нию. Только после такого напряжения он оказывается в со­стоянии сделать это.

Таким образом, мы можем заключить, что вариабельно­стабильный субъект достаточно легко совершает акты объек­тивации. Но он оказывается не в силах столь же легко раз­вить и волевые акты, необходимые для того, чтобы реализо­вать результаты этой объективации.

Б. Вариабельно-лабильные люди. Другую группу вариа­бельных субъектов представляют люди вариабельно-лабиль­ных установок. В характеристику этой группы нужно выдви­нуть в первую очередь обращающую на себя внимание сла­бость их потребностей. В противоположность первой группе вариабельных они характеризуются тем, что фиксируют свои установки под приоритетом ситуации, на базе которой воз­никают и закрепляются эти последние. Можно утверждать, что в установках этих людей внешний фактор играет более значительную роль, чем это имеет место в других случаях. Это обстоятельство накладывает на лиц вариабельно-ла­бильной установки специфическую печать, которая и выдви­гает их в особую группу, отличающуюся от всех остальных групп наших испытуемых.

Какова же установка вариабельно-лабильных людей?

Прежде всего нужно подчеркнуть, что в данном случае мы имеем дело лишь с подгруппой вариабельных людей. Следо­вательно, нет нужды специально подчеркивать, что установ­ку и этих людей нужно характеризовать как вариабельную. Специфическую особенность их установки нужно видеть прежде всего в ее лабильности, доходящей чуть ли не до 100% всех случаев (фактически до 96%). Они обнаруживают различные формы протекания своих фиксированных уста­новок: чаще слабую, но иногда и сильную пластико-динамическую или грубо-динамическую установку, иногда, в неко­торых случаях, и грубо-локальную или грубо-иррадиированную. Бывает и так, и притом нередко, что установка этой группы испытуемых не фиксируется вовсе.

Не лишено интереса, что и возбудимость установки этих людей вариабельна: она меняется от субъекта к субъекту, да­вая достаточно далеко расходящиеся данные. При этом уста­новка ограничивается областью ее первоначального возникновения: она не распространяется на другие чувственные модальности, иррадиирует слабо, хотя и не всегда локально ограничена (показатели иррадиации — от 36 до 21%).

Особенно следует иметь в виду сильную лабильность на­ших испытуемых: фиксированная установка у них сохраня­ет силу часто не более одного часа, нередко даже меньше это­го времени.

Не исключается возможность фиксации установки и на базе представления. Но она крайне слаба и обусловливает не более одной-двух иллюзий. Согласно с этим проявляется у них и способность объективации, которая лишь сравнитель­но редко приводится в деятельное состояние для целей за­держки импульсивных актов поведения.

Нельзя не видеть, в какой степени ярко отражаются эти особенности установки во всем поведении лиц вариабельной установки. Но на этом мы не можем здесь остановиться. Мы выдвигаем этот вопрос лишь для .дальнейшего детального исследования.

2. Объективация как независимая от установки сила. Все эти три группы наших испытуемых отличаются друг от друга значительно своеобразными особенностями фиксиро­ванных установок. Если наиболее крупная из этих групп — группа динамической установки — представляет собой пре­обладающее большинство наших испытуемых, то относи­тельно двух остальных групп — группы статической и груп­пы вариабельной установок — этого сказать нельзя. Они объединяют в своих рядах лишь незначительное число испы­туемых.

Тем не менее все же нужно признать, что люди — обыч­ные работники, строители жизни — значительно отличают­ся друг от друга по типу своих установок. Однако эта разни­ца большой роли не играет. Если, несомненно, наиболее при­способленными следует считать людей динамической установки, то и две остальные группы играют не менее зна­чительную роль. Правда, если судить по типу установок, это­го нельзя было бы ожидать от них. Но фактически лица этих групп, особенно люди статической установки, обычно хоро­шо справляются со своими задачами и в ряде случаев зани­мают выдающееся положение в обществе.

Мы видели, что это объясняется активностью объекти­вации, представленной в той или иной степени у всех наших испытуемых. Это можно сказать особенно относительно двух последних групп. Конечно, способность объективации пред­

ставлена и у динамичных субъектов. Но у них она активиру­ется легко и действует без напряжения, так что обращает на себя не много внимания. Что же касается лиц двух остальных групп, то акты объективации. как мы видели выше, осуществ­ляются у них с заметным затруднением. И это потому, что развивающимся на их базе актам мышления и воли прихо­дится преодолевать силу природных импульсов — силу им­пульсов статических пли вариабельных установок - и вызы­вать к жизни стремление к целесообразной активности, ча­сто противоречащей импульсам этих установок»

Таким образом, если судить по результатам этого рода де­ятельности, нельзя видеть разницу между лицами, представ­ляющими значительно расходящиеся типы установки. Они все могут стоять на одинаково высоких ступенях произво­дительности. Такова роль активности на базе объективации, свойственной представителям всех этих установочных типов.

