Так было и в этот вечер, когда в самый разгар очередной протяжной песни дверь растворилась и внутрь ввалилась веселая ватага разрумяненных морозом юношей. Воспользовавшись всеобщим смятением и радостной суматохой, Гнеда, прихватив теплый платок, вышмыгнула за дверь. Быстро слетев с крыльца, она попала на уже ставшую привычной тропинку, ведшую к выходу из усадьбы через небольшой яблоневый сад. Сюда едва доставали огни из окон, и изгибы темно-серых стволов причудливо преломлялись в скудном свете. Девушка услышала за спиной шорох, но, не отвлекаясь, поспешила дальше, решив, что кто-то просто опаздывает на посиделки.
Гнеда почти миновала рощицу, как вдруг остановилась, различив в стороне от дорожки две тесно стоящие тени. Девушка оказалась чересчур близко к ним, чтобы пройти дальше незамеченной, но, кажется, те были слишком заняты друг другом, чтобы обращать внимание на то, что творилось вокруг. Гнеда уже собиралась тихонько прокрасться к воротам, когда услышала приглушенный голос, без сомнения принадлежавший Стойгневу, и сдавленный девичий смешок в ответ. Гнеда вросла в землю, ухватившись рукой за ближайшее дерево в поисках ставшей враз необходимой опоры. Шепот княжича прозвучал еще вкрадчивей и горячей, и вслед за ним наступило молчание, бывшее красноречивей любых звуков. Гнеда медленно отступила за ствол, одновременно прячась и становясь чуть ближе к уединившейся паре. Сама не зная зачем, она осторожно выглянула из-за своего укрытия.
Стойгнев обнимал Добраву, окутывая их обоих плащом, укрывавшим когда-то плечи Гнеды. Он самозабвенно целовал девушку, казавшуюся совсем хрупкой на его широкой груди, и Гнеда видела, как крепко руки княжича сжимали стан боярышни. Добрава со смехом отстранилась, накрывая рот юноши своей маленькой ладошкой, шутливо, но властно удерживая его губы от нового поцелуя. Она слегка оттолкнула Стойгнева, игриво высвободившись из его объятий, и потянула за руку, увлекая в сторону избы.
Только когда они окончательно скрылись из виду, Гнеда тяжело привалилась к яблоне, позволяя себе выдохнуть. В этот миг сзади послышался треск разломившейся ветки. Быстро обернувшись и испуганно цепляясь за шершавый ствол, девушка увидела Бьярки. Он стоял немного поодаль и в упор смотрел на нее.
Гнеда уже давно не встречала боярина и удивилась его бледному осунувшемуся виду. Она даже могла бы испытать к нему жалость, если б не выражение лица Бьярки – несмотря на болезненность, презрительное и надменное, с примесью чего-то нового, чего Гнеда не замечала в нем раньше.
Бьярки сделал шаг вперед, не переставая смотреть на Гнеду с кривоватой усмешкой. Девушка затаила дыхание, лихорадочно проворачивая кольцо Катбада на пальце и чувствуя свежие ссадины от яблоневой коры. Она уже знала, боярин что-то заготовил, и душа сжималась в дурном предчувствии. Горечь, просвечивавшая сквозь ненависть и нарочитую развязность в его глазах, лишь сильнее настораживала. Девушке показалось, что руки Бьярки слегка подрагивали. Наверное, у него была лихорадка.
– Да на тебе лица нет, – промолвил юноша с притворным сочувствием. – Что, не глянулось?
Гнеда замерла, догадавшись, что он говорит о Стойгневе и Добраве. Бьярки все знал. Он заметил. И то, незнакомое, в его глазах было обвинением, упреком и…
– А ты разве не слышала, что щи дегтем не белят? На то сметана есть, – проговорил боярин с издевательским смешком, не давая ей домыслить, продолжая двигаться, обходя Гнеду по кругу. – Посмотри на себя, – он небрежно кивнул в ее сторону подбородком, – на свои обноски, шитые из вотолы[97]. На свою кожу, выжженную в поле. Где тебе до Добравкиной крови с молоком? Да тебя коснешься, пальцы занозишь. А волосы? Ее – струятся и блестят, словно шелк, а твои – жесткие, точно конская грива.
Гнеда почувствовала, как на лбу и над верхней губой выступили бисеринки холодного пота. Нужно было уйти, не слушая эти мерзости, но почему-то девушка не могла пошевелиться, как заколдованная продолжая внимать его оскорблениям.
– Разве твои руки, настолько грубые и неумелые, что ты и нитки-то как следует спрясть не можешь, сравнятся с ее нежными пальчиками? – Бьярки презрительно фыркнул. – А что у тебя под рубашкой? Женское тело или доска? Да кабы не коса, я и не понял бы, что ты девка.
Гнеда тяжело дышала, изо всей мочи стараясь справиться с комом, вставшим поперек груди. Обида, сдавившая сердце, была тем сильнее, чем яснее девушка понимала, что каждое слово Бьярки, злое, жгучее, унизительное, – правда. А он все ходил вокруг нее, меряя блестящими глазами каждый вершок, не упуская ничего.
– Одни кости, – брезгливо продолжал юноша медленную казнь. – А глаза? Черные, как у вороны. А ее – что цветные каменья. Неужели думаешь, он на тебя и правда позарится, когда есть Добрава? На тебя, неотесанную деревенщину?
