– Земля дрожит, а мы не дрогнем, – отрезал Ивар, чувствуя одновременно облегчение от того, что положение прояснилось, и ток возбуждения по жилам. – Бейте в клепало[120], трубите в трубы! Нарубайте рать!
Он посмотрел на Люта и испытал прилив благодарности, увидев в строгих глазах одобрение. Ивар все равно бы сделал по-своему несмотря на то, что не его поставили наместником, но был признателен боярину уже за то, что тот не чинил препон.
– Приготовим незваным гостям достойный прием!
Когда княжич, уже полностью облаченный для боя, вышел на крыльцо терема, окруженный кметями своей дружины, многоголосый гомон разом стих, так что стало слышно, как побрякивают кольца в его длинной броне. Одна рука юноши покоилась на рукояти меча, в другой лежал блестящий шелом.
Остановившись, Ивар обвел взглядом толпу. Все они – воины-пешцы с высокими щитами, посуровевшие и убранные для сечи, горожане, стискивающие топоры и рогатины, селяне, похватавшие даже вилы и косы, перепуганные жены, прижимающие бледные дрожащие руки к груди – смотрели на него в ожидании. Серое, еще совсем зимнее небо угрюмо раскинуло над ними свой негреющий плат.
Отец-Громовержец, помоги выдюжить! Дозволь отстоять свое! Не дать сарынам порушить город, увести людей в чужедальнюю сторону. Не дозволь осиротить детей, оставить на погубу старцев. Дай силы, Отец Небесный!
– Братья и дружина! Мужи стародубские! – зычно молвил наконец княжич, и громкие слова раскатились по всему двору. – Беда у ворот. Не буйные ветры по насту тянут – рать черная, злая наши пажити топчет. Хотят залесской крови испить, дома наши на дым пустить, жен и чад в полон увести! Соберем же силу нарочитую! Помолотим до люби, до кровавого пота цепами булатными! Идем же со мной, и да поможет нам Отец-Небо и Мать Сыра Земля! Наволочить стяги! Вперед!
Княжич вывел дружину и собранных воев в долину, предварявшую подход к городскому валу. Лют настаивал на том, чтобы затвориться в детинце и держать оборону изнутри, но Ивар был несгибаем в своем решении принять бой вне городских стен. Укрепления давно не обновлялись, особенно много уязвимых мест было там, где стена пресекалась рекой, и княжич страшился того, что сарыны подожгут город.
Дрожь невольно прошла по спине Ивара, когда дубовые ворота тяжело закрылись за ними. Затылком он чувствовал взоры лучников, оставленных на забрале. Отныне он мог снова войти в Стародуб только победителем.
Ивар с лучшими кметями встал в челе, по обе руки от него пешую рать прикрыли вершники. Сарыны не заставили себя ждать. Едва залесское воинство успело построиться, как на западном окоеме появилась дикая конница. Они скакали к Стародубу по еще спавшим полям, разметывая жесткий снег, и облако пара, подымавшееся от вспотевших лошадиных крупов, висело над ними, словно колдовской морок.
Баюн беспокойно переступал под Иваром, взволнованный и нетерпеливый. Бьярки, подпиравший правый бок побратима, нахмурившись, вглядывался в надвигающийся строй. Его глаза сузились и поблескивали, словно две льдинки, а губы беззвучно шевелились, и Ивар с мимолетной теплотой пожалел, что не слышит, о чем сердито бормочет Медвежонок.
Кочевники приблизились настолько, что уже можно было различить лица, и в какой-то миг Ивару показалось, что они не остановятся, но вдруг раздался резкий окрик, и войско замерло. Обе рати разделяли всего два перестрела[121], и было видно, как ветер перебирает мех на шапках сарынских воинов.
Борзун, сидевший слева от Ивара на своем поигрывающем жеребце и державший княжеский стяг со вздыбленным и оскалившимся вепрем, усмехнулся, глядя на воинов в первых рядах степняков, лица которых скрывали железные личины:
– Да, Бьярки, рано ты свою рожу колядную скинул, нынче могла бы пригодиться.
Боярин жутковато улыбнулся, но Ивар перебил их отрывистым приказом:
– Борзун, Судислав, поедете около. Я буду говорить с ними.
– Княжич, – начал было старший Судимирович, подъехав ближе и молча оттеснив недовольного брата, – останься. Дозволь мне. Нет им веры.
– Нет, Судислав. Кому же еще ехать. Кто лучше меня их породу знает. Не тронут меня, будь спокоен. А теперь едем.
Ивар отдал Бьярки шлем, не глядя на своих спутников, уверенно тронул Баюна, и дружинники, словно две неотступные тени, двинулись за ним. Княжич остановился на середине разделяющего обе рати поля. Несколько мгновений кочевники медлили, но вот и от их войска отделились трое конников. Впереди неторопливо ехал молодой воин в короткой броне и высоком шлеме с кисточкой, одетый ярче и богаче остальных. Один из сопровождавших его сарынских витязей вез длинное копье, другой же держал древко, на котором реял пестрый стяг, а сверху красовалась искусно сработанная голова волка, украшенная конским хвостом.
Все трое остановились на почтительном расстоянии, которое позволяло услышать друг друга, не сильно повышая голоса.
