Прохладный воздух обжег руки и грудь. Бьярки замер, все еще сжимая не до конца снятую рубашку на запястьях Гнеды. Он слегка отстранился, чтобы рассмотреть девушку, и она не могла понять выражение его расширившихся глаз.
В них не было ни капли смущения – напротив, то же алчное внимание, с каким боярин смотрел, когда она разувала его. Зато Гнеде стало невыносимо неловко, и, высвободив руки, она попыталась скрестить их перед собой, чтобы прикрыться, но Бьярки удержал ее. Он покачал головой, едва заметно, одним уголком губ, улыбнулся и прошептал:
– Краса моя.
В следующий миг Бьярки поцеловал ее между ключиц, и против воли Гнеда издала странный звук, который должен был быть вздохом, но прозвучал как стон. Боярин провел губами по ее шее, плавно спустился к левому плечу, продолжая покрывать кожу девушки короткими горячими прикосновениями, пока не остановился возле локтя. Резко, словно споткнулся.
Гнеда рассеянно дотронулась до руки в том месте, где только что чувствовала жаркое дыхание юноши, и нащупала гладкий, безволосый кусочек. Рубец от раны, что Бьярки нанес ей в тот памятный день в усадьбе, кажется, вечность назад.
– Прости меня, – прочертили его губы по коже, нежно, почти неосязаемо, и Гнеда ощутила, как по телу сладкой волной предвкушения разбегаются мурашки.
Она потянулась к Бьярки, обвивая его шею, и боярин ухватился за скомканную у девушки на поясе ткань, стаскивая ее вниз по бедрам. Гнеда помогла ему, выкручиваясь из сорочки, как змея из выползка.
Бьярки навис над девушкой, упершись ладонями о постель, и короткие пряди упали ему на лоб, почти закрывая лихорадочно блестящие глаза. Боярин медленно – слишком, мучительно медленно – опустился, все еще держа свой вес на руках, позволяя их телам соприкоснуться, и Гнеда почувствовала, как, будто сухой трут, ее кожа вспыхнула, отвечая на близость Бьярки.
Он целовал ее шею, грудь, губы, и девушка не успевала различать вспышки цвета – яркого, алого, рыжего и солнечно-желтого, словно волшебные цветы, распускающиеся перед глазами. Ладони Бьярки скользили, повторяя каждый изгиб, каждую пядь, лаская, гладя, исследуя такие закоулки, где Гнеда даже в самых смелых мыслях не могла представить чужой руки. Бьярки не ведал пределов, но каждое движение полнилось нежностью и почтением, словно ее тело было долгожданной и наконец обретенной святыней.
Бьярки, гибкий, до предела напряженный, был совсем таким же, как в первый день – поджарый хищный зверь, и в его глазах почти не осталось человеческого. Не в силах противостоять чему-то несоизмеримо более сильному, чем собственная воля, Гнеда раскрылась, принимая его, и Бьярки, наконец обрывая опутывающие его постромки разума, подался вперед.
Все существо Гнеды, ее душа и каждая частичка, способная чувствовать, оказались в одном месте, где сошлись два противоположных мира, где она соединилась и стала целым с другим человеком.
И вдруг… Боль. Резкая и так не соответствующая красоте этого мига.
Прикрытые в упоении глаза Гнеды широко распахнулись, сталкиваясь с синими, как грозовое небо, очами Бьярки. Он, только что ласкавший и боготворивший, теперь причинял Гнеде боль, что-то неисправимо изменяя в ней.
Гнеда попыталась сделать судорожный вдох, но Бьярки опять качнулся, вызывая новую волну страдания, и вдруг слуха девушки достиг его гортанный, утробный стон. Она никогда не слышала ничего приятнее и откровеннее этого первобытного, чистого, замешанного на боли сладострастия.
Гнеда уперлась в Бьярки руками, краем сознания замечая, как по вискам, одна за другой, проскользнули две быстрые слезы. Юноша замер, и Гнеда догадалась, каких усилий ему стоит задержка. Его расширившиеся, сумасшедшие глаза смотрели пусто и неистово. Он все еще был внутри нее, и сквозь боль и обиду обманутых ожиданий Гнеда ощутила подспудное желание, чтобы Бьярки не обращал внимания на ее немое сопротивление и продолжал. Что-то в ней, глубоко и виновато, надеялось на его черствость, чтобы иметь возможность упиться собственной мукой.
Но Бьярки застыл, и саднящее жжение притупилось.
Его глаза были по-прежнему пьяными, но губы прошептали:
– Тебе больно?
Гнеда почувствовала, что ком, застрявший в груди, мешает дышать.
Слова Бьярки, озвучившие чувства Гнеды, казавшиеся ей настолько неважными для него в такой миг, тревога в его надтреснутом голосе заставили сердце девушки сжаться от жалости к самой себе и одновременно от переполняющей душу нежности к нему.
Бьярки понял: то, что дарило ему удовольствие, приносило ей боль. Понял, даже находясь на вершине блаженства. Понял и остановился.
И Гнеда, глядя в его глаза, до краев полные сострадания и похоти, ощутила прилив вожделения.
Она желала его, несмотря ни на что.
Она желала Бьярки еще сильнее, потому что ей стоило лишь попросить, и он бы больше не прикоснулся к ней.
Вместо ответа девушка потянулась к Бьярки, чтобы поцеловать, одновременно заставляя его проникать глубже, и с облегчением осознала, что передышка, которую он ей дал, позволила телу немного приспособиться. Юноша закусил губу и попробовал отстраниться, но Гнеда крепко сжала его бедрами, притягивая за шею руками.