Гнеда всхлипнула, пытаясь удержать рвущийся наружу поток, и кинулась в сторону, но Бьярки грубо поймал девушку за запястье, равнодушно глядя на потекшие по ее щекам слезы.
– Ведьма, – хрипло вымолвил Бьярки. – Что ты сделала со мной?
Девушка непонимающе сморгнула несколько раз, но парень резко тряхнул ее.
– Какую присушку подсунула мне, что я хожу за тобой как привязанный? Смотрю на тебя? Что потерял разум, словно мошник[98] на току?
Гнеда растерянно глядела на него сквозь слезы, и вдруг осознание отразилось на ее лице жутковатой улыбкой.
– Неужто думаешь, боярин, что, умей я ворожить да травами-отравами ведать, стала бы размениваться на приворотное зелье? – негромко, но отчетливо произнесла она, едва удерживаясь то ли от плача, то ли от хохота.
– Убирайся, – только и сумел выговорить Бьярки побелевшими губами.
Он резко отпустил ее руку, и Гнеда ринулась прочь, не видя и не слыша ничего, не разбирая дороги, чувствуя лишь морозный воздух, обжигавший легкие.
Не глядя в ее сторону, Бьярки вытер непослушными пальцами испарину со лба. Он постоял, будто собираясь с силами, а затем, оттолкнувшись от дерева, пошел прочь, немного пошатываясь, туда, где, озаряя ночную темень, приветливо мерцали окна избы и раздавался веселый смех посиделок.
27. Откровение
Было еще совсем рано, но, по обыкновению, в гридне уже засуетились. Давно проснувшийся Бьярки заставил себя подняться. Младший Судимирович, побратим и ближник княжича, всегда был на особенном счету, но и он послушно подчинялся заведенному в дружине порядку, не пропуская воинской науки и ежедневных учений. Пользуясь своим положением, он мог отлучаться домой куда чаще других, но в последнее время Бьярки ночевал в дружинной избе, избегая появляться в усадьбе.
Извилистое тело замерзшей Листвянки темнело в синевато-сером снегу, а от зияющих дыр прорубей и полыней, разбросанных возле берега, змеился легкий парок.
Бьярки безо всякого удовольствия умылся рыхлой пригоршней снега, оцарапавшей лицо, и присоединился к товарищам, разминавшимся неподалеку от общего костра. Под предводительством Борзуна, удалого княжеского кметя[99], славившегося недюжинной силой, отроки боролись, схватывались врукопашную и постигали прочие премудрости ратного ремесла. Борзун поддразнивал парней, то и дело пересыпая свою речь прибаутками, и тут и там слышались задорные крики и смешки. Утреннее учение шло весело и ненатужно, но нынче Бьярки не чувствовал себя частью братства, и возня на снегу, всегда так нравившаяся ему, не бодрила, а утомляла.
Ивар появился перед ним, когда дело дошло до мечей. Они давно уже не становились в пару, и нынче Бьярки хмуро принял протянутый другом клинок. Княжич смотрел спокойно и открыто, и лишь только очень близко знавший Ивара человек мог бы различить отсвет тревоги в прозелени его глаз.
Разогревшись несколькими привычными движениями, юноши начали сшибку. Вокруг них, молодых, но уже показавших себя и в отъезжем, и в ратном поле, постепенно стали собираться отроки и детские, а поединщики не замечали ничего вокруг. Меч Ивара мелькал перед лицом, и Бьярки распалялся все сильнее, а снисходительная невозмутимость названого брата лишь разъяряла. Пот стекал по лицу боярина, и он с досадой ощутил, что казавшиеся раньше легкими удары не даются, а мышцы утратили былую силу. Бьярки словно тянулся по привычке за верным ножом, но не находил его на положенном месте.
Проклятье!
Ивар незаметно перебросил меч в шуйцу[100].
– Не смей! – прорычал Бьярки, закусывая губу и набрасываясь на друга градом новых ударов, выматывающих, но почти бесплодных.
Власть над собственным телом утекала как вода сквозь пальцы вместе с необходимой осторожностью. Зрители притихли, замечая, что потешный бой перерастает в настоящий, и рядом с борцами вырос долговязый Борзун, готовый вмешаться при первой надобности.
Оба имели почти одинаковый рост, но княжич был крепче и гораздо шире в плечах гибкого поджарого Бьярки. Сила одного и ловкость второго обычно уравнивали их в бою, но нынче Судимирович видел свою слабость и оттого дрался особенно отчаянно. Ивар оставался внешне бесстрастным, но из-под налобной повязки вниз по вискам сбегали тонкие струйки пота. От взмокших на спине и груди рубах валил пар.
Бьярки все-таки удалось достать побратима, и, только когда на плече княжича заалело пятно, жадно расползающееся по белому полотну, боярин остановился, быстро моргая. Его впервые в жизни замутило от вида крови.
Трясущейся рукой отбросив в сторону меч, боярин развернулся и пошел прочь через строй безмолвно расступившихся отроков.
Ивар нашел Бьярки в оружейной клети. Он сидел на полу, привалившись к упертому в стену круглому щиту. Княжич опустился рядом.
– На, – сунул он побратиму в руки крынку с молоком. – Что в трапезную не пошел? На тебе скоро мяса совсем не останется.
Бьярки посмотрел на Ивара, виновато находя пятно уже засохшей крови, п