Я понял, раз стандарты культуры были ложными тогда, они и сейчас могут быть такими. У человека может быть все, что нужно, согласно стандартам культуры. Однако эти стандарты могут сильно отличаться от истинных потребностей человека, делающих жизнь хорошей или хотя бы сносной. Культура может нарисовать картинку того, что вам «нужно» для счастья, – все эти ложные ценности, которые во мне воспитывали и которые совершенно не соответствуют тому, что действительно нужно[250].
Я снова подумал о своем пожилом друге, так внезапно впавшем в отчаяние. Он сказал, что никому не нужен и никто не интересуется старым человеком. С определенного момента никто не замечает его, а это так унизительно, что он не может этого переносить. Сейчас я понимаю, что мне хотелось видеть это как дисфункцию мозга. Мне не хотелось считать, что это наша культура сотворила с ним такое. Я был как доктор, рассказывающий домохозяйке из 1950-х, что единственная причина, по которой женщина может чувствовать себя несчастной, – это дефект мозга или нервной системы. Но никак этим не может быть отсутствие работы, творчества и контроля над собственной жизнью.
Вторая причина, по которой мы цепляемся за идею, что проблемы вызваны отклонениями в мозге, лежит еще глубже. Долгое время людям с депрессией и тревогой говорили, что их беда нереальна. Это лень, слабость и потакание себе. Мне это говорили много раз в жизни. Британский «мудрец» правого крыла Кэти Хопкинс[251] недавно высказала, что депрессия – это «главный паспорт одержимости собой. Люди, возьмите себя в руки». Вдобавок она предложила им выйти на пробежку и преодолеть свои стоны.
Наше сопротивление такой злобности заключается в разъяснении, что депрессия – это болезнь. Никто не стал бы грубить человеку, болеющему раком, и говорить ему: «Соберись». Поэтому так же жестоко это по отношению к человеку, страдающему депрессией и тяжелой формой тревоги. От этого позора можно избавиться через терпеливое объяснение, что депрессия – такое же заболевание, как диабет или рак.
Если бы я предоставил людям доказательства того, что депрессия возникает не в результате проблемы мозга или организма, я заново дал бы зеленую улицу для всех этих издевательств. Посмотрите! Даже вы понимаете, что это не болезнь, например, как рак. Поэтому возьмите себя в руки!
Мы с учеными пришли к мнению, что единственный способ уйти от издевательств – это объяснить людям, что депрессия – биологическое заболевание с чисто биологическими причинами. Итак, основываясь на этом положительном мотиве, мы изо всех сил пытались найти биологические действия и держали их в качестве доказательства, чтобы поставить на место насмешников.
Этот вопрос беспокоил меня месяцами. Однажды я обсуждал его с неврологом Марком Льюисом. Он спросил, почему я предположил, что определение депрессии как болезни поможет людям уберечься от издевательств. «Все с самого начала знали, что СПИД – болезнь, – говорил он. – Но это не уберегло людей со СПИДом от ужасного отношения к ним. Их до сих пор клеймят, и клеймят сильно».
Никто никогда не сомневался, что проказа – болезнь, но прокаженные преследовались на протяжении тысячелетий.
Я никогда не думал об этом раньше, и меня это словно ударило. Неужели, если называть что-то болезнью, это уменьшит издевательства по отношению к людям? Потом я обнаружил, что в 1997 году исследовательская группа из Университета Обурн в Алабаме занималась именно этим вопросом. Руководитель группы профессор Шейла Мехта, у которой я позже брал интервью, начала эксперимент. Она хотела выяснить: если говорить о чем-то как о болезни, станут ли окружающие добрее или жестче по отношению к страдающим.
Людей, принимающих участие в эксперименте, заводили в комнату. Там им объясняли, что они пройдут тест для выяснения, как люди принимают новую информацию. Потом их просили подождать, пока все приготовят. Участники ждали, а человек рядом с ними начинал разговор.
Люди не знали, что человек, болтающий с ними, был актером. Невзначай он упоминал, что страдает психическим заболеванием, а потом говорил одну из двух вещей. Он мог сказать, что его заболевание, как любое другое, является результатом того, что биохимия не работает так, как надо. Или он говорил, что оно возникло в результате событий в жизни – например, трудного детства.
Потом участники шли в другую комнату, и им говорили, что тест начинается.
Далее их учили нажимать на кнопки сложной модели. Затем они должны были научить делать то же самое другого человека из эксперимента. Участники не знали, что и он актер. Им говорили, что в ходе эксперимента хотят выяснить, как люди обучаются этим операциям. В этом и была ловушка. Когда человек не справлялся с правильным нажатием кнопок, обучающему следовало стукнуть по большой красной кнопке. Это вызывало электрический удар по человеку. Удар не покалечит и не убьет его, но причинит боль.
Если актер делал все неверно, участники подключали серию ударов. В действительности он только притворялся, что его ударяет током. Но люди не знали об этом. Люди знали только то, что причиняют ему боль.
Шейла и другие экспериментаторы хотели узнать[252], будет ли разница в количестве и силе атак на актера в зависимости от причины его депрессии.
