железа. Фиргаллу не нужно было смотреть на них, чтобы помнить, не нужно было прикасаться к ним или нюхать, чтобы воссоздать в мыслях лицо Этайн или ее запах, – в совершенстве, без малейшей погрешности. Этайн давно уже стала частью Фиргалла, впечаталась в тело и душу.
Сид отдал Гнеде небольшой самшитовый гребень. Наверное, у Этайн было много других, более ценных, выполненных из кости, испещренных узорами и отделанных драгоценными камнями, но этот безыскусный деревянный гребешок, казалось, являлся ее воплощением. Этайн не требовались украшения, чтобы сиять. Она была совершенна в своей простоте, и сид с невольным почтением смотрел, как Гнеда приняла вещицу, благоговейно держа ее на раскрытых ладонях, точно святыню. Он знал, что девушка никогда не посмеет расчесать им волосы, что спрячет его в глубине своего тайника и станет доставать редко и украдкой, позволяя пальцам пробежать по теплой древесине в качестве высшей награды, смакуя эти мгновения, как изысканное лакомство.
Сид видел, что у него получалось. Она входила в семью, исподволь становясь ее частью. По рассказам Фиргалла и крохам, добытым в истрепанных свитках, Гнеда создавала в своей голове образы родителей, и он знал, что отец занимал там особое место. Фиргалл преклонялся перед Этайн, и она представала для Гнеды светлой богиней, прекрасной, безукоризненной, но далекой и недостижимой. Отец же, неприязни к которому сид не мог и не собирался скрывать, нуждался в защите девушки, в ее оправдании. В своем несовершенстве Ингвар был гораздо ближе дочери, и Фиргалл понимал, что сам виноват в этом.
Он смотрел на Гнеду, видя, как в ее глазах вместе с вопросом нарастает беспокойство. Только теперь, наблюдая за девушкой со стороны, сид осознал, насколько сильно она изменилась за время, проведенное под его и Айфэ опекой. Нынче в ней почти не осталось ничего детского – ни во взоре, который стал умнее и проницательнее, ни в теле, которое вытянулось, хотя и не приобрело особенной округлости. Ежедневные упражнения, прогулки верхом и частая походная жизнь закалили и укрепили ее, развив природные склонности. Гнеда была меткой и ловкой, хотя и не отличалась выдающейся силой. Фиргалла восхищали ее выносливость и упорный дух, но он замечал, что сильные переживания могли подорвать во всем остальном довольно хорошее здоровье.
Другой неожиданностью для сида стал податливый и открытый ум девочки. Она на лету схватывала новое, быстро и без видимого труда осваивая сразу два незнакомых языка. Гнеда обладала отличной памятью и точно воспроизводила однажды увиденный чертеж. Ее суждения были емкими и дельными. Несомненно, часть этой заслуги принадлежала старому Домомыслу, с детства окружившего девочку книгами. И пусть Фиргалл не раз мысленно фыркал над их содержимым, когда Гнеда делилась воспоминаниями – трудно было ожидать, чтобы в глухой деревушке имелся доступ к передовым знаниям, – она была грамотна и привычна к умственному труду. Из Гнеды вышла прекрасная ученица.
Ее любил Айфе, и немудрено – сына покорили добрый нрав, искренность и трогательная ранимость.
К своему неудовольствию, Фиргалл не мог не признать: она нравилась и ему. И если бы у него была дочь, Фиргалл хотел бы видеть ее похожей на Гнеду.
Сид нахмурился и отвернулся от девушки, без объяснений разрывая зрительную нить.
У него нет и никогда не будет дочери.
Он не позволит себе к ней привязаться.
Фиргалл прекрасно знал правила игры. Ведь он сам ее придумал.
Жизнь в Кранн Улл текла по-старому, но Гнеда знала, что после произошедшего лед между ней и опекуном треснул. Что-то незримо изменилось, словно воздух вокруг перестал быть разреженным и стало легче дышать. Теперь сид брал ее на прогулки, во время которых, к удивлению девушки, вместо уроков они могли просто беседовать. Конечно, Гнеда никогда не чувствовала себя с Фиргаллом так же свободно, как с его сыном, но и прежней скованности возле наставника больше не ощущала.
Зима подходила к концу, но Айфэ все не возвращался, и Гнеда подозревала, что это происходило по воле Фиргалла. Отчего-то ему претила их дружба. Возможно, потому, что само нахождение рядом с ней было опасным.
Весна наступила быстро и неожиданно. Казалось, еще вчера ничто не предвещало перемены, но вот уже послышалось журчание невидимых ручьев, и под стремительно истлевающим саваном снега зачернела обнаженная земля, заставляя зверей и людей жадно принюхиваться к забытому за зиму густому, влажному запаху жизни.
Все вдруг пришло в движение. Первыми оживились снегири и синицы, выбравшиеся из зимних укрытий и наперебой начавшие прославлять вновь повторившееся торжество света над тьмой. Скотина, влекомая первобытным зовом, забеспокоилась в стойлах, предвкушая скорую волю. Мужчины и женщины, переполошенные в преддверии пашни и сева, суетливо и весело мелькали во дворе, отворяя окна и ворота, перетряхивая сундуки, доставая с поветей[64] плуги и бороны. Вся усадьба казалась зараженной лихорадкой, и только хозяин Кранн Улл не поддавался ей, оставаясь неизменно собранным и бесстрастным.
