Жировик давно погас, а месяц укрылся за набежавшим облаком, и писчую освещало лишь мерцание желтых зерен, рассыпавшихся над Перебродами. Но глаза Гнеды привыкли к темноте, и, отвернувшись от ночного неба, она посмотрела в угол, служивший ей опочивальней.
Бьярки спал на животе, раскинув белеющие во тьме руки по узкому ложу безмятежно и беззащитно, как дитя. Одеяло сбилось, обнажая его спину, и в мягком сизом сумраке Гнеда видела, как еле заметно очерчиваются ребра при каждом размеренном вдохе, как утопает в тени плавная борозда позвоночника и темнеет ямка у поясницы. В горле перехватило от щемящей нежности, и лишь боязнь разбудить юношу удержала Гнеду от того, чтобы встать и дотронуться до него.
Было невероятно, что кожа Бьярки оказалась такой шелковистой. Что она покрывалась мурашками, когда Гнеда проводила по ней пальцами, что живот подбирался, будто от холода…
Успокоившееся было сердце вновь начало заходиться при одной мысли о прикосновении к нему. Гнеда закрыла глаза, впервые позволяя себе нырнуть в воспоминания этой ночи, еще не закончившейся, но уже свершившейся.
Когда что-то начало меняться между ними? Когда его объятие, защищающее, почти братское, вдруг стало чем-то иным? Когда Гнеда ощутила перемену в его теле? В себе?
Это было неожиданно и оглушительно, словно вместе они ухнули с обрыва или оказались захвачены мощным водоворотом. Гнеда смотрела в глаза Бьярки и с упоительным ужасом наблюдала, как они меняются, наполняются чем-то уже виденным, звериным, неуправляемым и в то же время прекрасным. Она откуда-то знала, что ее очи сейчас отражают то же самое, что они с Бьярки соединены друг с другом куда крепче, чем молодые, связанные свахой рушником.
Девушка поднялась на цыпочках, чтобы дотянуться до его губ, приоткрытых в удивлении, словно Бьярки до последнего не верил в возможность такого исхода. И Гнеда, воспользовавшись его замешательством, захватила власть над юношей. Растерянность боярина опьянила и вселила ложную уверенность в собственном всемогуществе, и Гнеда все меньше чувствовала себя отдельно от него, погружаясь в нечто бездонное, бесконечное, не имеющее ни названия, ни цвета, ни глубины.
– Станешь ли моей? Разуешь ли меня? – прошептал Бьярки, не выпуская ее из своих рук, но одновременно не решаясь пошевелиться, и Гнеда, возвращая его дыхание, быстро проговорила:
– Да, да, да…
Она робко и в то же время отчаянно поцеловала его в краешек рта, в нижнюю губу, наконец добралась до тонкой расселинки, трепеща от распирающего изнутри безудержного счастья, возбуждения и смелости. Гнеда не могла понять, почему Бьярки застыл в оцепенении, почему смотрит на нее испуганными глазами, почему не отвечает на ласку. Девушка чувствовала, что он прилагает все оставшиеся силы, зачем-то сопротивляется, хотя его тело гудит, как улей, полный разъяренных пчел.
Гнеда знала, что заслонка, которую Бьярки из последней мочи держал, вот-вот рухнет, и удвоила напор, прижимаясь, вминаясь всем телом, сведенная с ума его запахом, хлынувшим со всех сторон, жаром, мелкой дрожью, пробиравшей юношу с головы до ног.
Девушка коснулась губами шеи Бьярки, и он дернулся, на миг прикрыв глаза не то от боли, не то от удовольствия. Подчиняясь наитию, заставившему забыть о смущении, Гнеда обвила стан юноши руками, будто стараясь вобрать его в себя, влепить, сделаться с ним единым целым, и ощутила, как окаменели все его мышцы, как взмокла рубаха на спине.
И вдруг он оттолкнул ее. Не грубо, но беспрекословно, и внутри Гнеды с резким свистом лопнуло какое-то сухожилие, больно и гулко. Она попробовала рвануться обратно к Бьярки, но он выставил одну руку, не давая ей приблизиться, зажимая себе рот тыльной стороной другой, точно в попытке стереть с себя ее поцелуй, и это стоило ему таких усилий, что на лбу выступила испарина.
– Не так. – Боярин замотал головой, и пряди потемнели от пота. – Я справлю тебе самую славную свадьбу. Достойную княжеской дочери. Одену в самые дорогие наряды. О твоем пире будут слагать песни через года. Я хочу, чтобы все видели тебя. Все, кто смел пренебрегать… Все станут свидетелями… Все убедятся…
Гнеда смотрела в его расширившиеся, почти безумные глаза и читала все, что Бьярки не сказал, каждое не произнесенное им слово. Что он хотел подарить ей, незаконной дочери, не знавшей ни отца, ни матери, не ведающей даже своего настоящего имени, первый в ее жизни обряд, введший бы Гнеду в мир. Родивший бы ее заново и честно в его семье. Приравнявший бы, наконец, к остальным людям. Он хотел сделать все по правде. Хотел отплатить за обиды, что нанес когда-то, за которые, уже получив прощение Гнеды, до сих пор не мог простить себя сам.
Бьярки все еще думал, что это что-то значило для Гнеды.
Странно, но она тоже так полагала. Совсем недавно. А теперь в одночасье поняла, что все это не несет никакого смысла. Что незаметно для себя обрела свободу. Что ценность имеет лишь он и она, их переплетенные руки, переплетенные взгляды, переплетенные души.
Гнеда сделала шаг.
