Пташка — страница 47 из 81

И нынче, когда княжич со своей небольшой, но отважной и верной дружиной гнался за наворопом[113] кочевников, на который они случайно наткнулись прямо посреди лова, Ивар уже прикидывал в уме, что все это значило. В их отношениях с Полем продолжалось длительное затишье, но кажется, сарыны подняли голову, не иначе как заслышав о нездоровье князя.

Нет, нужно было поворачивать. Они позволили себе чересчур увлечься погоней и заехали слишком далеко своим малым отрядом. Лазутчиков уже не догнать, а в беду по лихости попадать не следовало. Умение трезво рассуждать и вовремя остановиться даже в самом пылу отличало Ивара, и за это его уважали и слушались.

– Тпру! – закричал княжич, натянув повод, заставляя Баюна встать как вкопанного. – Отрыщь!

Воины, разгоряченные скачкой, неохотно подчинились, и лишь Бьярки, обогнавший всех прочих, некоторое время продолжал бег, пока его не остановили окриками и свистом.

– Поздно. Ушли они, – коротко бросил Ивар ожидавшим объяснения дружинникам.

Большинство было недовольно, ведь они, как и сам княжич, лишь разъярили кровь ожиданием сечи, но все безмолвно исполнили приказ. Ивар снискал свою славу не одним отцовским именем.

Лицо побратима было диким от еще бурлившего запала охоты, которая чуть было не приняла другой оборот, но и он лишь молча опустил голову перед княжичем, скрывая непокорный блеск глаз.

Весть о забредшем в Залесские пределы степном разъезде следовало немедля отнести в город, и спутники Ивара, не сговариваясь, пустили лошадей скорой метью[114]. Сарынская вылазка была для Стародуба предтечей большой беды, и нужно было как можно скорее предупредить людей.

Ивару, несущемуся во весь опор во главе дружины, показалось, что вмиг разболелось бедро, в которое при последней встрече с кочевниками его ранило стрелой, черной и злой под стать воину, ее пустившему.

Вся жизнь отца прошла в Поле. Он воевал со степняками с самой молодости, еще не будучи князем. Ивар, хотя и был тогда совсем малолеткой, хорошо помнил, как отец возвращался домой из походов, приводя за собой пахнущие чужим миром кибитки, груженные позолоченными кубками, коврами и саблями, маленьких пышногривых лошадей и, самое главное, полонян. Ивар во все глаза смотрел на запыленных иноземцев в диковинных одеяниях, с кожей цвета меди и блестящими соколиными очами, полными ненависти и презрения. Их женщины походили скорее на подростков, воинственные, гордые и некрасивые.

В доме у боярина Войгнева всегда было множество рабов из степи. Большая часть продавалась или раздаривалась, но некоторые становились домашними слугами. Впрочем, челядью кочевники были плохой. Непокорные и хитрые, они вечно норовили утечь обратно в свои голые поля, да еще и умыкнуть лошадей, которых почитали друзьями более близкими и надежными, нежели людей.

Воспоминание из далекого детства защемило грудь Ивара. Мало кто знал, но у княжича был еще один побратим. Жив ли он теперь? Каким стал? Ивар помнил его тощим черноглазым пареньком. Сам он был слишком мал, чтобы понимать: сыну знатного боярина не пристало водить дружбу с колодником, но достаточно велик, чтобы видеть, что с человеком делает несвобода.

Глаза Кучука[115] всегда оставались какими-то больными, даже когда они вместе играли в пыли в лодыжки или по пояс мокрые ловили раков в прибрежных камышах. Маленький сарын, в отличие от своего друга, никогда не забывал, на каком положении живет в доме боярина, да ему и не давали забыть.

Заметив неподобающую близость сына с маленьким рабом, Войгнев решил продать Кучука, и тогда Ивар сделал единственное, что ему оставалось. Он никогда не пожалел об этом – ни тогда, когда голодным просидел несколько дней в запертой клети, ни теперь, имея на руках кровь соплеменников степного побратима. Ивар помог Кучуку выкрасть из конюшни лошадь и бежать в поле. Только тогда, в неверном свете занимающегося утра и еще не поблекших звезд, он впервые увидел, как глаза Кучука загорелись и ожили, будто тот оправился от тяжелой хвори, а сам степняк вдруг стал выглядеть выше и взрослее. Он был наконец свободен и счастлив.

Ивар тряхнул головой, прогоняя нахлынувшие воспоминания. Ни к чему размягчать сердце, когда на пороге стоит опасность.

Лют принял новости холодно и спокойно, но княжич видел, как обескровело на миг лицо старого воина. Ивар был обижен, но не удивлен тем, что князь оставил Стародуб не на него, своего наследника, а на боярина. Отношения между отцом и сыном никогда не ладились, но, видят Небеса, вины Ивара в том было немного. Тем не менее княжич не тревожился и не усматривал в Люте Рознежиче соперника. Несмотря на молодость, Ивара любили в Залесье, пожалуй, куда больше Войгнева, и после смерти отца, которая – Ивар трезво сознавал – была не за горами, молодой князь Стойгнев получит поддержку людей. За ним стояла не только крепкая дружина, собранная из сыновей вятших семей, но и могучий род Бьерна во главе с Судимиром, его кормиличем.

