Вскоре Архипов привел остальных пехотинцев. Каждый из них притащил с собой по две, по три винтовки и по тощему вещевому мешку.
И вот они снова воевали рядом. Из тех, кто шел тогда с ними дорогой отступления, не многие, наверное, остались в живых. Во всяком случае, на батарее не было почти никого, кто бы, как Беличенко и Архипов, в первые месяцы с боями отходил от самой границы, а потом шел по следам немецкого нашествия, отбившись от части, без патронов, без хлеба — только вера и ненависть держали их в те дни. Они оглянулись в прошлое и почувствовали себя самыми старыми здесь. Не годами — памятью, опытом. Солдаты, окружавшие их, позже начали войну, иные уже здесь только, за границей.
У немцев выстрелило орудие, и возник звук летящего снаряда. Солдаты прислушались. Беличенко заметил: никто не бросил своего дела. Тот солдат, что нес на плече снарядный ящик, продолжал идти с ним, только повернул голову на звук. И другой, откапывавший обрушенный ровик, на какую-то малую долю времени задержал на весу лопату и выкинул землю на бруствер. Им еще предстояло воевать, и они не спешили тревожиться попусту. Сразу определив, что снаряд пошел дальше, они только прислушивались, не начало ли это артподготовки.
Опыт, ценою жизни добывавшийся в сорок первом году, передался им; они заканчивали то, что начато было другими.
Ночью Беличенко опять сменил огневые позиции: старые были уже пристреляны. Но и на новое место к нему все шли люди, те, кому трудно становилось держаться в одиночку. Кость снова и снова мясом обрастала.
Глава IIIНОЧЬ НА ЮЖНОЙ ОКРАИНЕ
Писарь Леонтьев и Горошко добрались на батарею в тот самый момент, когда там кончился немецкий артналет. Осела пыль, развеялся дым, но еще не улеглось то возбужденное состояние, какое наступает после длительного напряжения нервов.
Около орудия, размахивая руками и дергая шеей, стоял солдат с растерянным и одновременно счастливым лицом, говорил, сбиваясь на крик:
— Только мы по ложке зачерпнули, ко рту несем, когда снаряд! И откуда он, скажи, взялся, даже не слыхал никто…
— Свой снаряд никогда не услышишь, — с удовольствием, словно разговор шел о вещах приятных, подтвердил командир орудия. — Чужой издаля слышно, а который в тебя, тот молчком летит.
— Ну да, ну да, — не расслышав, закивал солдат. — Пообедать думали. Только ложку зачерпнул, ко рту несу, ка-ак сверкнет! Меня об стену вдарило — огни в глазах увидал. Гусев: «Ох-ох! Ох-ох!» Пока я к нему кинулся — готов уже. А Кравчук и не копнулся. А я посередке сидел…
И он снова принимался осматривать и ощупывать на себе шинель, сплошь иссеченную осколками, поражаясь не тому, что убило обоих его товарищей, а что сам он каким-то образом остался жив.
Он был контужен. Оттого и кричал и дергал шеей. Все видели это, и только сам он вгорячах не замечал еще.
В другом конце окопа Архипов, стоя на коленях, перевязывал раненого, совсем молодого паренька. Тот глядел на него круглыми испуганными глазами и стонал не столько от боли, как от ожидания, что вот она сейчас начнется, самая боль. Архипов понимал это и говорил с ним, как с маленьким:
— Таких солдат, чтоб вовсе не ранило, на свете не бывает. В пехотинца эти осколки да пули столько раз стукаются, что под конец уж отскакивать начинают.
Он кончил бинтовать, сделал узел и сказал, довольный своей работой:
— Ну вот. Носи, солдат. Перебитая кость крепче срастается.
Недалеко от них красавец сержант Орлов, пришедший с той батареи, которую днем уничтожили танки, лениво опершись спиной о бруствер окопа, настраивал гитару. Неожиданно все услышали приближающийся вой мины. В орудийном окопе произошло быстрое движение и стихло. Прежде чем мина разорвалась, в последний, привычно угаданный момент — не раньше и не позже — Архипов пригнулся, заслонив собой раненого. Один Орлов остался стоять, как стоял: в ленивой позе, спиной к разрыву. Только пальцы его тревожно задержались на струнах.
Архипов с сомнением посмотрел на него.
— Чего глядишь, друг? — крикнул Орлов, щурясь.
— Смелый ты парень, вот чего я гляжу. А мина, она же дура слепая. Она ничего этого не видит, чинов-орденов не разбирает.
Орлов усмехнулся, поднял с земли еще теплый осколок, взвесил на руке. Заговорил насмешливо:
— Он за войну столько металла на меня извел — трем академикам не подсчитать. Если весь этот металлолом собрать да в дело пустить, на танковую дивизию хватит. Так что считай — из-за меня у немцев одной танковой дивизией меньше. Понял теперь?
Проходивший мимо старшина, взятый Беличенко из пехоты, услышал «подсчитать» и остановился:
— Чего говоришь?
Но тут же сообразил свой промах и пошел дальше с озабоченным лицом, что-то шепча и оглядываясь: он подсчитывал убытки от артналета.
Увидев вокруг столько людей, пушки, Леонтьев, как всякий человек, не понимающий обстановки, почувствовал себя в безопасности. Особенно после страха, которого он натерпелся, пока шли по городу.