– Нет, нет, нет, – умоляюще прошептала она в его уста. – Будь со мной! Будь со мной, Бьярки!
Гнеда видела, как юноша разрывается между виной и наслаждением, как пелена страсти на его глазах истончается, уступая место боязни ранить ее, и, повинуясь наитию, легонько толкнулась к нему.
Брови Бьярки болезненно взмыли, и он со стоном прикрыл веки.
– Мне хорошо, – на выдохе проговорила Гнеда, и это было правдой.
То, что происходило с ними, было чем-то большим, нежели телесное соединение. Они освободились не только от одежды, но и от всего наносного. Две обнаженные души, два сердца, стучавшие в полном созвучии так, что боль одного была болью другого. Наслаждение тоже стало единым.
Гнеда купалась в незримом, но ярко и полно ощущавшемся свете, в мощном искрящемся потоке, названия которому не ведала. Больше всего на свете ей хотелось, чтобы Бьярки был счастлив, и, если требовалось, она была готова отдать для этого всю себя.
Ее тело вновь расслабилось, и Бьярки после некоторого промедления сделал осторожное движение вперед, не отрывая взгляда от лица Гнеды, боясь пропустить хоть малейший знак, сосредоточенно прислушиваясь к ней. По его напряженной, жилистой шее вниз к груди скатилась капля пота.
Но резкой боли больше не было. Ей на смену пришло ноющее свербение, за которым Гнеда уже различала отголоски возможного – нет, она уже знала наверняка – будущего удовольствия. Бьярки тоже уловил перемену в ее теле. Стараясь оставаться бережным и нежным, он мерно качался над ней, и постепенно робкие прикосновения становились все более смелыми. Его очи вновь затягивались темной поволокой, и Бьярки стал подаваться чаще и сильнее. Гнеда видела, что ему все труднее владеть собой, и не хотела, чтобы он сдерживался. Приближался важный, высший миг.
Бьярки ловил поощрение в глазах Гнеды, в ее касаниях и ласках. Его движения делались все резче, горячее рваное дыхание опаляло лицо. Надвигалось мощное и неотвратимое. И вдруг внутри Бьярки что-то задрожало, словно раскручивалась огромная, сдавливаемая годами пружина. Он выгнулся, и ночную тишину прорезал его крик, высокий, звонкий, ликующий. Пламя, которое они вместе высекали, наконец родилось, и Гнеда ощутила, как огонь, обуявший юношу, перетекает в нее, охватывает тело и заставляет содрогаться вместе с ним.
Бьярки все еще потряхивало, когда он в изнеможении опустился на Гнеду, уткнувшись лицом ей в шею. Он лежал, навалившись на нее всем весом, мокрый и горячий, пахнущий потом, сеном и чем-то резким и незнакомым, и его тяжесть, этот животный, влекущий запах, усталая беспомощность наполняли Гнеду необъятным счастьем.
Юноша обессиленно поцеловал Гнеду и осторожно перекатился набок, привлекая ее к себе. Не выпуская девушку из объятий, Бьярки дотянулся до одеяла и накрыл их обоих. Гнеда чувствовала лопатками, как судорожно ходит его грудь, пока он старается успокоить дыхание, зарываясь лицом в ее волосы. Миг назад до невозможности напряженная, Гнеда теперь ощущала, как отяжелевшие веки сами собой слипаются, и едва удерживала равновесие на кромке яви и полусна.
– Спи, моя радость, – проговорил Бьярки ей в закосье дремотным, охрипшим голосом и погладил по голове, – спи, моя маленькая пташка.
Гнеда вздрогнула, резко выдернутая из омута воспоминаний чужим присутствием. Бьярки стоял в двух шагах от нее, нахмуренный, растрепанный и совершенно голый. Нимало не смущаясь собственной наготы, он подошел к девушке вплотную.
– Почему ты сидишь здесь? – с подозрением спросил боярин. – Я проснулся, а тебя нет. – Его ладони, словно живя отдельной жизнью, нашли ее плечи и плотнее запахнули складки плаща. – Что стряслось?
– Ничего, – поспешно ответила Гнеда, глядя в его обеспокоенные очи, простирая к юноше руки, не в силах противиться желанию скорее коснуться его. – Я просто боялась разбудить тебя.
Так, словно это было самым естественным движением на свете, Бьярки нырнул под плащ, обхватывая ее за пояс и притягивая к себе. Его глаза немного смягчились, но все равно были замутнены тревогой. Несколько мгновений боярин молча и пристально смотрел на Гнеду, безотчетно поглаживая пальцами ее голую спину.
– Я не обидел тебя? – наконец спросил он.
Гнеда удивленно покачала головой.
– Пообещай, что, если я сделаю что-то не так, ты сразу скажешь.
Девушка негромко рассмеялась, но Бьярки напряженно смотрел на нее, ожидая ответа.
– Обещаю, – прошептала она, с облегчением наблюдая, как расслабляется его лицо и разглаживается складка между бровями. – Обещаю, только если и ты будешь поступать так же.
Бьярки недоверчиво хмыкнул, но девушка требовательно смотрела, пока он не сдался.
– Обещаю, – кивнул юноша и обнял Гнеду.
Запах – теплый, травяной, родной – ворвался в ноздри, и она в блаженстве закрыла глаза, утыкаясь в горячую ложбинку между его ключиц.