– Наши свидетели – Небо и Земля, и мне не нужны другие.
Не отрываясь от очей Бьярки, перебарывая сковывающее ее стеснение, она развязала пояс. С тихим шелестом понёва опустилась к их ногам, и юноша проводил ее недоверчивым взглядом. Девушка сглотнула и, переступив через ворох темной ткани, подошла вплотную к боярину. Бьярки по-прежнему не двигался, и под его немигающим взором Гнеда чувствовала, как лицо становится пунцовым.
Она ждала его касания. Огня, зажигающегося в глубине глаз. Улыбки. Одобрения. Но он стоял как истукан из степи, каменный и холодный.
Гнеда коснулась своих волос, чтобы распустить их, но подрагивающие руки не слушались. Она замерла, всеми силами сдерживая накатившее на нее отчаяние. И вдруг с кратким отрывистым выдохом Бьярки отвел ее ладони и принялся сам расплетать косу. Звено за звеном он разбирал вороные пряди, слегка нахмурившись и сжав губы, сосредоточенно и очень осторожно, не поднимая глаз от своего занятия. Закончив, Бьярки чуть отодвинулся, чтобы оценить свою работу, и невесомо провел костяшками пальцев по щеке девушки, будто желая приободрить.
Несмотря на внешнее спокойствие, боярин был бледен и взволнован. Последняя внутренняя узда еще сдерживала его, и он не позволял себе коснуться Гнеды по-настоящему, но девушка уцепилась за его руку и стиснула в своей.
Одно бесконечное мгновение они смотрели друг на друга в полутьме, которую уже не мог рассеять почти потухнувший светильник. Бьярки пытался устоять на самом краю своих пошатнувшихся представлений о правильном и должном, но Гнеда уже ступила в пропасть, безжалостно увлекая его за собой.
Ни один из них не знал, как в точности все должно происходить, но будто звери, безотчетно ведавшие обычай, они безошибочно исполняли свое таинство.
Взявшись за руки, оба подошли к постели, и Бьярки сел, не отпуская взора Гнеды, ухватившись за незримую нить, ставшую вмиг не менее крепкой и жизненно необходимой, чем пуповина для матери и чада.
Он положил руки на бедра Гнеды и бережно притянул к себе, прижимаясь лицом к животу девушки, слегка потираясь о тонкую ткань сорочки, вдыхая запах. Гнеда провела по его волосам, и, поймав ладони девушки и неспеша поцеловав каждую, Бьярки мягко отстранился, подавая безмолвный знак. Поняв его, Гнеда опустилась на колени.
Девушка облизнула пересохшие губы и потянулась к его стопам. Волосы черной завесой скользнули вниз, и Бьярки наклонился, чтобы откинуть их с ее лица.
Он хотел видеть.
Гнеда сняла его правый сапог. Боярин сидел не шелохнувшись, и в этом странном, принужденном бездействии сквозило нечто жуткое. Он не был младенцем или немощным старцем, но Гнеда разувала его, а он смотрел сверху вниз, не помогая и ни на мгновение не отрываясь.
Покорность, с которой она склонялась перед ним, граничила с унижением, и только от Бьярки зависело, где будет пролегать эта межа. Следуя издревле заведенному порядку, Гнеда признавала его совершенную власть над собой, и в той жадности, с которой он внимал происходящему, было что-то жестокое.
Гнеда с удивлением поняла, что именно это неосязаемое мгновение ее слабости против его силы, уязвимости против превосходства, подношение девушки, которое Бьярки принимал, не отнимая при этом ее достоинства, а не то телесное, что должно было свершиться после, повязывало их, делая мужем и женой. Она испытала болезненную, неизведанную доселе смесь стыда и желания.
Гнеда стянула второй сапог и несмело, так, будто была в чем-то виновата перед Бьярки, посмотрела в его глаза. И в тот же миг он нагнулся, подхватывая ее, словно колдовские чары, сковывающие юношу прежде, разом перестали довлеть над ним. Он усадил девушку к себе на колени и сжал так, что у нее перехватило дыхание.
Гнеда, которая едва не поверила в его отчужденность, ощутила неимоверное облегчение. Она не заметила, как по щекам полились слезы, и Бьярки, перепуганно держа в ладонях ее лицо, сцеловывал их, шепча что-то невнятное сбивчивым, хриплым голосом.
Он обнимал Гнеду, гладил по волосам и рукам, будто ему было необходимо убедиться в ее вещественности. Она перестала плакать и почувствовала, как от ласк юноши, его теплых пальцев и горячих губ по телу разносится огонь, как он делается все нестерпимее. Кожу пробрал озноб, и, словно в лихорадке, ей стало холодно и горячо одновременно.
Их обоих колотило. Гнеда жалась к Бьярки без стыда, без малейшей мысли о том, как выглядит со стороны. Ее трясущиеся руки шарили по его телу, губы искали его уста.
Боярин рывком снял с себя рубашку и отшвырнул в сторону. Прикосновение к его голой коже едва не заставило Гнеду отдернуть пальцы, но Бьярки не позволил ей, крепко прижимая к себе за поясницу, заставляя тонуть в своем запахе и жаре, в сухом, обжигающем степном ветре и шуршании травы, в небесной синеве глаз.
Невесомое полотно ее исподницы, разделявшее их сейчас, показалось жесткой рогожей, и, будто прочитав мысли Гнеды, Бьярки нетерпеливо дернул завязки. Сгребая в горстях ослабшую ткань, он стянул ее с плеч девушки порывистым, почти грубым движением.