С внимательным интересом прочитаем фрагмент рассказа «Чужая жена и муж под кроватью».
«Под кроватью последовала легкая борьба, и Иван Андреевич умолк.
— Душенька! что-то здесь как будто коты шепчутся?
— Какие коты? Чего вы не выдумаете?
Очевидно, что супруга не знала, о чем разговаривать с своим мужем. Она была так поражена, что еще не могла опомниться. Теперь же она вздрогнула и подняла ушки.
— Какие коты?
— Коты, душенька. Я намедни прихожу, сидит Васька у меня в кабинете, шю-шю-шю! и шепчет. Я ему: что ты, Васенька? а он опять: шю-шю-шю! И так как будто всё шепчет. Я и думаю: ах, отцы мои! уж не о смерти ли он мне нашептывает?» (2; 69).
Кота Васеньку читатель так и не увидит: он персонаж внесценический. На него — как на отсутствующего — взвалят напраслину, заподозрят в темных и грязных делишках. «Что это, душечка, Амишка всё лает?.. Там, верно, мыши, или кот Васька сидит. То-то я слышу, что всё чихает, всё чихает… А ведь у Васьки-то сегодня насморк» (2; 75), — говорит законный хозяин кровати, под которой залегли два непрошеных гостя.
События рассказа о нелепом ревнивце-муже, который в поисках ветреной жены попадает в чужую квартиру и под чужую кровать, вращаются тем не менее вокруг ни в чем не повинного Васьки. Кота несправедливо обвинят в гибели песика Амишки, любимца хозяйки, случайно придушенного под кроватью одним из гостей. «Не может быть, чтобы Васька там съел его. Нужно высечь Ваську, мой друг; его, плута, уж целый месяц не секли. Как ты думаешь? Я посоветуюсь завтра с Прасковьей Захарьевной» (2; 76). Но даже когда истинный злодей, подкроватный ревнивец, будет изобличен, хозяин останется в тех же мыслях: «Я вот Васьки-кота всё не отыщу. Не встречались ли вы с ним, когда под кроватью сидели?
— Нет, не встречался, ваше превосходительство; впрочем, очень рад познакомиться. И почту за большую честь…
— У него теперь насморк, и всё чихает, всё чихает! Его надо высечь!
— Да, ваше превосходительство, конечно; исправительные наказания необходимы с домашними животными.
— Что?
— Я говорю, что исправительные наказания, ваше превосходительство, необходимы для водворения покорности в домашних животных» (2; 80).
Какой, однако, богатый подтекст. Кот, конечно же, совершенно ни при чем: измученный ревностью муж мечтает только о водворении покорности у своей неверной жены… Кот же нуждается только в любви и ласке.
Людям, однако, свойственно сваливать на бессловесных и безответных тварей свои грехи и провинности. «А намедни, что чашку разбила и попрекать изволили, так это не я, — оправдывается кухарка Мавра в повести «Слабое сердце», — это кошка Машка разбила, а я не догляди за ней; брысь, говорю, проклятая!» (2; 41).
Но еще занятнее, когда коты и кошки выведены на авансцену и показаны как бы изнутри своей жизни. Как лихо изображают они своих хозяев, как умело подражают им! Достоевскому, редактору журнала «Время», часто приходилось, читая и рецензируя текущую литературу, изнывать от скуки. «Беспрестанные переливания из пустого в пустое, частые повторения одного и того же заставляли нас иногда зевать, и широко зевать, но вдруг явится какой-нибудь кот или ворона какая-нибудь, и зевота унималась, — признавался рецензент. — Кого не рассмешит и еще более не порадует вот хоть такое место:
— «Кот выполз из-под печки. Кошурка, супруга его, спросонья говорит:
— Куда ты, Васиканчик?
— Да хочу выйти, посмотреть на хозяев: жалованье, говорят, получили…
— Да тебе-то что? Разве ты чиновник? Ведь не ты получил?
— Аа, нет, все-таки приятно…
— Ну, уж большое жалованье 12 рублей… не разгуляешься…
— Нет, ничего: если всё донесешь домой, так ничего, можно жить… Если б мне столько дали!.. я сумел бы распорядиться, черт возьми!
— Ну, да, — заметила кошурка, — знаю, что бы ты сделал: завел сейчас мамзель… Свинья…» (27; 152).
Но далеко не все сюжеты, связанные с котами и кошками, радуют и смешат писателя. «Петербургские сновидения в стихах и прозе» повествуют о некоем отставном чиновнике, новом Гарпагоне, умершем в грязном углу, в отвратительной видимой бедности, на грудах золота. Фантазия Достоевского («и вот передо мной нарисовался образ…») создает зловещую фигуру. «Он держал было сначала у себя, в заплесневелой квартире своей, со стенами под желтой краской, кухарку и кошку; кухарка была глупа, но честная от глупости. А он всё ее бранил и корил; ел картофель, пил цикорий, — и поил им кухарку, безответную и послушную. Мясо покупал он только для кошки, в месяц по фунту, и она от этого страшно мяукала, и когда мяукала и жалобно смотрела в его глаза, прося говядинки, и терлась около него, подняв хвост строкою, он гладил ее, называл ее Машей, а говядинки все-таки не давал. Всё богатство его состояло в стенных часах, с гирями на веревках, и от нечего делать он посматривал на эти часы, как будто интересуясь, который час. Но околела кошка» (19; 74).
