Еще когда мы держали у него дома старую нашу стаю, Пташка и я любили одну штуку: взять одного-двух голубей и отправиться с ними кататься на велосипедах. Мы сколотили специальный ящик для их перевозки. Это были птицы, которые уже прижились в голубятне. Пташка привязал к дверце голубятни бечевку, соединенную со старым будильником, и мы могли узнавать точно, когда они возвращались. Мы ехали в Спрингфилд или куда-то еще и отправляли их домой с запиской для нас самих.
Однажды, когда я поехал с родителями на море, я взял с собой пару голубей. Зашел в волны прибоя и отпустил их; меньше чем через два часа они уже были в голубятне. А это девяносто миль, если не больше. В записке я указал время и сообщил Пташке, что выпускаю голубей в таком месте, чтобы они летели домой над Атлантическим океаном.
А Пташка так и сидел в голубятне, высматривая эту пару, пока она не прилетела. Черт побери, я сам люблю голубей, но не настолько же, чтобы провести все каникулы, сидя в этой темной конуре и карауля их. А тут еще этот голубиный наряд, который он придумал носить. Он начал его мастерить, еще когда голубятня была у него на заднем дворе. Сперва он выкрасил в сизый цвет старую пару рейтуз и старую футболку с длинными рукавами. Голубиные перья он собирал повсюду и хранил их в коробке из-под сигар. Как я уже говорил, он обычно сидел на корточках в дальнем углу голубятни и нашивал перья на эту фигню. Он начал сверху и нашивал их кругами, внахлест, опускаясь ниже и ниже, как они растут на птицах.
Когда он закончил и натянул эту штуку на себя, то выглядел словно какой-то огромный и тощий крапчатый сизарь. Он надевал свой дурацкий костюм каждый раз, когда отправлялся на голубятню. От этого его мать просто бесилась.
Когда мы построили голубятню на дереве, дело пошло еще хуже. Он стал надевать перчатки, покрытые перьями, и натягивал до самых колен длинные рыжевато-желтые гольфы поверх ботинок. Завершал этот наряд капюшон, на котором опять были перья, и желтый картонный клюв. Там, в дальнем углу голубятни, сидя на корточках в полумраке, он иногда походил на самого настоящего голубя, только размером с большую собаку. Если бы кто-то вдруг посмотрел вверх, заметил его на том дереве и увидел, как он там шевелится, то, наверно, совершенно бы спятил.
«…Вот что тебе здесь нужно, Пташка. Тебе нужен твой старый костюм голубя. Твой доктор, эта ослиная задница, тогда совсем взбесится».
Пташка не слишком стремился заполучить породистых птиц. Я так и не понял, что именно он искал в голубях, на что обращал внимание. Взять хотя бы ту следующую голубку, которую мы взяли для голубятни на дереве: это была уродина из уродин, трудно даже вообразить. Такое страшилище, что, на мой взгляд, ни одно другое страшилище не захотело бы иметь с ней ничего общего. А Пташке она казалась красивой.
В один дождливый день, примерно с месяц после того, как мы завели полосатых сизарей, Птаха заявляется на голубятню с этой голубкой и говорит, что нашел ее в конце улицы на мусорной куче, где она дралась с крысой. Ну кто может в такое поверить? Пташкино вранье до такой степени ни на что не похоже, что никто ему не поверит. А еще в Пташке интересно то, что он всегда верит вранью других. Пташка готов поверить почти во все, что угодно.
Земля вращается, и мы все попались. Тяжесть наваливается на нас, и мы боремся с ней в клетке изменяющейся гравитации.
Голубка совершенно черная, и это не цвет блестящего черного лака, нет, а тусклый цвет сажи. Если б не клюв и то, что она ходит как голубь, вы могли бы поклясться, что это ворона, только размером с пивную кружку. Она такая маленькая, что кажется недавним птенцом, еще не вставшим на крыло, и это после того, как я убедился, что она все же голубь. В голубятне она мне совсем не нужна. Лишняя самка в голубятне – это лишние неприятности, но Пташка настаивает. Все талдычит и талдычит, какая она красивая и как летает.
Первое, что она делает, – это уводит сизого полосатика у его самочки. А тот и сам не может понять, что его так зацепило. Только и делает, что ходит вокруг нее кругами, преследует ее, трахает; даже не хочет есть. Бедная сизая голубка хандрит в своем гнездышке.
Я в ярости и хочу вышвырнуть проклятого кукушонка. Голубиная ведьма – вот кто она такая. Пташка соглашается, но страдает. На следующий день мы подбрасываем ее в воздух. Я уверен, что она улетит и заблудится и мы никогда больше ее не увидим.
Когда я подхожу к голубятне во второй половине дня, Пташка уже там и наша ведьмочка тоже. Теперь она заигрывает с потрясающим рыжим крапчатым голубем. Они шагают взад и вперед по голубятне, и рыжий красавец то и дело норовит ее потоптать, в то время как сизарь пытается сделать то же самое, но ему это не удается. Мы наблюдаем за этим до вечера. Наконец сизый петушок возвращается к своей курочке. Ладно, говорю я, ведьмочка может остаться, раз уж завела себе собственного кавалера. Может, все дело в том, что мы ее приваживали к голубятне всего два дня.
Никто не знает больше, чем ему суждено знать. Все мы узники сил тяготения.