Это даст нам возможность утверждать, что способность объективации освобождает человека от прямой зависимости от природных установок и открывает ему путь к независимой объективной деятельности. Она дает ему силу самостоятель­ного, объективно обоснованного воздействия на обстоятель­ства и управления ими; она освобождает человека от прямой, безусловной зависимости от природы и помогает ему стать независимой от нее силой, способной управлять ею.

Однако природные особенности человека, в данном слу­чае особенности его установки, продолжают в нем существо­вать, но они продолжают существовать в нем в снятом виде и, следовательно, ведущего значения в деятельности челове­ка более не имеют» На уровне объективации человек стано­вится как бы независимой от своей природы силой и начина­ет управлять обстоятельствами в согласии с объективно с ними связанными особенностями.

Но природная установка человека все же дает себя чув­ствовать. Она находит свое выражение в личных пережива­ниях субъекта и воздействует иа него в определенном, специ­ально ей соответствующем направлении. Лица статической, как и лабильной установок имеют свои личные переживания, которые в общем можно бы было характеризовать как доста­точно тяжелые.

Возникает вопрос: насколько постоянна, неизменяема установка субъекта? Насколько подвержена она влиянию об­стоятельств и не остаются ли по этой причине лица с этой установкой жертвой этой последней на всю свою жизнь?

3. Проблема константности установки у человека. Если допустить, что люди рождаются с определенными установ­ками или же приобретают их в жизни раз навсегда и оконча­тельно, то тогда, конечно, не остается сомнения в констант­ной, неизменной природе наших установок. Если же, на­оборот, считать, что установка находится в существенной зависимости от условий, в которых она возникает, определя­ется и фиксируется в них, то в таком случае придется при­знать, что она ни в какой степени не относится к разряду раз навсегда данных, неизменных категорий.

Достаточно поставить этот вопрос, чтобы ответ на него стал для нас совершенно бесспорен. Именно, если судить об установке по характеру условий, необходимых для ее возник­новения, то не подлежит сомнению, что она не может отно­ситься к категории врожденных, раз и навсегда данных сущ­ностей, потому что как понятия потребности, так и среды относятся к группе явлений, зависимых от постоянно меня­ющихся условий существования организма.

Следовательно, уже одного анализа условий возникнове­ния установки достаточно для того, чтобы видеть, что раз на­всегда разграниченных, фаталистически предопределенных установок не существует»

Тем не менее мы попытаемся обратиться к фактам наблю­дения, чтобы выяснить, нет ли там данных, подтверждающих правильность этого положения.

Мы должны проследить случаи, в которых, ввиду резко изменившихся условий жизни, сам субъект преобразился бы радикально, с тем чтобы выяснить, что произошло с типиче­скими особенностями фиксированной установки — остались ли они нетронутыми или и они подверглись специфическим изменениям, соответствующим наличным типологическим сдвигам у данного индивида.

Мы имеем ряд наблюдений, которые показывают, что такие случаи действительно встречаются[38]. В жизни некоторых из изученных нами лиц имели место события крупного обще­ственного значения, которые одновременно тесно были свя­заны и с личной судьбой этих лиц. События эти, как оказа­лось, сыграли в жизни этих людей роль факторов, произвед­ших глубокий переворот в структуре их личности: лица с вариабельным характером оказались динамически или ста­тически установленными, как и наоборот, динамичные или статичные люди вдруг стали типичными носителями особен­ностей вариабельного человека. Сделать эти наблюдения не оказалось трудным, поскольку вопрос касается лиц, исследо­ванных сначала в довоенные годы, а затем вторично в годы после войны, в которой некоторые из этих людей принимали прямое участие.

Из этого материала мы приведем здесь случай, который, вообще говоря, можно было бы считать типичным. Одна из испытуемых — она подробно была изучена в годы до начала Отечественной войны — производит впечатление сильного, убежденного, социально и заодно альтруистически настроен­ного человека. Она берется за дело энергично и решительно и обычно с успехом завершает его. По всем признакам перед нами человек с решительной волей и твердым характером. Она не поддается своим увлечениям, как бы они ни были сильны, и всегда готова помочь нуждающемуся. Словом, пе­ред внешним наблюдателем стоит человек с сильными соци­альными и альтруистическими тенденциями, готовый реши­тельно и стойко бороться за их осуществление. Но стоит при­стальнее вглядеться в нашу испытуемую, чтобы сейчас же убедиться, что в данном случае мы имеем дело лишь с внеш­ней видимостью, что на самом деле она представляет собой полную противоположность тому, чем она кажется. Можно утверждать, что здесь мы имеем чуть ли не завершившийся факт полного разрыва между делом и внутренним миром человека.

