Так все стены старец огнём «изрисовал», десятка два свечей извёл и только к концу ночи на Егория наткнулся. Испугался бедный, аж огарок выронил.
– Не бойся, отец Никодим, это я тут сижу, – смутился Егорий, – прости, что сразу не сказался, мешать тебе не смел.
– Фу ты, окаянный! – рассердился старик. – У меня ноги со страху подкосились. Ишь притаился, сыч ночной!
Поворчал ещё по-стариковски, но потом смягчился:
– Неужто вот так всю ночь на каменьях просидел?
– Так ведь занятно было! – с жаром воскликнул Егорий.
– Ну-ну… Дождался я, видать, себе ученика на старость, – устало проговорил Никодим, сел под стену и сразу уснул.
А Егорий снял с себя армяк и укрыл его осторожно…
С той ночи взял Никодим Егория к себе жить в маленькую одинокую избёнку. Ничего он за всю жизнь не нажил, кроме кованого сундука, в котором хранились тёмные бумажные листы с прорисями самых знаменитых московских, псковских и новгородских икон. Там же, на самом дне, лежала ещё одна драгоценность – большая рукописная книга в обтянутом кожей деревянном переплёте.
Каждый вечер после работы Никодим, вымыв руки, зажигал свечу, бережно доставал книгу и терпеливо учил Егория грамоте. А книга была презанятная, про храброго витязя Бовý-королевича. Храбрости и силы был необыкновенной, по тридцать тысяч войска один побивал! А сколько чудес с ним случалось!
Отец Никодим, бывало, давно уж на тёплой печи седьмой сон досматривает, а Егорий никак от книги оторваться не может.
«Велит король Маркобрýн собрать сорок тысяч войска и погубить Бову, а те испугались и говорят: „Государь наш, король Маркобрун! Бовы нам не взять, а только головы свои сложить. Есть у тебя, государь, сильный богатырь, а имя ему Полкан. По пояс у него пёсьи ноги, а от пояса, что и прочий человек, а скачет он по семь вёрст. Тот может Бову догнать и поймать, а сидит он у тебя в темнице за тридцатью замками и тридцатью мостами“.
И король Маркобрун велел Полкана из темницы выпустить и послал за Бовою. И Полкан пошёл скакать по семи вёрст».
Слипаются глаза у Егория, голова к столу клонится, клонится и хлоп лбом об книгу. Аж Никодим на печи подскочит.
– Ты чего там, сыч ночной, озоруешь?! Спать ложись, а то будешь завтра сонной тетерей моргать, не жди пощады тогда.
– Сейчас, сейчас, отец Никодим, чуток осталось, – и на крыльцо в ночь выскочит. Лицо осеннему дождю подставит, вздрогнет от холода и бегом в избу, опять читать.
«И Бова взял меч, сел на доброго коня и без седла поехал против сильного богатыря Полкана. И как съезжаются два сильных богатыря, и Бова махнул Полкана мечом, и у Бовы меч из рук вырвался и ушёл до половины в землю. А Полкан Бову ударил палицей, и Бова свалился с коня на землю мёртвым.
И Полкан вскочил на Бовина коня, а добрый конь Бовин увидел Полкана, закусил мундштук и давай носить по кустам, и по зарослям, и по лесам, и ободрал по пояс ноги и мясо до костей. И Бова лежал мёртв три часа и встал как ни в чём не бывало и пришёл к жене Дружевне в шатёр и лёг на кровать».
И Егорий, вроде Бовы, часа три поспит мёртвым сном, утром вскочит как ни в чём не бывало и в церковь раньше Никодима спешит. Так что Никодиму ни разу не пришлось «дугой его сгибать и концы узлом завязывать». Наоборот, хвалил частенько, разные секреты раскрывал.
Вот, к примеру, кончился как-то клей, которым Егорий доски между собой клеил. Что делать? Работа стоит, а Никодим говорит:
– Не велика беда. Сбегай-ка в мясную лавку, чугунок свежей крови принеси и разведи с известью. Знатный клей будет.
Когда все склеенные доски высохли, по ним не сразу писать начали, а сначала левкáс в несколько слоев положили. Для левкаса три мешка мела Егорий в порошок истёр, потом порошок этот с прозрачным рыбьим клеем смешал и деревянной лопаточкой все доски тонко покрыл. Как один слой высыхал, другой наносил, и так раз пять. А после доски жёстким хвощом гладко, до бархатной белизны, зачистил.
Стоят робко вдоль стены белоснежные доски, ждут, кем же они вскорости станут? А кем они станут, знает пока только один – знаменщик Никодим.
– Ну, мастера, – говорит он однажды торжественно, – завтра писать начнём. Сегодня чтоб все в бане попарились, грехи с себя смыли, да глядите, чтоб во всём чистом пришли.
У самого Никодима баня давно от старости развалилась, поэтому пошли они с Егорием к хозяйственному Луке. Жена Луки загодя полы и лавки в бане добела ножом выскоблила, натаскала с речки вкусной воды в многоведёрный котёл и затопила жаркую печь. Печь же без трубы была, дым через узкие волоковые оконца на двор валил. Все стены и потолок от сажи чёрные, но зато нагревалась баня быстрее и не остывала дольше.
Первыми, на самый сильный жар, мужики пошли. Пока Лука с Егорием в предбаннике раздевались, Никодим в момент одежонку поскидал, юрк в пекло и давай там ковшами орудовать, раскалённые камни для пару поливать. От берёзовых веников такой густой лесной дух пошёл, вдохнёшь – выдыхать обратно не хочется.
