Через каких-нибудь полчаса мы были на месте. Рота находилась в том же лесу, в шалашах, в которых постоянно горел костер. В них приятно пахло смолой, потрескивали дрова. Возле костра, подмостив под себя хвою, спали бойцы. Была звездная морозная ночь, и ребята — даже во сне — все ближе подбирались к огню.
Нам налили из термоса по котелку холодного супа, дали по сухарю и по две нормы наркомовских.
— Пейте на помин души тех, кого уж нет с нами, — сказал старшина роты Карабеков. — Получили на весь списочный состав, но в роте теперь меньше половины!
Горькой была эта водка. Очень горькой…
Ночь провели в шалаше, у костра. Мы со Степаном, двое суток не спавшие, быстро уснули. Но вскоре мой друг проснулся…
У него были тесные валенки, поэтому обувался он на одну тонкую портянку и постоянно жаловался, что мерзнет.
Вот и лег поближе к костру, чтобы чуть-чуть согреться. Но носок валенка попал в угли костра, прогорел до самых пальцев, и Степан, как ужаленный, подхватился, ударив меня, тоже лежавшего близко у костра, дымящимся валенком в лицо.
— Ах ты, мать честная, — спросонья бурчал он. — Все пропало… Как же теперь по снегу ходить? — из обгоревшего валенка выглядывал большой палец. — Не везет мне с этой обувью! То давила, то будет теперь с вентиляцией…
Утром Карабеков выдал погорельцу» другие валенки. Они были просторнее, хотя голенище левого пробил осколок, и вокруг дырки виднелось красное пятно. Степан обрадовался, поблагодарил заботливого старшину и, обувшись на две байковые портянки, прошелся вокруг шалаша.
— В такой обуви теперь хоть на Северный полюс! — не скрывая радости, сказал он.
С утра провели комсомольское собрание — первое комсомольское собрание на фронте. Накануне я принял взносы и вот с горечью вывел печальную статистику: многих комсомольцев уже не было в живых.
С докладом выступил лейтенант Чуклин. Он детально проанализировал два минувших боя и дал высокую оценку действиям комсомольцев. Несмотря на то, что все они — впервые на фронте, необстрелянные, никто не дрогнул, каждый вел себя мужественно, достойно.
Командир роты похвалил Степана за его безупречные действия в первом бою, когда тот под сильным минометным огнем два раза добирался по-пластунски до леса и своевременно доставлял патроны. Политрук роты Фомин предложил Донцу написать заявление в партию. По оформление документов пришлось отложить: Степану еще не было восемнадцати лет.
Доброе слово сказал командир роты и в адрес комсомольцев Полищука и Демчука. Полищук доставил «языка» с ценными документами, а Демчук закрыл своим телом заместителя командира роты лейтенанта Алешичева и спас его от пули. Сам Демчук тоже не пострадал: пуля вонзилась и застряла в прикладе винтовки.
Должен сказать, что такой активности я еще не видел ни на одном комсомольском собрании, хотя немало их сам проводил как комсорг. Что особенно характерно, собрание это не готовилось заранее, как бывает. Люди выступали без всякой предварительной работы с ними, потому что были очень заинтересованы в повестке дня: задачи комсомольцев в бою.
Протокола не вели, выступающих во времени не ограничивали. Комсомольцы говорили не столько о примерах смелости и мужества своих товарищей, сколько о недостатках проведенных боев — почему они возникали, что надо сделать, чтобы они не повторились.
Говорили страстно, горячо, заинтересованно, потому что знали: сегодня для них, для всей страны самое главное — бить фашистов. Именно это и определяло активность, деловитость, конкретность каждого выступления. Собрание приняло решение: комсомольцы обязаны быть в бою первыми; каждый должен проявлять смекалку, находчивость, изобретательность с тем, чтобы крепче бить врага; не получив на то приказания, никто не имеет право оставить фашистам хотя бы метр родной земли.
* * *
После завтрака наша рота получила задачу — форсированным маршем преодолеть около десяти километров и сосредоточиться в лесу, на подступах к деревушке, занятой немцами. Впереди шел командир взвода. Низкорослый, энергичный, он двигался быстро — мы еле-еле успевали за ним. Взводный то и дело повторял: подтянись, не отставать!
Степан взял с собой две коробки с заряженными дисками, к тому же у него на плечах висели винтовка, противогаз, а на ремне — две гранаты РГД, маленькая саперная лопатка и подсумок с патронами. У меня был пулемет, лопатка и противогаз.
Я видел, как тяжело Степану идти по глубокому снегу в такой экипировке, и пожурил его за то, что взял две коробки дисков: ведь даже по инструкции положено иметь на ручной пулемет одну коробку с тремя дисками. Он возразил: мы, мол, отправляемся не на учения, где при нехватке патронов можно ожидать и час, и два, и три, а в бой. Там же бывает, и одна минута большую роль играет!
В пути, идя по глубокому снегу, мы быстро согрелись. Шли действительно форсированным маршем, даже без короткого привала. Передохнуть нам позволили только «юнкерсы». Их было шесть. Заметив колонну, начали разворачиваться для бомбежки. Мы находились у самой опушки, и комвзвода приказал рассредоточиться под деревьями в лесу. Бойцы рассыпались между деревьями.