Исследование фиксированной установки этого субъекта показывает, что она грубо-статична, иррадиирована, кон­стантна и интермодально-стабильна.

Но вот через семь-восемь лет после этого мы еще раз встречаемся с тем же субъектом. За эти годы в жизни ее про­изошла значительная перемена: муж ее пошел на фронт, и она осталась одна. Застигнутая неожиданными событиями, она быстро втянулась в заботы о своих детях, об их воспита­нии и здоровье. Ее индивидуалистические и эгоистичные тенденции начали отступать, и в ней вырос сильный, альтру­истически и социально настроенный индивид, окончательно освободившийся от былой своей раздвоенности» Внутренний разлад прошел, по-видимому, бесследно, и перед нами вста­ла вполне гармоничная личность, не чувствующая в себе ров­но ничего из былых своих внутренних терзаний. Если судить по всему этому, то в испытуемой произошел перелом, и конфликтный субъект стал вполне гармоничным человеком.

Интересно посмотреть, что же произошло с ее установкой. Осталась ли она все той же или в ней произошли какие-нибудь перемены?

Опыты показывают, что и установка нашей испытуемой подверглась резким изменениям. Вместо грубо-статическо­го испытуемая оказывается пластико-дииампчески установ­ленным субъектом. В этом отношении она стала совсем дру­гим человеком. Что же касается других моментов установки, то здесь она осталась менее изменившейся: фиксированная установка у нее стабильна, иррадиирована и интермодально­константна, хотя и в ограниченных пределах — следы вариа­бельности в какой-то, правда незначительной, степени, но пока еще все же прослеживаются у нее.

Таким образом, мы видим на этом примере, что типоло­гическая структура установки человека не представляет со­бой ничего рокового и неизменного. Наоборот, она может подвергаться существенным изменениям: например, стати­чески установленный субъект может стать динамически установленным. Но для этого необходимы более или менее резкие переломы в окружающих человека условиях, измене­ния, выходящие за рамки обычного течения его жизни.

Таких примеров немало. Однако необходимы дальней­шие исследования, которые должны показать ближе, в каких условиях возникают эти изменения и в каких направлениях они протекают.

4. Область установок у человека. Допустим, что акт объективации завершился и возникший на ее базе процесс мышления разрешил задачу во вполне определенном смыс­ле. За этим обычно следует стимуляция установки, соответ­ствующей разрешенной задаче, а затем и усилие для целей ее осуществления, ее проведения в жизнь. Таков чисто челове­ческий путь психической деятельности.

Возникает вопрос: не считать ли в процессе активности психической жизни человека этот путь единственно необхо­димым путем, который не оставляет более места для непо­средственной активности установки?

Выше, при анализе проблемы объективации, мы пришли к выводу, что субъект обращается к ее актам только в том слу­чае, когда в этом возникает необходимость — когда он стоит перед задачей, не поддающейся разрешению под непосред­ственным руководством установки. Но если этого нет, если задача может быть разрешена и непосредственно, на базе установки, то в таких случаях в активности объективации нет нужды и субъект обходится лишь мобилизацией соответ­ствующих установок.

Допустим, что задача впервые была разрешена на базе объективации. В таких случаях, при повторном выступлении той же или аналогичной задачи, в объективации нет более нужды и она разрешается на базе соответствующей установ­ки. Раз найденная установка может пробуждаться к жизни и непосредственно, помимо впервые опосредовавшей ее объек­тивации. Так растет и развивается объем установочных со­стояний человека: в него включаются не только непосред­ственно возникающие установки, но и те, которые когда-то раньше были опосредованы актами объективации.

Круг установок человека не замыкается такого рода уста­новками — установками, опосредованными случаями объек­тивации и возникшими на ее основе собственными актами мышления и воли. Сюда нужно отнести и те установки, которые впервые когда-то были построены на базе объектива­ции других, например творчески установленных субъектов, но затем они перешли в достояние людей в виде готовых фор­мул, не требующих более непосредственного участия процес­сов объективации. Опыт и образование, например, являют­ся дальнейшими источниками такого же рода формул. Им посвящается специальный период в жизни человека — школьный период, захватывающий все более и более значи­тельный отрезок времени нашей жизни. Но обогащение та­кого же рода сложными установками продолжается и в даль­нейшем — опыт и знание человека беспрерывно растут и рас­ширяются.