– Я Стойгнев, сын князя Войгнева, властителя этой земли. Кто ты такой и почто привел своих людей под стены города моего отца? – спросил Ивар.
– Ты хорошо говоришь на языке моего народа, Стойгнев-бей. Мое имя Тарсук. Я из рода Волка, не знающего страха. Я пришел, чтобы взять город твоего отца, добром или силой.
– Я не знаю тебя, Тарсук, но мне знаком бунчук[122], под которым ты стоишь. Две зимы назад Акбуга приходил с ним в наши земли, но ушел с миром. Сабля и стрелы, что он подарил князю в знак дружбы, до сих пор висят на стене отцовской гридницы, а прекрасный степной конь стоит в конюшне. Скажи, неужели Акбуга забыл свои клятвы и нынче вздел броню и поднял на нас меч, которыми отдарился отец мой?
– Акбуга в последний раз взнуздал своего коня и отправился к нашим великим праотцам. Я сын его брата и отныне вожу наш курень. Отдай мне город добром, сын старого князя, или я возьму сам, но тогда пощады не жди.
– Верно говорят в Залесье, волку верь в тороках[123], – мрачно прищурился Ивар, и Судислав с Борзуном подъехали вплотную к своему княжичу, заметив, как ощерились телохранители сарынского вождя, услышав последние слова Ивара. – Отступись добром, Тарсук, сын брата Акбуги.
– Лук мой уже натянут, отчего бы мне не стрелять? – осклабился Тарсук.
– Коли так, быть сече! – отрезал Ивар, чувствуя, как ярость застилает глаза, и, быстро развернувшись, поспешил к своим полкам.
Надев шелом, он, оглядев своих воинов, воскликнул:
– Быть сече! Постоим за нашу землю! Прогоним собак сарынских! За мной!
Завыли трубы, грянули бубны. Княжич схватил копье и с силой метнул в стан врага, и Баюн сорвался с места, увлекая его в начавшуюся битву.
29. Пепел и кровь
Гнеда бежала по смятенному городу, и ветер обжигал ее лицо мокрым снегом, плясавшим в воздухе вперемешку с пеплом, поднимавшимся от пылавших городней там, где сарынам удалось поджечь Стародубскую стену. Их стрелы с привязанной тлеющей паклей перелетали через высокие валы, и стоило им попасть на соломенную кровлю или сухой дровник, как вспыхивал огонь, грозивший погубить не один двор.
Наверное, покинуть стены княжеского детинца, где нашли приют женщины и дети, и правда было безумием, но Гнеда не могла больше оставаться в бездействии.
Никто ничего не знал. Даже сюда не доходили точные известия, и по Стародубу уже гуляли всевозможные слухи о том, что город вот-вот падет, что княжич и его дружина разбиты или, напротив, что сарыны дрогнули. Неизвестность убивала, и Гнеда не могла смотреть на лицо Славуты, которая постарела за эти часы на несколько зим. Казалось, часть жизни покинула ее сразу после того, как Судислав, отведя семью в самое безопасное место в городе, ушел на битву, а она, не таясь и не стыдясь никого вокруг, повисла на шее мужа, не в силах разжать рук. Поэтому-то Славута, помутившаяся в своем горе, и согласилась отпустить Гнеду, пообещавшую разузнать новости. Лишь немного погодя боярыня опомнилась, осознав, что может ждать беззащитную девушку на улицах опустевшего, раздираемого врагом города, но Гнеды уже было не сыскать.
Та же, пытаясь расспрашивать встречных о судьбе залесского войска, получала столь противоречивые ответы, что до правды было не доискаться, а многие лишь отмахивались от нее или просто смотрели как на сумасшедшую. Единственным способом узнать истину было увидеть самой, и девушка решила бежать к стене.
Возле пылающих городней творилась суматоха. Люди носились от реки с ведрами и ушатами, пытаясь затушить пожар. Где-то поблизости раздавались стоны и рыдания. Гнеда принялась судорожно оглядываться в поисках любой посудины, в которой можно было бы удержать воду, но нашла лишь жалкий обгорелый ковшик, с которым и полетела вниз, к полынье. По дороге она едва не опрокинула бежавшую наверх бабу, а у реки чуть не угодила в прорубь, поскользнувшись на обледеневшей лаве[124].
Когда девушка, едва не плача, прибежала наверх, прижимая к груди свою жалкую ношу, к ее удивлению, прежней сумятицы и неразберихи как не бывало. Люди стояли цепочкой и передавали ведра на забрало, которое, кажется, и гореть стало меньше. Всем распоряжался маленький сухонький человечек, лицо которого показалось Гнеде смутно знакомым. Он же остановил метнувшуюся было наверх девушку и поставил ее в ряд к остальным тушившим.
– Шибче, шибче! – покрикивал он сорванным голосом, сам перехватывая тяжелое ведро и передавая его дальше. – Поднажмем!
Кажется, их слаженная работа приносила свои плоды, и через некоторое время пламя перестало полыхать, и теперь только дым, серый и зловонный, поднимался от тлеющей стены.
– Сдюжили, братцы, – объявил наконец их предводитель, тяжело утираясь рукавом и нашаривая рукой опору, чтобы присесть.
Горожане начали расходиться, и Гнеда, вспомнившая о цели своей вылазки, ринулась н