Безумный скупой старик, трясшийся над своим богатством, найденным у него после смерти, становится палачом несчастной кошки. Страшная пытка откуда-то была хорошо известна Достоевскому: кормить кошку вкусной свежей говядинкой, но в крошечных порциях. Самая миниатюрная кошка-малоежка съедает в день минимум 150 граммов мясной еды. Фунт мяса в месяц, то есть около 15 граммов в день — это один крохотный кусочек мяса, рацион ежедневного питания, в десять раз меньше необходимого. Люди в пыточных тюрьмах от таких истязаний сходили с ума, умирая от истощения среди соблазнительных запахов вожделенной еды. Кошка, ласкаемая хозяином, называемая по имени, не получая еды, страшно мяукала! Живя в вечной муке, она погибала от голода и недоумения.
Какой-то тяжелый, неисправимый нравственный ущерб есть в людях и в детях, способных мучить и губить кошек. Печатью такого ущерба отмечен Павел Смердяков, четвертый — незаконный — брат семейства Карамазовых, родившийся, как говорит ему его воспитатель, «из банной мокроты» и выросший диким, нелюдимым и «безо всякой благодарности». «В детстве он очень любил вешать кошек и потом хоронить их с церемонией. Он надевал для этого простыню, что составляло в роде как бы ризы, и пел и махал чем-нибудь над мертвою кошкой, как будто кадил. Всё это потихоньку, в величайшей тайне» (14; 114). Кошки и в этом случае оказываются невольными жертвами — на этот раз жертвами всеми презираемого сироты, не знавшего ни любви, ни ласки, воспитанного посредством пощечин, оплеух, пинков и розог. Скука, тоска, одиночество и, быть может, врожденная жестокость, требующая выхода, — все это побуждает к насилию над слабыми существами. Пойманный однажды за постыдным занятием, мальчик был больно наказан, ушел в угол и косился оттуда с неделю.
Кажется, однако, не само убийство движет угрюмым сиротой — будь он банальным извергом, так и довольствовался бы только убийством (видимо, имел дело все больше с котятами, иначе большая и сильная кошка не так просто дала бы себя повесить, расцарапала бы и искусала в кровь и лицо, и руки). Его возбуждает церемония похорон, в которой он отводит себе роль священника; его волнует обряд — с ризой, кадилом, пением. Хочет видеть себя вершителем судеб, пусть всего лишь кошачьих; изобретает роль первого плана, отдается абсурду кощунственного священнодействия.
Необходимо заметить, что в мире Достоевского обидчики кошек не остаются безнаказанными. Обиженная кошка, как и человек, чувствует боль, страх, одиночество, стресс, депрессию и горе. Эти ее чувства не проходят бесследно — они идут по пятам за обидчиком. Даже если пушистые и когтистые умирают насильственной смертью, их боль не исчезает. Волна боли рано или поздно догонит убийцу и отомстит ему. Извращенное детское пристрастие Смердякова («очень любил вешать кошек») даром ему не пройдет — соорудить петлю и повиснуть в ней придется ему самому.
Новому Гарпагону мучительная голодная смерть кошки Маши тоже не простится. Ему придется умереть в лохмотьях, посреди отвратительной нищеты — он не успеет ни свистнуть, ни крикнуть, ни позвать на помощь. К нему никто так и не приползет, обольщенный блеском золота, никто не станет перед ним пресмыкаться; его богатство останется лежать в грязных и вонючих тряпках. Мечты обманут, над тайной надругаются, тело отправят на вскрытие — чтобы убедиться, что покойник был таки сумасшедший. Про таких говорят: собаке — собачья смерть.
Достоевский чувствовал кошек так тонко и так хорошо знал все особенности кошачьей (или, как он говорил, кóшечьей) натуры, что смело использовал их для сравнений с человеческим поведением. В его сочинениях можно увидеть практически все известные фразеологизмы на тему кошек. Один из самых известных — о кошачьей влюбленности. Выражение «влюблен, как кошка» говорит о жарком влечении, о безоглядной страсти. Всем окружающим такая страсть бросается в глаза, но сам влюбленный о себе так никогда не скажет. Влюбленный без памяти кот, увидев через стекло предмет своей пламенной любви, способен протаранить закрытое окно, поранить лапы, ободрать шерсть и, не чувствуя боли, прыгнуть к возлюбленной.
В романах Достоевского подобную влюбленность испытывают только герои-мужчины. Их всего лишь четверо. Чувство Егора Ильича Ростанева удостоено высшей оценки — его влюбленность самого высокого качества. «А что дядюшка ваш влюблен, как сибирский кот, так в этом я вас заверяю» (3; 28; курсив мой. — Л.С.), — говорит Степан Алексеевич Бахчеев ростаневскому племяннику. Сибирские коты — это Коты Котофеевичи, персонажи народных сказок, национальное достояние России. Они обладают отменным охотничьим инстинктом, используют его умело и тактично, полны самоуважения и внутреннего достоинства. Это прекрасные и заботливые родители, способные жить семейно, с одной кошкой, и чувствуют себя много счастливее в моногамной паре. Брак влюбленного, как сибирский кот, Егора Ильича Ростанева, сулит ему взаимную любовь, прочное семейное счастье и супружескую верность жены.
Про влюбленного, как кошка, мужчину (мартовского кота), в народе восторженно говорят: «Хорошему коту и в декабре — март».