Прежде всего он отыскал комбата. Беличенко стоял на краю ровика, нагнув голову в сдвинутой на затылок белой кубанке, кричал в телефонную трубку:
— Гуркин! Гуркин! Где ты пропал совсем?
Левую вытянутую руку его, жилистую и очень белую в темноте перевязывала Тоня, едва достававшая ему до плеча. А из ровика снизу смотрел на командира батареи телефонист, сидевший на корточках, по лицу его старался определить: бежать по связи или еще обождать можно?
— Гуркин? — быстро спросил Беличенко и нетерпеливо оглянулся на Тоню, словно она была причиной того, что ему не отвечали.
Но Тоня, зубами затягивая бинт, легла на его руку щекой, и он позвал в телефонную трубку с внезапной нежностью:
— Гуркин… Гуркин? Что ж ты молчал?
Телефонист облегченно вздохнул. Прижимая трубку плечом к уху, Беличенко здоровой рукой поспешно откатывал на раненой рукав и поглядывал вперед орудия. Застегнул пуговицы. Со спины его сползла шинель. Он подхватил ее.
— Так!
За полем уже возникла автоматная стрельба.
— Так, так… Так что ж ты…
Беличенко пробовал продеть руку в рукав шинели — рукав перекрутился, — он требовательно глянул на Тоню, не успевшую помочь.
— Пропускай танки на меня! — заорал он в трубку. — Пехоту, автоматчиков прижми к земле!
Услышав страшное слово «танки», да еще чтоб их пропускали, Леонтьев выскочил вперед, желая предупредить скорей, успеть.
— Товарищ капитан! Товарищ капитан Беличенко!
Беличенко живо обернулся на этот испуганный голос. Держа трубку в руке, как молоток, двинулся к Леонтьеву.
— А ну, марш! Марш к орудию!
От неожиданности Леонтьев растерялся. После уж он почувствовал себя оскорбленным. Он хотел предупредить, сделать лучше — зачем на него кричать? У него всегда были с Беличенко хорошие отношения. Когда Беличенко представляли к ордену, Леонтьев, как только узнал, сообщил ему по секрету. Он не имел права делать этого, но он все же сообщил.
И он обиженно косился на него от орудия. Но хотя он и косился, в душе он был даже доволен, почувствовав над собой твердую руку. И он охотно переложил с себя на Беличенко ответственность за все, в том числе и за свою собственную жизнь.
— Что? — спросил Беличенко, подозвав Ваню Горошко и все еще хмурясь.
Тот передал приказание командира полка. Беличенко глянул на поле впереди орудий. Там уже сильно слышна была автоматная стрельба. Сняться сейчас с позиций — танки догонят на походе. А главное — не мог он бросить пехоту, которая уже вступила в бой.
Он взял Горошко за локоть:
— Пришел, блудный сын?
И улыбнулся усталой улыбкой. С минуту он смотрел в лицо ему.
— А ведь я тебя опять пошлю.
Ваня потемнел.
— Что ж, товарищ капитан, и тот раз меня, и опять в тыл меня же…
— Да не в тыл, чудак ты. И где он, тыл, вообще? — Беличенко взял из Ваниной руки окурок, который тот деликатно держал за спиной, затянулся несколько раз подряд.
Рядом с Горошко он казался большим, широким.
— Тут без тебя на нас вон оттуда танки пошли. — Он указал подбородком в сторону садов. — Если б мы там не заминировали, хана нам. Да еще Орлов подбил один танк гранатой.
И Беличенко одобрительно глянул на красивого сержанта с гитарой; тот, как бы не слыша, с величайшим вниманием продолжал на слух подтягивать струну.
— Вот тебе и тыл.
Говоря это, Беличенко все время шевелил затекшими пальцами раненой, болевшей руки. Вдруг поморщился: неловкое движение отдалось сильной болью. Он бросил догоревший окурок.
— Видишь скирды на поле?
Впереди на зимнем, озаряемом вспышками небе, как два дома, темнели скирды.
— Поджечь их надо, когда танки пойдут. А ты говоришь — тыл.
Он держал Ваню за локоть. Так уж получается на войне, что в самые опасные места посылаешь самых дорогих тебе, самых верных людей.
— Возьмешь пару бутылок с зажигательной смесью.
Помахивая гитарой в руке, подошел Орлов, герой дня. Услышав, о чем речь, покровительственно оглядел Ваню, подмигнул:
— Когда ни помирать, все равно день терять, так говорю?
Беличенко покоробили хвастливые слова: он не любил развязных людей.
Сердито глянув на Орлова, он сказал ординарцу:
— Ну, иди. Помни: ждать буду. Иди.
Горошко понимал, что это означает: поджечь скирды и осветить все вокруг, когда пойдут танки. Когда танки идут, все живое стремится стать незаметным. О плохом Ваня не думал, но вообще-то всякое бывает на фронте. И поэтому, найдя старшину, он первым делом сказал доверительно:
— Старшина, я тут гимнастерку комбата отдал одной венгерке стирать. Еще когда мы только стали тут. Шерстяная гимнастерка, новая совсем. В случае чего, забеги возьми, я дом укажу.
Новый старшина, принявший остатки хозяйства, рыжеусый, бравый, гвардейского вида, больше всего на свете не терпел потерь и убытков.
Услышав, что недостает еще гимнастерки, старшина весь день видевший одни убытки и разрушения, набросился на Горошко, не разобрав дела: