— Так надо же давать сдачи!
— Ему дашь… Днем сильно это у нас получилось?
— То ж днем, а сейчас ночь. И потом — на уроках учимся.
Андрюхин отправился к шалашу командира роты и вскоре вернулся. На сбор винтовок он решил пойти с нами, взяв еще и Кузнецова. Спустились мы на лед Волхова, 293
залегли. Взводный внимательно смотрел, откуда бьет вражеский пулемет. Потом сказал:
— Это гнездо можно гранатой уничтожить. Как ты думаешь, Донец, годится такой маневр?
— Конечно, годится.
— Так вот что сделаем: мы втроем будем беспрерывно стрелять по пулемету, тем самым привлекая фрица к себе. А ты возьми четыре гранаты — и бегом к берегу. Точно сориентируйся, где он, и угости «лимонкой».
Степа предложил другой вариант.
— Беги — не беги, а пуля может попасть. Пуля, знаете, дура, еще Суворов так о ней высказывался… Пожалуй, лучше сделать иначе: я отсюда возьму метров двести — чтобы не идти выстрелам навстречу. А потом, у самого берега, пройду до пулемета.
— Согласен, — одобрил Андрюхин.
— Ну что ж, поехали за орехами! — И Степан, взяв четыре гранаты, быстро пошел. А мы легли на лед и начали залпами стрелять по пулеметному гнезду.
Ночную темень осветила ракета, и мы заметили Степана, уже шедшего вдоль крутого берега к пулемету. Ракета погасла, сразу же стало еще темнее, чем было прежде. Но мы продолжали стрелять.
Через несколько минут услышали три глухих взрыва гранат, и сразу же раздался треск автомата.
— Почему три, а не четыре? — в недоумении, как бы спрашивая самого себя, сказал взводный.
— Наверное, четвертую не успел бросить, — высказал предположение Кузнецов. — Видимо, обнаружили его: ведь очередь из автомата раздалась сразу же после третьего взрыва!
Лежу, стреляю, а одна и та же мысль не выходит из головы: неужели эта очередь из автомата… Нет, нет, нет. Степа вернется, должен вернуться.
Время тянулось мучительно медленно. Все молчали. Вражеский пулемет — тоже. И ракет что-то не видно: когда они нам ни к чему, так бесконечно взлетают, а сейчас, когда так хочется увидеть, не возвращается ли Степа, — кругом темным-темно.
— Идет. Слышишь? Идет! — сказал младший лейтенант.
Верно, слева мы услышали скрип снега и хруст осколков льда, что понабрасывало разрывами снарядов да мин по всему Волхову. А я еще различал и шаги Донца — неторопливые, твердые, уверенные.
— Степа. Точно, Степа! — чуть ли не закричал я. Через несколько минут он и впрямь подошел к нам.
— Ты что же, пожалел четвертую гранату? — спросил Андрюхин.
— Бросил-то я все четыре, но одна не разорвалась.
— А это что за очередь из автомата была? Она нас очень напугала: думали, что немец по тебе ударил.
— Я тоже слышал. То, видимо, их часовой с испуга начал стрелять. Но я был в мертвом пространстве и не волновался.
Вчетвером мы принесли на этот раз двадцать восемь винтовок. Потом за сбором оружия пошли только вдвоем со Степой. Было совсем иное дело: пулемет не стрелял, ракеты взлетали намного правее, и мы, не спеша, взяли по семь винтовок и вернулись в роту.
За ночь на участке, где днем пытались наступать два наших батальона, собрали все оружие. Оно было очень кстати: в лесу, за несколько километров от переднего края, находился только что прибывший на фронт лыжный батальон, который оказался без оружия. Для него-то мы и старались в ту ночь.
Изнуренные, уставшие во время боя и сбора оружия, мы спали у костра непробудным сном. Впрочем, фашисты не дали нам выспаться: били по лесу наугад, но мины часто падали на опушке леса, и мы слышали их противный вой, жужжание осколков.
Несколько мин взорвалось в расположении роты. Трех бойцов ранило, среди них был и Степан: небольшой осколок угодил лежавшему у костра Донцу в пятку левой ноги. Военфельдшер осмотрел рану и определил: в госпиталь.
Степану было очень больно — на лбу выступил холодный пот, лицо исказила гримаса. Но он бодрился.
— Как мне не хочется расставаться с вами!
— Раз фельдшер говорит, значит, придется подлечиться, — безапелляционно сказал Андрюхин. — Это же надо: фриц нашел ахиллесову пятку лучшего бойца нашей роты! На чердаке, под огнем пулеметов и минометов, — выдержал… Лежал на льду, поливаемый пулями… Был под бомбежками… Угощал фашистов «лимонками»… Из труднейших переплетов выходил! А тут на тебе: у костра осколок настиг… Ничего, Степа, не падай духом. Залечишь рану и вертайся в нашу семью. Мы будем тебя ожидать.
На конных санях подъехал молодой, высокий, тонкий, как жердь, возница. Мы с Кузнецовым помогли санинструктору положить Донца на санки. Как мне жаль было расставаться с добрым другом детства! Но и с замечательным боевым другом — тоже. Ведь нигде так не изучишь человека, как на войне.
Говорят, чтобы узнать кого-то, надо с ним пуд соли съесть. Правильное определение. Но оно подходит только для мирного времени. А в войну человека узнаешь в первом же бою.
