росочившейся даже через надетую позже верхницу.
– Пустое, – махнул рукой заметивший его взгляд княжич. – Зажило уже все. Что с тобой, Медвежонок? За что ты на меня взъелся? Облегчи душу, не держи на сердце. Словно червь тебя точит, с лица и тела спал, скоро люди узнавать перестанут.
Бьярки отставил нетронутое молоко в сторону и пристально посмотрел на друга.
– Ты зачем девке голову морочишь? – наконец спросил он, понимая, что пути назад не будет.
Ивар некоторое время удивленно взирал на побратима, слегка наморщив лоб, а потом тихо рассмеялся, покачав головой.
– Ах, вот оно что. А я думал, показалось. Думал, она тебе не люба.
– И не люба, – повысил голос боярин, словно отказываясь замечать взлетевшие брови и стиснутые от сдерживаемой усмешки губы Ивара. – Отец велел присматривать за ней. Ты что затеял? Другой не мог найти, или Добравы тебе мало?
– А когда ты ее в деннике зажимал, тоже присматривал? – усмехнулся княжич уже без дружелюбия.
Бьярки скрежетнул зубами.
– Помрачилось у меня в голове от похоти, будто не знаешь, как оно бывает, – зло процедил он. – Другое дело, кабы я это задумал да туда ее сам заманил.
– А что ж, я, по-твоему, заманиваю? – Ивар холодно прищурился.
– Зачем приезжаешь? Зачем смотришь? Разбередишь девке сердце, позабавишься, да и бросишь. – Голос Бьярки больше не звучал воинственно. Он весь поник, сдаваясь, признавая свое поражение, и Ивар смягчился.
– Я видел, что ты к ней неровно дышишь, но чтобы так, не знал. Я бы не стал… – Княжич неловко замолчал, упирая взгляд в сомкнутые руки.
– Как – так? – резко взметнув голову в его сторону, враждебно спросил Бьярки.
– А так, что весь высох. Будет тебе, Бьярки, не малое чадо, – с раздражением добавил Ивар, поднимаясь. – Зазнобила тебя девка, признай уж. Сказал бы сразу, я б в ее сторону и не взглянул. Было б еще на что глядеть, – скривился он.
– А не на что, зачем тогда привабливал? – с горечью спросил боярин, даже не отрицая слов друга.
– Со скуки, – коротко ответил княжич, не глядя на Бьярки. – Больше не стану. Забирай свою красну ягоду, любись.
Бьярки мрачно усмехнулся.
– Нет, Ивар. Наваждение это какое-то. Морок. Не может мне такая прийтись по сердцу.
Княжич только покачал головой.
– Я не желаю, чтобы промеж нами встала девчонка. Это – самое жалкое, что может произойти между двумя мужчинами. Морок, не морок, а нет сил смотреть на тебя, прозрачный стал, что вешняя льдинка. Сухая любовь только крушит. Или забудь, или возьми ее.
– Возьми ее, – упрямо повторила Славута, прикладывая нарядную красную рубашку к Гнеде. – Мне такую уже не надеть, а тебе в самый раз придется.
– Спасибо, – приняла подарок девушка.
Гнеда была полна отчаянного желания нарядиться в лучшее, чтобы назло всем показаться – со своей грубой и смуглой кожей, слишком маленькими и черными глазами, детской грудью и жесткой косой. Да, она не была ни знатной, ни красивой, но Стойгнев смотрел на нее, а Бьярки…
Гнеда споткнулась на мысли о юноше. Неужели он говорил правду? Про приворот и… Девушка никогда и подумать не могла, что Бьярки испытывает к ней что-либо кроме неприязни. Его нападки были для Гнеды не внове: совсем так же вел себя когда-то Завид. Но от младшего Судимировича и вправду исходило что-то иное помимо ненависти. Гнеда чувствовала тоску раненого зверя в его взгляде, но не могла и помыслить, что была причастна к этому.
Впрочем, времени на мрачные размышления не оставалось. Нынче на посиделках не было места ничему, кроме забав, игр и плясок. Свои уроки и девушки, и парни оставили дома, а в избу набилось столько народа, что все сидели впритирку друг к дружке, и даже Гнеда оказалась стиснутой с обеих сторон веселыми соседками. Многие молодцы держали на каждом колене по смеющейся красавице, у дверей и на полу расположились дворовые, которых никто не гнушался в вечер коляды. Гнеда с радостью увидела неподалеку от себя разодетую Стороньку с подружками, которая лукаво подмигнула ей.
Помимо завсегдатаев, примелькавшихся Гнеде и которых она различала по именам, здесь появилось немало и совсем новых лиц. Добрава и Звенислава, сидевшие в середине, сделались первыми участницами и заводилами любой игры, зато многих парней, приходивших раньше на вечерки, не было видно. Гнеда догадывалась, что они оказались в числе ряженых, которые обязательно должны были наведаться в их избу. Девушка не заметила промеж гуляющей молодежи ни княжича, ни Бьярки и рассудила, что они нынче тоже примкнули к стану окрутников[101]. Это была тревожащая мысль. Безличность и безнаказанность, сопутствующие ряженым, способны развязать руки всякому, так чего же можно было ждать от Бьярки, который и в обычную-то пору не стеснялся с Гнедой?
