Воплощение нового героя – Самохвалов в «Служебном романе». Циничный, использующий отношения исключительно в функциональных целях, он, с одной стороны, приспосабливается к системе, но на самом деле ловко подгоняет ее под себя. У него есть квартира, машина, модная одежда, импортные сигареты, он на хорошем счету в обществе (правда, в «Служебном романе» – до поры до времени) – эдакий нарцисс советского разлива.
Вспомним и Светлану Васильевну – главную героиню фильма «Время желаний». Здесь в прямом смысле реализованы последствия нарциссического способа жизни: стремление главной героини к внешним атрибутам успеха убивает ее отношения – в фильме муж умирает от разрыва сердца из-за стрессов на новой «престижной» должности, куда она его с большим трудом «пристроила». Такой образ героя несет в себе негативную коннотацию, он не вызывает симпатии, скорее порицается.
А вот похвальный, «правильный» вариант нарциссизма в советской трактовке – это передовик производства, герой, который добивается значительных успехов на поприще роста благосостояния Родины. Любопытно, что часто такой герой в советском кино – женщина.
В нашей стране, понесшей многомиллионные потери мужского населения в годы ВОВ, роль женщины перегружается, и перед ней встают противоречащие друг другу задачи. С одной стороны, на ее плечи ложится мужская нагрузка: ей нужно вставать к станку, восстанавливать страну после войны, поднимать детей, строить светлое будущее своими руками. С другой – она должна быть женой и матерью, обслуживать интересы мужчины, оставаться в его подчинении, поскольку, несмотря на функциональный послевоенный матриархат, наше общество пропитано патриархальными ценностями. Образ советской женщины – выносливая, сильная, яркая, но знающая свое место – представляет собой дикую противоречивую смесь феминизма и махрового патриархата.
Образ советского мужчины – инфантильный невротик, в меру выпивающий, изменяющий, зависимый, но гордый. И это логично: мужчин в послевоенной стране меньшинство, и они не находятся в ситуации конкурентной борьбы за женщин. Наоборот, каким бы ни был мужчина, он желанный объект, а спрос на него велик, поскольку перед советской женщиной стоит совершенно шизофреническая задача – обязательно выйти замуж и родить детей. Шизофреническая[18] потому, что невозможно всем женщинам быть замужними при значительном численном дефиците мужчин. Тем не менее необходимость восполнить демографическую дыру формирует некий стандарт «правильной» советской женщины: она должна и страну поднимать, не покладая рук, и род продолжать без отрыва от производства. В таком обществе мужчина инфантилизируется, и образ маменькиного сынка все часто встречается в кино, как и образ матери-одиночки.
Из-за статистического гендерного перекоса любовные треугольники и адюльтеры становятся общенациональным феноменом, который присутствует во многих фильмах советской эпохи начиная с 1970-х.
Что касается устойчивой пары «сильная, активная нарциссичная женщина + пассивный, но гордый невротичный мужчина», то этот тандем можно встретить во многих фильмах того времени. Два самых ярких примера – культовые советские фильмы «Москва слезам не верит» и «Служебный роман».
В первом случае Катерина, став жертвой негодяя-приспособленца (кстати, маменькиного сынка) и, конечно же, матерью-одиночкой, проходит настоящее мифологическое путешествие героини, достигнув небывалых высот, успеха и независимости, при этом сохранив прекрасные отношения со своей дочерью. Казалось бы, торжество идей феминизма и отличная драматическая арка. Но не тут-то было: всем понятно, что Катерина глубоко несчастна, потому что нет у нее мужчины, и от безысходности она заводит роман с женатым человеком (вот и адюльтер). Счастье же сваливается на нее в виде Гоги – общительного невротика в грязных ботинках, который в меру выпивает, звезд с неба не хватает, но зато очень гордый и никогда не позволит женщине управлять собой, да еще и зарабатывать больше него. Любопытно, что история успеха Катерины показана с помощью простого монтажа: вот она с новорожденной дочкой, измученная ночным штудированием учебников в крошечной комнатке в общежитии, заводит будильник и ложится поспать хотя бы час. Просыпается Катерина уже директором производства. Создателям фильма не интересно, как приезжая мать-одиночка пробивается в огромном чужом городе с самых низов, преодолевая препятствия на своем пути, – это как бы само собой разумеется, в этом ведь нет никакой сложности для нормальной советской женщины. А вот ее отношениям с Гогой с его сложносочиненным внутренним устройством посвящена вся вторая серия фильма.
В «Служебном романе» мы знакомимся с героиней, уже достигшей карьерных высот, и все перипетии строятся на истории ее отношений с невротичным и слабым, но гордым Новосельцевым. И здесь мы тоже сталкиваемся с тем, что успешная женщина – это не женщина вовсе, и ей стоит пройти арку трансформации, развив в себе женственность для завоевания сердца Новосельцева.