Сосны, ели, березы были обсахарены пушистым инеем и выглядели как в сказке. Кто стоял, опираясь спиной о дерево, кто сел прямо на снег. Степан опустился на металлическую коробку с дисками, и я последовал его примеру. В это время на опушке леса и в самом лесу раздались один за другим несколько сильных взрывов. Завизжали осколки. С лохматых, в снегу, деревьев густо посыпались искорки.
— Пронесло, — облегченно сказал Степан. — Но где же наши истребители? Хоть бы один раз увидеть, как «юнкерс» горит…
Донец хотел еще что-то сказать, но не успел: самолеты, развернувшись, заходили на второй удар. И опять — сильный гул, разрывы бомб, свист осколков.
Вдруг мы услышали глухое «ф-р-р-р» и в то же мгновение звонкое «дзинь». Осколок, пройдя у меж между ногами, попал в коробку с дисками, на которой; сидел, опершись спиной о толстый ствол сосны. Я быстро встал и в испуге посмотрел на Степана, а тот — на меня: буквально в нескольких сантиметрах от того места, где я только что восседал, в коробке зияла дыра.
Открыли коробку и увидели большой осколок, напоминавший по форме разрезанный в длину огурец. Он ударил плашмя и так повредил все три диска, что они были теперь непригодными.
Только что я видел испуганные глаза Степы, а теперь они смотрели вроде бы по-другому — гордо. Убедившись, что пробитые осколком диски не годятся, он сказал:
— А ты советовал мне брать только одну коробку… Ну, что бы мы теперь делали? Вот что значит на войне запас.
Самолеты улетели. Мы вышли из леса и увидели изъязвленную бомбами землю, поваленные деревья с ободранными сучьями, которые торчали, как кости при открытых переломах.
От бомбежки немного пострадал Донец — два маленьких осколка пробили валенок и неглубоко вонзились в тело. Мой друг легко снял наконец-то свободный ему валенок, подтянул штанину ватных брюк и ногтем мизинца выковырял из кожи два, размером с горошину, шершавых осколка. Из ран потекла кровь, но Степан туго забинтовал их, и мы вышли на опушку леса.
Там сидели на снегу три бойца, раненные осколками бомб. Двое — в руки, а третий — в плечо. Командир взвода выделил одного провожатого, и тот повел раненых назад, искать медсанбат. Степан показал Андрюхину искореженные осколком диски. Командир, убедившись в том, что они непригодные, приказал забрать с собой патроны, а коробку с дисками — бросить.
Шли мы быстро, и Степан, тяжело дыша, сказал:
— Побывавшие в боях говорили, что самое страшное у немца — это мины. Осколков от них — что листьев в осеннем саду! Спастись просто невозможно. А мы сколько пробыли на чердаке, сколько фриц швырял мин — никого из нас даже не царапнуло. Но один налет самолетов — и уже есть раненые… Да и тебя чуть не стукнуло! О себе я не говорю: это не ранение, а так себе, по фронтовой мерке — укус комара.
— Военное счастье, оно — наш спутник. Один — еще на марше далеко от фронта, получает ранение, попав под бомбежку, а другой — с первого дня войны в окружении смерти, но уходит от нее.
— Так-то оно так, но счастье на войне — это случайность, верить в него не стоит.
— Опять ты о том же… Нельзя так, Степа! Верь хоть бы в случайное счастье!
Степан ничего мне не ответил: то ли потому, что не хотелось снова возвращаться к той же теме, то ли потому, что мы очень быстро двигались. Настолько быстро, что тяжело было говорить.
Шли мы так еще километра три-четыре. Затем свернули в густой хвойный лес, принаряженный зимой. Казалось, каждое дерево, как и каждый боец, натянуло на себя белоснежный маскхалат.
— Здесь будем до ночи, — сказал командир взвода. — Рядом — немцы, костров не разжигать.
Когда стемнело, мы вплотную подошли к деревне и залегли. На белом снегу, в белых маскхалатах, фашисты нас даже с близкого расстояния не смогли бы заметить. Справа строчил немецкий пулемет, взлетали ракеты. В деревне было сравнительно тихо, только изредка — видимо, часовой — постреливали в нашу сторону трассирующими пулями. Казалось, что летят они медленно, и от них даже можно успеть уклониться…
Командир взвода приказал мне и Степану подползти поближе к деревне и открыть массированный огонь. Правее нас двинулись туда же и остальные бойцы.
Метрах в ста от околицы напоролись мы на колючую проволоку, она была туго натянута в три ряда, да еще крест-накрест, так что напоминала собой на фоне снега нотные строчки. Но встреча с проволокой была заранее предусмотрена, и Степан, достав из сумки противогаза кусачки, сделал проход.
Поползли дальше. И тут я почувствовал боль на тыльной стороне ладони правой руки. Снял варежку и увидел широкую темную линию: оказывается, острым концом колючей проволоки я распорол себе руку.
Вот уже хорошо виден крайний домик деревни. Ставлю пулемет на сошки, быстро ложусь в снег, беру на прицел окно дома и посылаю длинную очередь. Хотя я и привинтил пламегаситель на конец ствола, все же ночью далеко видны языки огня, вырывающиеся из ствола пулемета! Как только я принялся за дело, сразу же послышались глухие выстрелы винтовок, из которых стреляли наши бойцы.