– Ну-ка, Егорий, отведи душеньку, отлупцуй меня веничком, – подзадоривает Никодим и шасть на самую верхнюю полку, где такой жар, что душа печёной становится…
– Жарь, – кричит задиристо, – не боись! Авось не убьёшь веником! Не муха!
«Да уж вижу, не муха, – усмехается Егорий, – муха-то потолще будет!» И раз просят, так отходил старичка – еле с полатей сполз. Пот с него градом, кряхтит, охает, однако улыбается блаженно, будто райских яблок вдоволь наелся.
– А помнишь, Лука, как мы в прошлую зиму у тебя голландца Якоба парили? Ну того, что живописи приезжал нас учить? Я его, Егорий, как ты меня нынче, на лавку уложил и давай веником по толстой спине хлестать. А он завизжал поросёнком, с лавки кубарем скатился и ну лаяться! «Я, – кричит, – иностранец! На меня неможно руку поднимать! За что, старик, прутьями дерёшься? Разве я плохой живописец? Себя мучьте, коли провинились, варвары, чёрт вас забирай!»
– Гляньте-ка, – вдруг говорит Егорий, – лягушонок в углу сидит!
– Всё лето здесь живёт, – улыбается Лука, – такой озорник! Как баню затопишь, он тут как тут. Вылезет откуда-то весь чёрный и давай квакать от радости. Никакого жара не боится!
– Потому что российский. Голландский-то давно бы упрыгал. А ну-ка, Егорий, поддай парку: что-то уши мёрзнут! – не унимается Никодим.
Плеснул Егорий на раскалённые камни кружку кваса, ячменный дух всю баню наполнил – хоть ложками ешь. Попарили ещё друг дружку не единожды, чистые рубахи надели и пошли распаренные через огород в избу. Теперь бабы пошли «себя мучить».
На другой день вся артель, чистая, торжественная, в храм пришла. На смертную войну и на важную работу только так на Руси шли.
– Ну, с Богом! – размашисто перекрестился Никодим. – Я святого Николу знáменить начну, Лука с Егорием при́порох вот с этих прорисей делайте, а остальные сами знаете, не впервой.
Поставили перед Никодимом большую белоснежную доску. Обмакнул он тонкую кисть в красную краску, поводил ею, примериваясь, и уверенно, одной тонкой линией принялся Николу знаменить. Почему ж Николу первого? Так ведь в честь него эту церковь поставили.
Рисует Никодим, а сам про Николу рассказывает:
– Как-то раз у одного мужика увяз в грязи воз. Толкал, толкал, не идёт воз – и всё тут. А мимо Касьян Угодник проходил. Мужик его не признал и просит: «Помоги, мил человек!» – «Поди ты, – говорит ему Касьян, – некогда мне с тобой валáндаться». А за ним Николай Угодник шёл, влез в грязь по колено и помог мужику.
Вот пришли они оба в рай. «Где были?» – спрашивает Господь. «Я был на земле, – отвечает Касьян, – видел мужика, у которого воз увяз. Просил он меня помочь, да я не стал райского платья марать». – «А ты где выпачкался?» – спрашивает Господь у Николая. «Я мужику помогал», – отвечает. «Раз так, – говорит Господь, – отныне тебе, Никола, люди два раза в год молиться будут, а тебе, Касьян, раз в четыре».
Вот он какой, наш Никола, всегда за простого человека стоит. А Касьян со злости, в свой год високосный, народу в два раза больше косит.
Слушает Егорий, а сам новую работу – припорох – у Луки перенимает. Взяли они большую бумажную прорись крылатого архангела Михаила, что Никодим из своего заветного сундучка принёс, на левкасную доску положили ровненько и приклеили осторожно по уголкам чесночным соком.
А сама прорись вот как делалась. Икону, которую хотели повторить, обводили по контуру клейким чесночным соком и, пока сок не высох, к иконе осторожно прижимали бумагу и долго тёрли тёплой ладонью, пока не перейдут чесночные линии. Потом лист этот на войлоке часто-часто иглой по линиям прокалывали, так что, если его на свет посмотреть, весь рисунок из мелких дырочек состоять будет.
Взяли Лука с Егорием по маленькому тряпичному мешочку с чёрной угольной пылью и стали по прориси этими мешочками бить.
Уголь сквозь дырочки на белый левкас осел, и, когда бумагу осторожно подняли, на доске припорох – точечный рисунок крылатого ангела остался.
– Бери иглу, – говорит Лука, – и графью́ по точкам этим царапай. Да смотри уголь-то рукавом не смахни!
Царапает Егорий, а сам чуть дышит – уголь боится сдуть.
Никодим подошёл взглянуть.
– Только до доски левкас не царапай, – говорит, – а так хорошая графья получается, плавная, смелая, как сам ангел. Самого Бога ведь не побоялся.
– Да как же это? – изумился Егорий.
– Дело вот как было, – начал Никодим. – Призвал Господь архангела Михаила и говорит: «Слети на землю и отними душу во-он у того грешного мужика». Михаил слетел и видит: у мужика-то восемь детей – мал мала меньше. Так ему жаль мужика стало, что он говорит: «Как уморить его, Господи, ведь у него дети малые? Погибнут они от голода!» – «Ах так! – рассердился Господь. – Живи тогда за ослушание на земле!» Отобрал у Михаила золотой меч и крылья и заставил на земле три года жить.