— Нельзя! Немец враз заметит и снова начнет пуляться минами.
Этот разговор услышал лейтенант Чуклин и разрешил поставить шалаш, проверив, видно будет из него огонь костра или нет.
Так и сделали. Взяли пилы, свалили несколько огромных елей, вымостили большой шалаш, плотно, густо наложили веток. Свет от костра через ветки не пробивался.
В таких шалашах, у костров и коротали мы ночь. Коротали и осмысливали первый свой бой: запомнился он нам на всю жизнь. Коротали и прикидывали в мыслях, кого уже нет. Не было Соловьянчука, Губарева, Андреева, Рыбальченко… Очень многих не было: кто убит, кого в госпиталь отправили.
Забегая вперед, скажу, что, будучи раненым, я попал в Сормовский военный госпиталь и встретил там Губарева и Андреева. Губарев, тот самый Губарев, который в вагоне во время следования на фронт мастерски танцевал «Барыню», стучал теперь по коридору костылями. Он побледнел, запали щеки и глаза, на лице — печаль, даже морщинки появились на лбу. И это — в восемнадцать лет!
Как рассказал Губарев, ему большими осколками перебило ступни обеих ног, и их ампутировали, оставив только пятки. А Андрееву осколком отсекло четыре пальца левой руки. Осталась лишь половина большого пальца.
— Но кларнет — со мной, — сказал Андреев, — хотел отдать кому-нибудь еще там, в прифронтовых медсанбатах – ведь теперь он мне не нужен, — да жаль стало: как-никак семейная реликвия…
В том госпитале я лежал четыре месяца — был ранен осколком мины в левую руку — и за это время Андреев научился играть одной, правой, рекой. Иногда в госпитале организовывали концерты художественной самодеятельности. На них выступал и Андреев. А аккомпанировала ему медсестра Валя, дочь начальника госпиталя.
* * *
С вечера нам сказали, что утром наша рота должна сменить вторую роту, которая всю ночь находилась на переднем крае. Уже рассвело, вокруг нас — деревья, одетые во все белое, у шалаша видны на снегу пятна крови… Просматривается передний край, откуда периодически доносятся выстрелы, а нас все не ведут подменять вторую роту.
Но вот прибыл командир взвода и сообщил, что сегодня во второй половине дня намечается наша танковая атака на небольшую деревушку, что слева от нас, у реки Волхов, и что наш взвод придан танковому подразделению для совместного удара по врагу. Отобрали четырнадцать человек и повели по рокадной дороге на опушку леса, где стояли два танка.
Большинство из нас впервые видели эти машины. Когда мы обучались в Ворошиловграде в полковой школе, нам, курсантам, ничего не говорили о танковых десантах, о подобной тактике боя. А вот сегодня придется выступать в роли бойцов такого десанта, пройдя перед этим лишь небольшую тренировку. Она заключалась в том, что мы на ходу соскакивали с танков, бежали за ними и стреляли.
Занятия понравились бойцам. Как-никак танк — сила.
Не то что стрельба из одних лишь винтовок! Во время тренировок мы бессчетно спрыгивали и бежали следом за машинами. Все быстро согрелись, даже вспотели. Но потом сушили нательные байковые рубахи своими телами и продрогли до последней клеточки.
Во второй половине дня оба танка подошли к расположению нашей роты. Мы, вооружившись пулеметами, винтовками и гранатами, оседлали их, механики-водители нажали на педали, и басовито зафыркали моторы бронированных крепостей.
Перед нами такая задача. Как только танки ворвутся в деревню, оставить боевые машины, стреляя на ходу. Десантники первого танка устремляются на левую сторону улицы. Второго — на правую.
Мы с Донцом были на первом танке. Пока машины находились далеко от деревни, они шли медленно. Но как только до домов осталось метров сто, пошли на предельной скорости.
Вот уже и деревня… Примерно два десятка домиков… Узенькая улица… У некоторых домов стоят ели и березы. Но не видно никаких признаков жизни людей, ни даже следов на снегу! К тому же за гулом танков не слышно, стреляют немцы или нет.
Соскочили мы со Степаном станка и бросились на левую сторону улицы, к деревянному домику: взрывами снарядов в нем были вылущены стекла, снесена крыша. Вдруг из оконного проема показалась голова немца и сразу же спряталась, Степан тот же час выстрелил из самозарядной винтовки, а я из висящего на плече пулемета дал длинную очередь. И танки поливали свинцом.
Заметив, как из дома выскочило несколько немцев, стремясь перебежать двор и спрятаться за сараем, выпустил по ним длинную очередь, и фашисты повалились на снег. Степан тем временем бросил гранату в оконный проем, и мы вдвоем сразу же ворвались в дом.
На полу лежало сено, а на нем три убитых немца. Один из них был офицером. Донец наклонился, чтобы снять с него полевую сумку. И вдруг в это время фашист «ожил» — резким рывком протянул руку к кобуре. Однако достать наган он не успел: я пристрелил его из пулемета.
Степан взял офицерскую сумку, мы выбежали на улицу и устремились вперед.
Успешное начало штурма деревушки окрылило нас.
Что было силы Степан закричал:
— Уpp-а-а-а! Впе-ред! За Родину! За Головковку!
С правой стороны тоже раздавалось протяжное «ура!».