Этого же слабого, невротичного, но гордого героя мы видим и в «Иронии судьбы» (вновь в исполнении Андрея Мягкова), где он разрывается между тремя женщинами – мамой, невестой Галей и яркой роскошной Надей. Герой-невротик опять не только завоевывает женские сердца, но непостижимым образом одерживает победу над прагматичным «деловым» Ипполитом (что перекликается с противопоставлением Гоги и Рудольфа, отца дочери Катерины из фильма «Москва слезам не верит»).
Все описанные выше феномены – это наши культурные коды, которые подсознательно влияют на нас по сей день.
Одновременно с общей невротизацией и апатией, болезненной смесью патриархальности и прогрессивной феминизации, вызванной гендерным «перекосом», советскому социуму того времени были свойственны ценности, характерные для общества, которое в западных странах принято называть технологическим. Родители заняты на работе, у них, как правило, нет времени на воспитание детей. Эта функция чаще всего делегируется различным институтам: яслям, детским садам, школам, пионерским лагерям, пятидневным интернатам. В свободное время дети преимущественно предоставлены сами себе. Самостоятельность детей проявлялась в обслуживании себя в быту, в поиске себе занятий. Естественно, в таких условиях эмоциональная привязанность и близость между родителями и детьми ослаблялась и внутренний мир ребенка, его переживания не являлись приоритетом при воспитании. От детей требовалось послушание, «удобство» и самостоятельность в быту. Эти тенденции перекликаются с аналогичными трендами в западном обществе, приведшими впоследствии к формированию пограничного поля. Однако, в отличие от западной модели, стабильная сеть советских социальных институтов, задействованных в воспитании, какое-то время удерживала общественные процессы на невротическом уровне, «защищая» их от пограничной нестабильности.
Итак, 1970-е гг. можно условно назвать невротическим застоем. При неврозе, с одной стороны, есть стабильный жизненный фон, который не дает «вылететь» в пограничную зону турбулентности, а с другой – психологический рост и взросление ограниченны и блокируются. В итоге человек стагнирует, живя однообразной скучной жизнью, в которой не светит ничего нового и свежего.
В какой-то момент накопленная, подавляемая долгие годы сепарационная агрессия переплавляется в деструкцию, разрушение существующего фона, и начинается период распада монолитного Советского Союза, эпоха перестройки, которая уже ближе к пограничным феноменам. Отражением этого процесса в кино становится появление героя-бунтаря в 1980-е.
Главный герой этого времени – бунтующий, эгоцентричный, дерзкий молодой человек. Таков Руслан Чутко (Плюмбум) в фильме Вадима Абдрашитова «Плюмбум, или Опасная игра», который заигрался до настоящей драмы – гибели своей девушки Сони.
Таков Иван Мирошников – главный герой «Курьера» Карена Шахназарова. Иван олицетворяет бессмысленный и бессистемный бунт своего поколения. Он уже не согласен следовать ценностям своих родителей, но еще не способен нащупать собственный вектор движения. Он оттолкнулся «от», но не может пришвартоваться «к» – некуда. Это типичная проблема пубертатного периода, который глобально переживала страна в тот период. Предыдущее, советское поколение не могло понять перестроечную молодежь: профессор Кузнецов в «Курьере» (Олег Басилашвили) называет поведение Ивана «смесью нигилизма и хамства».
Это период настоящего кризиса, когда по-старому жить уже невозможно, а новые способы жизни еще не выработались, и нужно сделать шаг в пропасть – умереть, чтобы родиться заново в ином качестве (если повезет).
Кризис – переломная точка, а разрушение существующего мира иногда единственный способ создать что-то качественно новое. Этот переход есть в мифологии всех народов. Этот архетипический образ перерождения встречается в классических сценарных структурах: например, по Воглеру (Воглер, 2015) героя ждет столкновение со смертью, после которого он духовно, психологически перерождается и история переходит на следующий виток.
В фильмах конца 1980-х уже есть предощущение пропасти, бездны, в которую суждено шагнуть всей стране. А затем наступил сложнейший период, пограничный по своей структуре, а местами даже психотический, похожий на длительную паническую атаку (подробнее про пограничный опыт см. главу 7). Одна из главных характеристик пограничного типа опыта – это турбулентность фона, отсутствие стабильных опор. При панической атаке происходит внезапное крушение фона (в первую очередь привычного для человека фон телесных процессов) и возникает страх умереть в любую минуту. Как если бы мы, привыкшие ходить по земле и никогда не задумывающиеся о ее стабильности, вдруг столкнулись с тем, что земля разверзается и сотрясается с огромной амплитудой.
Примерно это произошло с обществом в период перестройки – привычный жизненный фон рухнул, человек был отброшен на стадию выживания. И здесь срабатывают три разные инстинктивные стратегии выживания: спастись бегством (волны эмиграции, «бегство» в наркотическое забытье), мобилизовать агрессию для нападения (скачок криминализации и бандитизма, в более конструктивном виде – создание бизнеса) и «прикинуться веточкой» – замереть, максимально подавить все признаки жизни, «не высовываться».