Оказалось, что люди скорее причиняли боль тому, чье психическое заболевание является биохимическим следствием, чем тому, кто приобрел его в результате жизненных событий. Понимание, что депрессия является заболеванием, никак не уменьшало враждебности. В действительности оно только ее усиливало.
Этот эксперимент, как и многие, о которых я узнал, на что-то нам указывает. Долгое время нам говорили, что существует только два варианта того, как нам стоит относиться к депрессии. Либо это моральное падение – признак слабости, либо это заболевание мозга. Ни один из них не способствовал успешному лечению или прекращению жестокого обращения. Все, о чем я узнал, предлагало третий вариант: рассматривать депрессию в значительной степени как реакцию на то, как мы живем.
По словам Марка, этот способ лучше. Потому что если это врожденное биологическое заболевание, то самое большее, на что человек может надеяться от других людей, – это сочувствие. То есть он, со своим отличием, заслуживает их великодушной доброты. Но если это реакция на то, как мы живем, можно получить нечто более богатое – эмпатию. Потому что это может случиться с любым из нас. Это не какая-то инопланетная штука. Это универсальный человеческий источник уязвимости.
Доказательство подтверждает, что Марк прав. Такой взгляд делает людей менее жестокими к себе и другим.
Странно то, что все узнанное мной ни для кого не должно было быть спорным или новым. Как я уже писал, психиатров на протяжении десятилетий обучали так называемой биопсихосоциальной модели[253]. Им рассказывали, что депрессия и тревога имеют три вида причин[254]: биологическую, психологическую и социальную. Почти никому из всех, кого я знаю с депрессией и тяжелой формой тревоги, врачи не рассказывали об этом. Большинству не было предложено никакой помощи, кроме лекарств, подправляющих химию мозга.
«ПРЕДСТАВЬТЕ СЕБЕ, ЧТО ВАШ БРАК ТОЛЬКО ЧТО РАСПАЛСЯ, ВЫ ПОТЕРЯЛИ СВОЮ РАБОТУ И ТОМУ ПОДОБНОЕ. У ВАШЕЙ МАТЕРИ ТОЛЬКО ЧТО БЫЛ ИНСУЛЬТ. СО ВСЕМ ЭТИМ ДОВОЛЬНО СЛОЖНО СПРАВИТЬСЯ. ПОСКОЛЬКУ ВЫ ЧУВСТВУЕТЕ СИЛЬНУЮ БОЛЬ В ТЕЧЕНИЕ ДЛИТЕЛЬНОГО ПЕРИОДА, МОЗГ НАЧИНАЕТ СЧИТАТЬ, ЧТО ИМЕННО В ЭТИХ УСЛОВИЯХ ВАМ ПРИДЕТСЯ ВЫЖИВАТЬ С ЭТОГО МОМЕНТА. ПОЭТОМУ ОН МОЖЕТ НАЧАТЬ АННУЛИРОВАТЬ СИНАПСЫ, ДАРЯЩИЕ РАДОСТЬ И УДОВОЛЬСТВИЕ, И УКРЕПЛЯТЬ ТЕ, КОТОРЫЕ РАБОТАЮТ НА СТРАХ И ОТЧАЯНИЕ».
Я хотел понять почему. Для этого я поехал в Монреаль, чтобы встретиться с Лоуренсом Кирмайером, заведующим кафедрой социальной психиатрии при Университете Макгилла. Я читал, что он является самым просвещенным человеком по этим вопросам.
– В психиатрии все изменилось[255], – сказал он. Затем он объяснил мне еще две важные причины, почему нам рассказывают только истории о нашем мозге и наших генах. – Психиатрия претерпела настоящее сужение из этого биопсихосоциального подхода. Пока некоторые люди по-прежнему признают его только на словах, основная психиатрия стала очень биологической. – Он нахмурился. – Это очень проблематично. Мы закончили с «сильно упрощенной картиной» депрессии, которая не смотрит на социальные факторы… Но, на мой взгляд, на более глубоком уровне психиатрия не смотрит на основные человеческие процессы.
Одна из причин заключается в том, что «гораздо сложнее сказать с политической точки зрения»[256] о том, как много людей чувствуют себя ужасно из-за устройства современного общества. Для нашей системы «неолиберального капитализма» больше подходит говорить: «Хорошо, мы дадим вам работать более эффективно, но пожалуйста, не начинайте допрос… потому что это дестабилизирует все и вся».
По его мнению, это наблюдение согласуется с другой важной причиной.
– Фармацевтические компании являются основными силами, формирующими психиатрию. Потому что это огромный бизнес – миллиарды долларов, – сказал он.
Они оплачивают счета, поэтому в основном и устанавливают повестку дня. Очевидно, им выгодно рассматривать нашу боль как химическую проблему с химическим решением. В результате как общество мы столкнулись с искаженным чувством собственного бедствия. Лоуренс Кирмайер посмотрел на меня и сказал, что очень тревожен тот факт, что вся программа психиатрических исследований должна выглядеть так.
Несколько месяцев спустя доктор Руфус Мей, британский психолог, сказал мне: объяснение людям того, что их расстройство вызвано в основном или в целом биологической дисфункцией, влечет за собой несколько опасных последствий для них.