– Нам необходимо уехать, Гнеда, – заявил Фиргалл в один из тех неприкаянных вечеров, когда еще слишком холодно, чтобы сидеть на улице, но уже невмоготу оставаться дома, и девушка, отложив неладившееся вышивание, уже поднялась, чтобы уйти спать.
Сид смотрел на нее, сложив руки на груди. У него был вид человека, давно и безуспешно борющегося с непосильной задачей.
Гнеда замерла в дверях.
– Уехать? Куда? Что случилось?
Сид утомленно потер лоб, словно пытаясь разгладить складки, в последнее время все чаще появляющиеся на его челе.
– На Айфэ напали.
– Что? – выкрикнула девушка и накрыла рот обеими ладонями.
– Он цел и невредим, – устало сказал сид. – Мой сын умеет за себя постоять.
– Когда это случилось? Что с ним?
– Еще зимой. Он не пострадал.
– Мы должны были поехать к нему! – Ее брови взметнулись в возмущенном неверии.
– Я же сказал, с ним ничего не стряслось, – раздраженно отрезал Фиргалл. – Но теперь начали происходить и другие вещи. Мои любезнейшие родственники решили воспользоваться положением и вмешаться в наши и без того непростые отношения с отцом. – Его губы надломились в презрительной усмешке, но Гнеда достаточно узнала сида, чтобы распознать ярость, стоявшую за ней. – Они пытаются устроить все для того, чтобы я впал в немилость князя Ангуса, и, кажется, преуспевают в этом. – Фиргалл уставился на серебряную чернильницу, которую мучил, без конца приподнимая и закрывая крышку. – Если я лишусь поддержки отца, Финтан может осмелеть настолько, чтобы напасть на нас прямо в Кранн Улл.
– Но зачем им понадобилось вредить Айфэ? – тихо спросила Гнеда.
– Чтобы поставить меня на место. Отвадить от задуманного. – Он по-прежнему не смотрел на нее.
– Неужели это стоит того? – еще тише произнесла девушка.
Фиргалл резко вскинул на нее нахмуренный взор.
– Дочь Этайн должна быть восстановлена в своих законных правах. Я поклялся в этом и сдержу слово во что бы то ни стало! – Он свел челюсти так, что побелели желваки.
– Что, если мне не нужна эта клятва? – Гнеда едва слышала себя.
Брови сида окончательно сошлись на переносице. Он открыл рот, но слова застыли на его подрагивающих от гнева губах. Фиргалл с лязгом захлопнул крышку, так что брызги чернил окропили лежащие рядом свитки, и оперся подбородком о сведенные в кулак руки.
– Как бы то ни было, задерживаться здесь просто неблагоразумно, – вымолвил сид, возвращая самообладание. – Я мог бы поехать к отцу на поклон, но это, во-первых, займет время, во-вторых, неизвестно, чем закончится, и в-третьих, оставит тебя в уязвимом положении.
– Куда же мы отправимся? – упавшим голосом спросила Гнеда. Мысль об отъезде из Кранн Улл почти телесно ранила ее.
– В Залесье.
17. Кровь на руках
Слуга, доставивший страшную весть о нападении на Айфэ, привез с собой и неожиданный гостинец для Гнеды. С тихой, немного застенчивой улыбкой он передал девушке перчатку, к которой должиком была пристегнута птица, показавшаяся Гнеде крохотной по сравнению с Гобаханом. Гнеда никогда не видела подобных птах раньше, но не сомневалась, что разъяренный комочек бурых перьев был пустельгой. Маленьким бориветром. Хранителем ее угасшего рода.
От мысли о том, что там, вдали от Кранн Улл, Айфэ все равно помнил и заботился о ней, стало тепло на душе.
Гонец рассказал, что везти своенравную птицу было то еще удовольствие, и Гнеда, глядя на отчаянно шипящего и расправляющего крылья в тщетной попытке казаться больше соколка, охотно верила его словам.
Девушка не смогла скрыть разочарования от того, что Айфэ не прислал с птицей хотя бы клочка бересты, но, значит, тому были причины. Слуга удалился, оставив Гнеду наедине с озлобленным и напуганным существом, и девушка с тревогой задумалась, как справится с ним без помощи друга.
Фиргалл с сомнением оглядел растрепанного и заморенного дорогой сокола во время прогулки, на которую Гнеда взяла его на следующий день. Заявив, что, судя по серому оперению на голове и малому росту, это челиг[65], сид утратил всякий интерес к птице.
Девушка же преисполнилась решимости выносить соколка. Памятуя о наставлениях Айфэ, она уже не испытывала той робости, что по первости была с Гобаханом, и все-таки успехов не наблюдалось долгое время. Пустельга по-прежнему дичилась, кусала ее пальцы и истошно кричала при любых попытках приблизиться. От отчаяния Гнеда даже назвала своего питомца Злым, что изрядно повеселило Фиргалла.
И все же она не теряла надежды. Злой был пустельгой, к тому же добытой Айфэ, а уж кто-кто, а он разбирался в этих существах. Девушка не расставалась с птицей ни днем ни ночью, выискивая для нее лакомства – мышей и кузнечиков – и оставляя спать в своей горнице к великому неудовольствию Финд, невзлюбившей крикливую и докучливую птицу. Гнеда упрямо носила гордеца на перчатке, гуляя ли по усадьбе, выезжая ли с Пламенем, занимаясь ли в повалуше Фиргалла. И как ни странно, настойчивость девушки дала плоды. На вторую седмицу Злой перестал клевать протянутые руки хозяйки, на третью начал откликаться на ее призывный свист.