Все эти догадки быстро пронеслись в голове девушки, ошеломив неожиданным откровением. Должно быть, она и вправду была выгодной невестой молодому князю.
Гнеда растерянно посмотрела на Стойгнева, который не спускал с нее глаз, наблюдая за меняющимся вслед бегу мыслей выражением лица девушки.
Но…
Неужели все повторялось? Неужели ей снова была уготована судьба, которой Гнеда чудом избежала? Князь смотрел на девушку во все глаза, но хотел получить лишь незримую метку крови, связывающую ее с именитыми родами. Он не желал Гнеду. Ему нужна была только дочь Яромира и сестра Яронеги.
Девушка против воли перевела взор туда, где остались спутники князя. Бьярки стоял чуть поодаль, не глядя в их сторону.
– Он женится осенью, – с холодной усмешкой произнес Стойгнев, и Гнеду словно обдало ледяной водой. Князь прищурился, и из его очей исчезла всякая теплота, отчего девушка сразу вспомнила клеть и цепи.
Значит, осенью.
Она опустила глаза и прошептала:
– На месте предательства, лжи и жестокости не бывать ничему хорошему. Мы простили друг друга, но разве может вырасти здоровое дерево из гнилого корня? Вепрь бежит по земле, а пустельга летит по небу. У них разные пути.
Стойгнев некоторое время испытующе смотрел на Гнеду и вдруг улыбнулся, и в его очи вернулась капля сердечности.
– Истинно повезет тому, кому достанется такая мудрая жена.
Гнеде показалось, что в словах князя, несмотря на отголосок гнева, прозвучало облегчение. Они помолчали, глядя на серебрящуюся внизу реку.
– Ты можешь вернуться в Стародуб и жить при княжеском дворе. Это ведь и твой дом. Я хотел бы воздать за несправедливости, произошедшие в твоей жизни.
– Благодарю, господин, но мне хорошо и здесь.
– Тогда скажи, что я могу еще сделать для тебя.
Девушка на мгновение задумалась.
– Вежа, в которой я выросла. После смерти Домомысла она принадлежит общине, но я хотела бы вернуться туда, чтобы никто не…
– Она будет твоей, – кивнул Стойгнев, не давая ей договорить. – Это все?
– Да, мой князь.
– Добро.
Стойгнев коротко хлопнул по коленям и поднялся, и Гнеда последовала за ним. Когда они подошли к дому, гридни замолчали, с ожиданием взирая на князя.
– Помни, что Стародуб – и твой дом, в котором тебе всегда найдется место, – повторил Стойгнев. – Едем, – коротко кинул он свите и направился к своему коню.
У нее была последняя возможность, и Гнеда отчаянно окликнула прерывающимся голосом:
– Бьярки!
Стойгнев, уже забравшийся в седло, тихо хмыкнул.
Плечи Бьярки окаменели, и он медленно обернулся, в первый раз встречаясь с Гнедой глазами. Его взгляд был полон удивления и недоверия, и сердце девушки болезненно сжалось.
– Мы будем ждать тебя в становище, – обратился Стойгнев к побратиму. – Прощай, Гнеда Яромировна. Не поминай лихом.
С этими словами он и его спутники умчались со двора, оставив девушку наедине с Бьярки.
Он смотрел так, как глядят на потревоженную гадюку, со смесью настороженности и отвращения, и Гнеда почувствовала во рту собирающуюся горечь.
Юноша не двигался, будто пригвожденный к месту, и Гнеда, перебарывая себя, сделала несколько шагов к нему. Наверное, она подошла слишком близко, так что, кажется, Бьярки потребовалось усилие, чтобы не отступить назад. Девушка не могла не видеть, как ему неприятно ее присутствие, но желание оказаться рядом победило гордость. Остановившись, она принялась жадно рассматривать Бьярки, вбирая в память каждую его черту, и торопливо, как вор награбленное, запихивала в ларец памяти все, что видела.
Он выглядел взрослее. Старше. Его волосы были острижены чуть короче, чем обычно. В уголках глаз и над переносицей появились едва заметные морщинки. Но очи, смотревшие холодно и недружелюбно, почти как в ее снах, были такими же пронзительно-голубыми.
Гнеда поняла, что, если сейчас ничего не скажет, Бьярки просто уйдет, и лихорадочно принялась подбирать хоть какие-то слова.
– Здоровы ли батюшка с матушкой? – хрипло спросила она.
На миг Бьярки недоуменно свел брови, но тут же его лицу вернулось прежнее отстраненное равнодушие.
– Они в здравии, – негромко ответил он, и звук его голоса, не слышанного Гнедой с того самого зимнего дня, едва не заставил задохнуться.
Надо было промолвить что-то еще, чтобы оправдать эту задержку, чтобы заглушить окаянную тишину, но девушка не могла выдавить из себя больше ни слова. Она была не в силах отвести от Бьярки взора, и единственное, чего ей хотелось, – это сделать шаг, прижаться к нему и вдохнуть его запах.
От виска юноши вниз тянулась тонкая запекшаяся струйка крови, и Гнеда вспомнила, что они возвращались с лова.
– У тебя рана, позволь, я…
Не давая себе времени подумать, девушка безотчетно потянулась к его скуле. Глаза Бьярки расширились в неверии, и с мимолетным запозданием он перехватил ее кисть у самого своего лица. Краткое прикосновение прожгло кожу каленым железом, и Гнеда вспыхнула от стыда.
– Она уже зажила, – проговорил Бьярки сквозь зубы, усмиряя участившееся дыхание. Он держал ту руку, которой отвел запястье Гнеды, чуть на отлете, словно измарал ее в чем-то липком и вязком, вроде смолы. – Я заставляю князя ждать, – нетерпеливо произнес боярин, и девушка почувствовала прилив ужаса.
Сейчас он уйдет, и она так ничего и не скажет! Мысли в голове забегали, как ошалевшие белки, и Гнеда выпалила:
– Я слышала, ты женишься. Я… – Она начала заикаться, увидев, как застыло его лицо. – Я… у меня есть для тебя подарок. Прошу, подожди.
Гнеда со всех ног бросилась в дом. Влетев в избу, она закрыла руками лицо, ощущая, что щеки полыхают огнем.
Дура! Какая же она дура!
Гнеда кинулась к своей укладке и принялась суматошно выбрасывать в разные стороны наряды, что лежали сверху. Наконец, перерыв сундук вверх дном, она вытащила рубаху.
Дрожащими пальцами девушка залезла в кожаную сумку, висевшую на поясе, и достала клочок бересты и писало. Резко опустившись за стол, она принялась быстро процарапывать на коре буквы. Закончив, Гнеда свернула грамотку и положила ее на сорочку. В следующий же миг сокрушила трубочку в кулаке и выкинула прочь. Выхватив из груды валявшихся на полу вещей первый попавшийся холст, она бережно завернула в него рубашку и крепко увязала концы. Прижимая узел к груди, девушка ринулась во двор, уже и не чая увидеть там Бьярки. Почему-то Гнеде казалось, что боярин уехал, едва она исчезла в дверях.
Но Бьярки стоял на том же самом месте, опустив голову.
– Вот, – запыхавшаяся Гнеда протянула сверток, и юноша, подняв на нее взор, не глядя принял подношение. – Будь, – пытаясь справиться с подрагивающим подбородком, проговорила она, – будь счастлив.
Искра оживления промелькнула в очах Бьярки, но этот блеск не был здоровым. Он криво улыбнулся, губы шевельнулись, но слова так и не покинули уст. Бьярки мотнул головой, словно отказываясь верить чему-то, и молча развернулся, направившись к Гуляю.
Гнеда стояла, бессильно повесив опустевшие руки, и смотрела, как он отвязывает коня, как одним рывком вскакивает в седло, как, бросив короткий взор на нее, выезжает со двора.
Твердята подошла совсем тихо, и Гнеда повернулась к ней, стягивая с головы серебряный венец с нежно позвякивающими ряснами. Девушка улыбнулась в тревожное лицо кормилицы и проговорила, сама удивляясь тому, насколько безмятежно прозвучал голос:
– Уехали. Можно возвращаться в поле.
Он сто раз пожалел о том, что не остался. Ивар бы понял и не стал принуждать. Зачем он поехал?
Испугался насмешки побратима? Не отважился признать, что боится встречи с ней?
Всю дорогу обратно Бьярки чувствовал, как грудь, подле которой лежал проклятый сверток, нещадно печет, будто огнем.
Он был мягкий. Он хранил тепло ее рук. И наверняка запах.
Ему так хотелось приникнуть к ткани, понюхать, развернуть, и Бьярки еще сильнее ненавидел себя за слабость, но больше – ее.
Подарок?
Что там могло быть? Полотенце, пропитанное ядом?
Когда Бьярки увидел Гнеду, одетую так, словно в тех самых мечтах, когда он еще глупо надеялся на их свадьбу, на то, как усыплет ее шелками и жемчугом, его душа захлебнулась жгучей ревностью к людям, в чьей семье она жила, к высокомерному сиду, назвавшемуся ее покровителем, к побратиму, который приехал, чтобы помириться с ней.
Она была на расстоянии вытянутой руки, но одновременно далека как никогда. И эта подачка…
Бьярки сам не заметил, как оторвался от остальных, и только Жирко скакал поодаль, не упуская хозяина из виду ни на миг. Все, чего хотел боярин, – это забыть сияющие глаза, вновь затягивающие его в прежний омут, из которого не было спасенья. В котором он не мог дышать. Однажды Бьярки назвал их вороньими, но это было неправдой. Очи Гнеды походили на спелые вишни, красивые и блестящие.
Бьярки стиснул зубы. Горячий воздух хлестал по лицу, но юноше казалось все мало, и он гнал и гнал Гуляя, желая скинуть с себя ее образ, туманивший рассудок, пытаясь рассеять по ветру звук ее голоса, стоявший в ушах, оставить в ковылях саднящую ломоту, сковавшую тело, упрямо жаждущее ее прикосновения.
Он рывком сунул руку за пазуху и, выхватив узел, с размаха метнул его в сторону.
Жирко, державшийся позади, с сомнением проводил взглядом куль, исчезнувший в кустах, и неодобрительно покачал головой.
Конь уносил Бьярки все дальше, но вместо ожидаемого успокоения он ощутил лишь пустоту и мгновенное раскаяние.
Чем реже Бьярки бывал дома, в усадьбе, тем приятнее становилось каждое возвращение. Обычно с лова он приезжал повеселевшим и бодрым, но в этот раз удовольствие было украдено, и юноша не мог найти себе места, расхаживая взад и вперед по ложнице. Он жалел о том, что поехал в проклятую деревеньку, где когда-то и началось все это умопомрачение. Жалел о том, что остановился, будто самый ее голос имел над ним безоговорочную власть. Жалел, что протянул руку, но больше всего жалел, что, поддавшись порыву, вышвырнул злополучный подарок.