Нас, стрелков, танки, конечно, обогнали и, выполнив боевую задачу, уже разворачивались в конце деревни.
За каких-нибудь полчаса вражеское подразделение было уничтожено. Местечко освободили почти без ущерба для нас: было ранено два человека.
— Вот это да! Вот так бы давно! — возбужденно говорил Степан. — Дали бы нам эти танки вчера — наверняка успешно отбили атаку и, главное, не было бы таких больших потерь.
Машины ушли, увезя двух раненых и полевую сумку немецкого офицера. А мы, двенадцать человек, остались в деревне. Командир отделения сержант Худояров выставил боевое охранение, а остальным бойцам разрешил зайти в дом.
Двое суток фашисты не проявляли активности: мы уж было подумали, что они смирились с тем, что нам удалось отбить деревню. На третьи, когда рассвело, предприняли контратаку — били из минометов и пулеметов. В центре деревни загорелось два дома…
Худояров приказал нам со Степаном добраться до крайнего дома, залезть на чердак и оттуда вести огонь. Я взял на плечо пулемет, а мой второй номер — две металлические коробки, в которых было шесть заряженных дисков, и мы быстро пошли в конец деревни.
Вот уже и крайний домик. Окна без стекла, стены — изрешечены пулями и осколками. Во дворе — колодезный журавель, перебитый большим осколком. Возле дома сваленный забор из тонких жердей. У самых стен стояли две высокие березы и две ели: из их стволов густо торчали иссиня-черные осколки.
Мы забежали в комнату, вынесли в коридор стол, поставили на него табуретку и через лаз забрались на чердак. Пока я устанавливал пулемет, Степан сделал в крыше, которая была из старой, потрескавшейся и почерневшей дранки, отверстие, и я высунул в него ствол пулемета. А вскоре увидел, как из леса в нашу сторону направилась группа немцев — человек пятьдесят.
— И чего они лезут? — удивился Донец. — Или эта деревушка им так понравилась?
— А ты их спроси, чего они вообще полезли на нас… И потом, разве ты не слышал, что взводный говорил?
Наша и еще две соседние деревни — клин, врезавшийся в немецкую оборону, хороший плацдарм для нашего на наступления. Фашисты это понимают, вот и стремятся снова захватить деревни.
Разговор прервали участившиеся разрывы мин, длинные очереди из пулеметов и автоматов — немцы начали наступление. Наши бойцы молчали.
Я тоже не стрелял, ожидая, пока фашисты подойдут поближе. Вот они уже совсем близко. Нажал на спусковой крючок, и мой пулемет задрожал, изрыгая плотный поток свинца. Враги залегли, и теперь мой очереди стали результативнее: я стрелял по недвижимым целям.
Меня поддержали огнем из винтовок остальные бойцы отделения,
Но вот фашисты поднялись и короткими перебежками устремились вперед. Мой пулемет строчил яростно — за каких-нибудь четверть часа я опорожнил три диска! Немцы снова залегли: но теперь они были уже метрах в двухстах от нас. Еще несколько таких перебежек, и враги окажутся в деревне. Хотя многие из них навсегда остались лежать в снегу…
Беру гитлеровцев на мушку и бью короткими очередями. Но и враг стреляет — он уже изрешетил пулями крышу нашего дома, в двух местах пробил котелок Степана, который тот всегда носил на ремне…
— Иван, экономнее! Последний диск! — крикнул Степан.
Экономнее… Это я и сам знаю! Но разве можно экономить, стреляя по врагу? И все же тревожная мысль не дает покоя: вот-вот кончатся патроны, что тогда?
Немцы снова поднялись, бегут вперед. Строчу короткими очередями. Опять залегли. А на душе — тяжко: патроны на исходе.
Но что это? Слышен какой-то гул, кто-то закричал: «Ура-а!» Гул приближается… Сомнения не оставалось: танки.
Да. Два наших танка вышли на самую окраину деревни и открыли огонь по фашистам. Те лежали. Тогда бронированные машины на большой скорости помчались вперед, а немцы побежали назад. Я дал несколько длинных очередей по отступающим фашистам.
Когда израсходовал последний патрон, на мое место лег Степан, продолжая стрелять из винтовки.
Интенсивно били и остальные бойцы отделения. Мне с чердака, как с наблюдательного пункта, хорошо была видна работа танкистов: большинство немцев они уничтожили, и лишь отдельным из них удалось добраться до балочки, что была слева от деревни, а из нее — в лес.
Танки, сделав свое дело, ушли, забрав трех наших раненых и одного убитого. С ними уехали еще двое за патронами. Нас, таким образом, осталось в деревне шестеро. Мы со Степаном по-прежнему находились чердаке, пристально посматривая в сторону противника, хотя у нас оставалась всего лишь одна обойма.
Вскоре в деревню вернулись бойцы, посланные за патронами. Они доставили несколько ящиков, и настроение сразу поднялось. Степан набил патронами все диски, пополнил свой подсумок…
— Ты знаешь, о ком я сейчас подумал? — неожиданно спросил Степан, и теплее стали его глаза, нежнее выражение лица. Куда делись ненависть и злость, которыми он жил полчаса назад, стреляя по фашистам? — О Наташе. Вот бы она увидела, чем я сейчас занимаюсь и где нахожусь… Что бы, интересно, сказала?