Девушка еще не успела побывать полноправной участницей колядных веселий. Минувшая ее зима прошла в Кранн Улл, среди сидов, где подобные забавы были не в чести, а дома, в Перебродах, Гнеда была еще слишком мала и наблюдала за игрищами взрослых только со стороны, в безопасности полатей. Однако ей хорошо помнился визг переполошенных девушек, которые не то со смехом, не то со страхом метались по избе от мохнатых чудовищ и полуголых, измазанных сажей чужаков.
Кажется, не только Гнеда с замиранием сердца ожидала появления колядников, потому что, когда дверь вдруг вышибли неистовым ударом и внутрь вместе с морозом и ворохом снежинок ворвалась пестрая, шумящая на все лады толпа, девушки мигом подняли вой и бросились врассыпную. Некоторые попытались было кинуться вон из избы, да засов уже подпирал дюжий молодец в вывернутой наизнанку шубе, намертво перегородивший выход. Гнеда, думавшая в случае необходимости тихонько улизнуть, почувствовала, как засосало под ложечкой. Пока что ничего худого не происходило, но от добра бы никто убегать не стал, и привратник бы не понадобился.
Надеясь оказаться никем не замеченной, Гнеда замерла. Не в силах побороть любопытства, она подглядывала из-под рукава дареной рубахи на готовившихся выводить кудесы вошедших. Бывшие в избе попрыгали на лавки, и разномастная пришлая ватага заняла все пространство. Некоторые прохаживались на руках, помахивая задранными кверху ногами, иные выделывали колесо, третьи высоко подскакивали. Здесь были и девушки с занавешенными клетчатыми платками лицами, и страшные кикиморы в белых рубахах – из-под надетой на голову корзины топорщились кудельные волосы – и с вымазанными мелом рожами. На длинной веревке вели огромного медведя с торчащим во все стороны мехом, и, хотя умом Гнеда понимала, что в этом обличье шел переодетый человек, сходство со зверем поражало и пугало. Подле медведя выхаживала страшная коза с огромными рогами, длинным высунутым красным языком и клацающей деревянной челюстью.
Ближайший к Гнеде окрутчик был обут одной ногой в валенок задом наперед, второй – в рваный лапоть. Его лицо сделалось неузнаваемым из-за плотного слоя сажи, а вывернутый наизнанку полушубок подпоясывал пучок соломы. Тут же был и живой сноп, перехваченный лыком, и старик с огромным накладным горбом и носом, и его старуха, у которой вместо грудей торчали коровьи колокольца, а лицо было нарочито румяно от свеклы. Кто-то держал ухват, иные – помело, все кругом стучало и бренчало. Скрежетали соударяющиеся печные заслонки, трещали шаркуны[102], привязанные к рукавам, невпопад гудела дудка, надрывно сипела волынка. Ряженые то подражали скромным движениям хоровода, то резко пускались в лихую присядку, то плыли павушками, то кувыркались и неистово подпрыгивали, и этот неожиданный переход от обычного к дикому и неправильному пугал.
Но самыми страшными Гнеде казались те, кто спрятался под берестяной личиной. Жуткие хари, разрисованные углем и мелом, расцвеченные красным клюквенным соком, вечно застывшие в одном, не меняющемся, зловещем выражении, одновременно завораживали и отталкивали своей бесстрастностью и нечеловечностью.
Наконец ватажники остановились. Дверь снова растворилась, и в избу вбежал малец с лукном, в котором обычно держали зерно на сев. Гнеда едва успела увернуться, потому как вместо семян парнишка начал обсыпать избу и всех подвертывающихся ему печной золой, перемешанной со снегом.
– Жито сею, жито вею, поднимись, хлебок, в во-от такой росток! – помогал себе задорной песней сеятель.
Со всех сторон раздался визг девушек, пытающихся спасти свои наряды, но парень был неумолим. Вслед за ним появился косец, имевший своим орудием кочергу, за ним вбежали двое ряженых, принявшихся с усердием убирать «урожай». Тут же на смену предыдущим труженикам возник детина с цепом, бросившийся молотить «хлеб», разбрызгивая вокруг растаявший грязный снег.
Но вот все разошлись, оставив посередине избы лишь косаря. Помахавши кочергой, он принялся точить ее об камень, выкрикивая:
– Косу точу, косу точу, баб, блинов хочу!
Дверь с треском откинулась, и на пороге появился парень, одетый в нелепое женское платье, волокущий в одной руке ступу со снегом, в другой – деревянное трепало. Потерявшие было бдительность девушки снова повскакивали с лавок, но их тут же принялись ловить и по очереди подводить к окрутчику-блинопеку. Тот, оглядывая упирающуюся жертву, принимался приговаривать:
– Что, блинцов захотела, на-ка, получи! – И с этими словами несчастная девушка принимала хлопок ниже спины, «подмасленный» немалым количеством снега на трепале-лопате.
– А-а-а, эта погорячей любит, ну-ка, подбавь-ка жару! – снова прикрикивал истязатель.
Некоторые счастливицы отделывались совсем легкими, шуточными ударами, иным доставалось изрядно, а наименее удачливым и вовсе старались закинуть снега под подолы, и Гнеда видела их плохо скрытую боль и обиду. Но не успела она посочувствовать другим, как сразу двое незнакомых ребят подхватили ее саму под руки и потащили к страшной бабище. Девушка пыталась сопротивляться, но не успела опомниться, как получила чувствительный, а главное, стыдный удар. Не зная, куда деваться от срама, Гнеда закрыла лицо руками и села на лавку рядом с другими подругами по несчастью, пунцовыми от принятого позора.