Таким образом, расширение области человеческих уста­новок в принципе не имеет предела. В нее включаются не только установки, развивающиеся непосредственно на базе актуальных потребностей и ситуаций их удовлетворения, но и те, которые возникали когда-нибудь на базе лично актуализованных объективаций или были опосредованы при со­действии образования — изучения данных науки и техники.

Если иметь все это в виду, то станет ясно, до какой степе­ни далеко стоят друг от друга области установок человека и животных. Ведь эти последние не знают объективации, и у них не может быть опосредованных ею установок. Животное ограничивается лишь областью фиксированных в его жизни установок, и притом установок, в значительной степени диф­фузных, не в пример человеку, установки которого диффе­ренцируются чем дальше., тем тоньше.

Поэтому не может быть сомнения, что установка конста­тируется и у животных и активность их строится на ее базе, но это не значит, что животное отождествляется с человеком» Возникающая у общественного человека объективация рез­ко меняет состав и характер его установок. Поднимая чело­века иа высокие ступени развития, она содействует дальней­шему осложнению, уточнению и дифференциации и его не­посредственно актуальных установок.

Таким образом, разница между человеком и животным в области установки является, несомненно, существенной.

Заключение

Подведем итоги сказанному. На человеческой ступе­ни развития мы встречаемся с новой особенностью психиче­ской активности, с особенностью, которую мы характеризуем как способность объективации. Она заключается в следую­щем: когда человек сталкивается в процессе своей активно­сти с каким-нибудь затруднением, то он, вместо того чтобы продолжать эту активность в том же направлении, останав­ливается на некоторое время, прекращает ее, с тем чтобы по­лучить возможность сосредоточиться на анализе этого за­труднения. Он выделяет обстоятельства этого последнего из цепи непрерывно меняющихся условий своей активности, за­держивает каждое из этих обстоятельств перед умственным взором, чтобы иметь возможность их повторного пережива­ния, объективирует их, чтобы, наблюдая за ними, решить наконец вопрос о характере дальнейшего продолжения ак­тивности.

Непосредственным результатом этих актов, задерживаю­щих, останавливающих нашу деятельность, является воз­можность воспризнания их как таковых — возможность идентификации их: когда мы объективируем что-нибудь, то этим мы получаем возможность сознавать, что оно остается равным себе за все время объективации, что оно остается са­мим собой. Говоря короче, в таких случаях вступает в силу прежде всего принцип тождества.

Но этого мало! Раз у нас появляется идея о тождествен­ности объективированного отрезка действительности с са­мим собой, то ничто не мешает считать, что мы повторно мо­жем переживать эту действительность любое число раз, что она за все это время остается равной себе. Это создает психо­логически в условиях общественной жизни предпосылку для того, чтобы объективированную и, значит, тождественную себе действительность обозначить определенным наимено­ванием; короче говоря, это создает возможность зарождения и развития речи.

На базе объективированной действительности и разви­вающейся речи развертывается далее и наше мышление. Это оно представляет собой могучее орудие для разрешения возникающих перед человеком затруднений, оно решает вопрос, что нужно сделать для того, чтобы успешно продол­жать далее временно приостановленную деятельность. Это оно дает указания на установку, которую необходимо акту­ализировать субъекту для удачного завершения его дея­тельности.

Но для того чтобы реализовать указания мышления, нуж­на специфически человеческая способность — способность совершать волевые акты — необходима воля, которая созда­ет человеку возможность возобновления прерванной ак­тивности и направления ее в сторону, соответствующую его целям.

Таким образом, мы видим, что в сложных условиях жиз­ни человека, при возникновении затруднений и задержке в его деятельности, у него активируется прежде всего способ­ность объективации — эта специфически человеческая спо­собность, на базе которой возникают далее идентификация, наименование (или речь) и обычные формы мышления, а затем, по завершении мыслительных процессов, и акты воли, снова включающие субъекта в целесообразном направлении в процесс временно приостановленной деятельности и гаран­тирующие ему возможность удовлетворения поставленных им себе целей.

Объективация — специфически человеческая способ­ность, и на ее базе существенно усложняется и запас фик­сированных у человека установок. Нужно иметь в виду, что установка, опосредованная на базе объективации, может ак­тивироваться повторно, в соответствующих условиях, и не­посредственно, без нового участия акта объективации. Она включается в круг имеющихся у субъекта установок и вы­ступает активно, наряду с прочими установками, без вмеша­тельства акта объективации. Таким образом, становится по­нятным, до какой степени сложным и богатым может сде­латься запас человеческих установок, включающих в себя и те, которые были когда-нибудь опосредованы на базе объек­тивации.

IV. Установка в психопатологии