Я же со Степой был не в одном бою и убедился, что он не просто хороший боевой товарищ. Он — золотой человек. Какими новыми гранями открылся передо мной Степан! Добрый. Выносливый. Исполнительный. Для него любое приказание командира — закон. На протяжении скольких мирных лет знал я Донца, а вот большинство его высоких качеств обнаружилось только на войне. Вот уж действительно, человек познается в беде…
Я наклонился, поцеловал Степу, хлопнул его дружески по плечу. К этому времени сменился с поста Гавриил Шевченко и тоже попрощался с земляком, пожелав ему скорейшего выздоровления.
— Кого же ты возьмешь вторым номером? — приподнявшись на локте, спросил Степа.
— Подберу. Есть у меня на примете один друг…
— Гаврилко?
— Так точно.
— Правильный выбор: он не подведет.
Возница, натянув вожжи, сделанные из старой, в узлах, веревки, сказав: «Но, Маруся», — развернул санки и слегка хлестнул лошадку кнутом.
— Что ж, поехали за орехами, — уныло подытожил Степан. Его покрасневшие глаза выражали тоску и душевное смятение.
Санки удалялись, а бойцы все стояли у зеленого шалаша, сооруженного из веток ели, и махали Степе коричневыми закопченными у костров руками.
Не знал, не думал я тогда, что мне никогда больше не доведется встретиться с моим лучшим другом!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Степана увезли, а мы забрались в шалаш, поближе к теплу. Костер догорал, пришлось нескольким бойцам отправиться за сухими сучьями. Когда замиравшему огню дали хорошую пищу — он быстро разгорелся, и мы стали подкладывать в него даже сырые ветки. Те звонко трещали, а в местах сломов вытекала желтая, как мед, прозрачная смола.
Лежал у костра, опершись на локоть, и командир нашего взвода. Я, обратившись к нему, попросил дать мне вторым номером Гавриила Шевченко. Он ответил, что перевод бойца из взвода во взвод надо согласовывать с командиром роты. Какую-то минуту он о чем-то думал, а потом сказал мне:
— Я тебе любого из наших назначу: ведь каждый сможет и диски зарядить, и подменить тебя в случае необходимости.
— Но мы с ним из одного села, вместе учились в полковой школе… К тому же Шевченко — хороший пулеметчик, — пытался я убедить Андрюхина.
На второй день, утром, в шалаш вошли наш взводный и Гавриил Шевченко, или, как мы называли его в Головковке, Гаврилко.
— Вот и твой земляк. Прошу любить и жаловать.
— Спасибо!
До этого я виделся с Гавриилом каждый день, но жили мы в разных шалашах. Да и в бою не всегда оказывались рядом… Гаврилко был для меня не только другом, но и в какой-то мере родственником: моя сестра Марфа вышла замуж за его старшего брата Михаила, призванного в армию в 1939 году.
Я передал Гаврилку металлическую коробку с пулеметными дисками. Он проверил их — все ли полностью заряжены — и аккуратно протер несколько патронов, на которых заметил налет зеленоватых пятен недавней окиси.
До войны Гаврилко работал в колхозе, участвовал в драматическом кружке. В отличие от Донца он — быстрый в движении, очень энергичный парень, все делает бегом: это у него уже вошло в привычку. Вернее, это не привычка, а характерная его черта. Еще в Головковке все знали, что с Гаврилком нечего состязаться в беге — он легко мог догнать суслика, а однажды даже зайца взрослого поймал.
За шкурки этих самых сусликов мы, босоногие головковские юноши, купили футбольный мяч и у реки, на лугу, широком и ровном, вроде самой природой уготовленном под стадион, играли в футбол. Наш вожак — Костя Паламарчук — назначил Гаврилка центральным нападающим. И не ошибся: тот делал замысловатые финты, умело обходил защитников, оказывался один на один с вратарем и ловко забивал голы.
Шевченко — чуть выше среднего роста, завидной выправки. Лицо — смуглое, глаза — живые, со смешинкой. У него маленький прямой нос, круглый подбородок. Говорит быстро, энергично жестикулирует руками.
Еще в Головковке все мы знали страсть Гаврилка к моркови. Ни вкуснейшая антоновка, ни груши, ни малина или смородина не нравились ему так, как примитивная морковка. Ел он ее и саму по себе, и с чем попало: с молоком, сметаной, растительным маслом, с сахаром и даже с солью.
Повара полковой школы быстро узнали любителя каротина: как только вечером завезут на кухню морковку, Гаврилко тут как тут. Если же мы выходили на два-три дня на учения, а в эти дни нас кормили сухим пайком, то, возвратившись в казармы, Шевченко в первую очередь бежал на кухню — там повара оставляли для него несколько морковин.
Военная служба была Гаврилку по душе. Это и сказывалось на его успешной учебе. Он метко стрелял, далеко бросал гранаты, с закрытыми глазами мог собрать винтовку и ручной пулемет, хорошо знал уставы. И очень любил тактические занятия. Помню, во время тактических учений командир учебной роты лейтенант Быковский, встав на мосту, басистым своим голосом произнес:
— Мост «взорван», речку форсировать вплавь!
Многие остановились на берегу и как бы задумались. А Гаврилко, услыхав команду лейтенанта, без раздумай бултыхнулся в воду. Подняв над головой винтовку, противогаз и подсумок с патр