Последним, припрятанным до поры, но от этого не менее действенным, как засапожный нож, оружием оставалась женитьба. Нужно было суметь выбрать так, чтобы род жены стал надежной подмогой ему и княжеству, и поиск супруги, угодившей бы всем – ему, отцу, боярам и залесцам, – был той горькой чашей, что Ивар все не решался испить. Судимир прочил ему союз с северянской княжной, стародубские бояре тянули каждый в свою сторону, надеясь сосватать княжичу дочь от собственного рода, а Ивара между тем больше занимал лязг мечей, нежели звон свадебного подгарника[116].

Ивар сдвинул брови, чувствуя, что мысли его вновь далеки от насущного. Вместе с наместником они договорились вборзе выслать в поле сторожевой отряд, чтобы упередить набег или хотя бы вызнать, где стоят сарыны и какова их сила. Князю же отправили самого быстрого гонца, но оба они отлично сознавали, что помощь прийти не успеет.

Ратникам велели оставаться начеку, чтобы в любой миг быть готовыми выйти против неприятеля. Людей же до времени решили не пугать, но кажется, слухи о кочевниках стали расползаться по городу, словно пламя по соломе. Вскоре в каждом дворе началось смятение и суматоха. Под плач сдернутых с печи детей увязывались пожитки и наскоро зарывалось в скудельных горшках в еще не оттаявшую землю серебро или иное добро. Часть жителей решило уходить в леса, часть – укрыться в городе, и вскоре княжеский двор наводнился толпой. Иные желали спрятаться за толстыми стенами детинца, другие требовали известий, а прочие, вооружившись кто чем сумел, явились под руку княжича, полные решимости оборонять свои семьи и дома.

В гриднице собралась дружина княжича, а следом подоспели отцовские бояре. Судимировичи были здесь же, насупленные и суровые, но все как один подобранные и сосредоточенные в своей мрачной решимости. Ивару любо было смотреть на эту троицу, среди которой он вырос и каждого из коих почитал за родного брата. Вот кто не подведет и не ударит в спину.

Остальная молодь, взбудораженная и с горящими глазами, слонялась по гридне, словно стая выжлецов[117], почуявших близость зверя. Казалось, еще немного, и они начнут поскуливать от нетерпения.

Совсем по-иному глядели мужи Войгнева. Их посеревшие лица были полны тревоги, глубокие морщины пролегли меж бровями. У каждого за спиной стояли большие семьи, челядь, деревни, и всякий из них знал, что значит для мирного люда набег сарынов. После скупых слов приветствия сразу перешли к делу.

– Не похоже это на них, в такую годину нападать, – недовольно сдвинув косматые брови, рассуждал Пирята, отец Добравы. – Нынче самая пора телиться да окатываться стадам, куда им на нас идти.

– И то верно, они, окаянные, лонись[118] в самую страду набежали, – согласился другой боярин с красным лицом и рыхлым, похожим на переваренную свеклу, носом. – Все подчистую пожгли, все повытоптали, возьми их Мать-земля!

Ивар усмехнулся про себя, презирая чужое малодушие. Все бы зарываться в свои норы – глядишь, и не заметят, и пройдет лихо стороной. Но вслух княжич ничего не сказал, как и Лют, молча и очень внимательно наблюдавший за происходившим. А Пирята, меж тем, расходился все сильнее:

– Где это видано, сарынам по снегу промышлять? Отродясь такого не бывало.

– Уж не к тому ли ты клонишь, боярин, что у княжича нынче помутилось зрение видячее и он зайцев за полян принял? – сквозь зубы спросил Бьярки, которому эти разговоры и проволочки были не по сердцу. Вынужденное бездействие не способствовало его вежливости.

Ивар же с неприязнью подумал о том, что Пирята в последнее время не в меру взял волю, видимо, уже почитая себя за княжеского тестя. Добрава была всем хороша, но, если в приданом у нее имелся властолюбивый старик, Ивару стоило присмотреться к другой, с родичами, знавшими свое место.

Судислав положил руку на плечо младшему брату, смиряя его гнев, и обратился к боярину:

– А ведь, с другой стороны, Пирогост Нездилич, сам посуди, князь с дружиной в отлучке, лучше и времени не сыскать. А что стада сарынские отощали да отяжелели, их воям не помеха. Для своих лошадей они лучшего пшена белоярого не пожалеют, а сами впроголодь жить станут, ведь знаешь их обычай. Стада с вежами[119] и женами они и в степи оставить могут, а ратники под наши стены пожалуют.

Боярин, кажется, хотел было вновь возразить, но его прервало появление запыхавшегося гонца. Он мог не раскрывать рта, потому что белое лицо, с которого пот тек градом, говорило само за себя. Найдя глазами Ивара, вестоносец бросился к нему.

– Княжич, сарыны от Суходола надвигаются. До заката под Стародубом будут! Видимо-невидимо их, а под конями земля дрожит.