Ну, эта ведьмочка просто невероятна. В следующий раз, когда она возвращается в голубятню, она приводит необычайно красивую пару чистокровок с пепельными полосками. Такие птицы стоят целое состояние – восемь, а то и девять долларов за пару. Таких прямо на выставку. Бог весть откуда они взялись. Голубь следует за нашей ведьмочкой в голубятню, а его голубка за ними. Они такие ослепительно красивые, что в голубятне как будто светлей становится. Так что теперь тот, с пепельной полоской, трахает ведьмочку, а рыжий красавец побоку. Так просто не бывает!
Дальше продолжается в том же духе. Ведьмочка улетает и возвращается с каким-нибудь голубем, а иногда даже с парой. По большей части это классные птицы. Чистокровки от этой ведьмочки просто без ума. Она всегда позволяет голубю, которого приводит, пользоваться собой до тех пор, пока не появится следующий, а потом больше никогда его к себе не подпускает. За те три месяца, которые она провела на нашей голубятне, не было и намека на то, что она собирается свить семейное гнездышко. Пташка говорит, что она, наверное, голубиная шлюшка, но я-то уверен, что она ведьма.
Я пробиваю дорогу через свое одиночество к знаниям, которые есть понимание и которые кладут конец тем знаниям, которые есть умение; это как вздымание волн посреди воздушной глади, движение к необходимости.
Черт побери, не успели мы моргнуть глазом, как у нас завелось больше голубей, чем могло поместиться в голубятне. И никто даже не знает, что у нас есть голуби, так что никто нас не подозревает. С помощью нашей ведьмочки мы становимся самыми крупными похитителями голубей к востоку от Шестьдесят третьей улицы.
Мы начинаем увозить на поезде лишних голубей в Челтенхем или в Медиа – и продавать. Можно не бояться, что их там кто-то узнает. Таким образом мы зарабатываем три, а то и четыре доллара в конце каждой недели. Столько не заработаешь, разнося ежедневные газеты.
В нашей голубятне теперь есть по-настоящему потрясающие голуби. Правда, она становится похожей на свинарник. Пташка настаивает, чтобы мы непременно оставили ту сизую пару, которую завели первой, и, разумеется, мы оставляем пепельных. Потом, у нас еще остается самая дивная пара крапчатых сизарей, которые только бывают на свете. Чистые и незапятнанные, как шахматная доска, они крупные, но все равно изящные, с головками на длинной шейке. Лапки у них чистые и цветом напоминают хурму. Оба голубя с полосками, очень красивые. Я мог бы смотреть на них весь день. Просто обожаю стóящих голубей. Еще у нас две пары почти столь же хороших рыжих, с полосками, они хороши настолько, что каждую из этих пар любой готов будет выменять на три пары чистокровок.
Ведьмочка прилетает и улетает. Иногда ее нет по три, а то и по четыре дня подряд. И даже несмотря на то, что она зарабатывает нам такие деньги, мне иногда хочется, чтобы она когда-нибудь не вернулась. Меня от нее трясет. И мне совсем не нравится, как к ней относится Пташка. Когда они вместе, это какая-то жуть, прямо мурашки по коже, особенно когда он надевает этот дурацкий костюм голубя.
Я снова смотрю направо и налево вдоль коридора. Для дурдома здесь ужасно тихо. Большинство палат имеет двойные двери. Во внешней двери есть маленькое окошко, через которое можно посмотреть, что делают сумасшедшие; внутренняя дверь зарешечена. Я сижу в пространстве между двумя этими дверями.
Здешний госпиталь выглядит куда лучше, чем тот, в Диксе, откуда я приехал. Там я в отделении пластической хирургии, где все то и дело шастают туда-сюда. Между операциями проходит две-три недели, иногда месяц. Мы не считаемся больными, поэтому нам разрешают покидать госпиталь, пока мы ждем следующей операции. Лично я между ними отправляюсь домой; в местном магазине меня принимают за великого героя. Врачи говорят, мне осталась всего одна операция, но в том месте у меня не будет расти борода. Интересно, кто в наше время, черт побери, отращивает бороду?
«…Эй, Пташка, дружище! Помнишь ту простушку, что была у нас в голубятне? Она от тебя просто тащилась, малыш. Хотел бы сейчас уединиться с ней в каком-нибудь тихом гнездышке, а?»
Где-то с минуту мне кажется, что я до него достучался – это видно по тому, как сгибаются и разгибаются его пальцы. Он будто на полном серьезе примеривается к такой возможности. Какого дьявола, что за резон так выслуживаться, чтобы попасть в восьмое отделение? Все равно оттуда потом всех выпускают.
А эта простушка-уродина все вышагивает перед Пташкой, ходит туда-сюда, красуется, как на параде, тихонько гулит и прогибает спинку, как это делает у голубей самочка, когда хочет, чтоб на нее вскочил ее дружок. Она флиртует с ним, эта ведьма. Когда Пташка сыплет на пол зерно, она не бросается его клевать, как остальные; о нет, она вспархивает на руку к Пташке и заставляет ее кормить. И делает те же самые движения, которые делает самочка, когда ее кормит самец. Пташка даже зажимает зернышки между губами, и она вынимает их оттуда клювом. Господи, иногда я действительно начинаю думать, что Пташка в тот момент на самом деле считал себя голубем.