По нему уже стреляли со всех сторон. Один немец вбежал в круг света с прижатым к животу автоматом. Всей своей напрягшейся незащищенной спиной Ваня почувствовал, как сейчас выстрелят в него, и жизнь, как крик, рванулась в нем. Но он пересилил себя, осторожно поднося к сену огонь. Немец дал очередь, отпрыгнул в тень и оттуда еще раз дал очередь.
Последним своим усилием Ваня поправил огонь. И этот свет, ярко вспыхнувший и осветивший всю его девятнадцатилетнюю жизнь, был увиден на батарее.
Глава IVНОЧЬ КОНЧАЕТСЯ
Только теперь, когда они покидали город, Беличенко расставался с Ваней Горошко. Он видел смерть его: когда вспыхнул стог сена, все поняли — это сделал Ваня. Но в тот момент сам он стрелял по танкам, и все они еще были вместе, в одном бою. Теперь он уходил из города живой, а Горошко оставался там навсегда.
Улица, по которой шла батарея, горела с одной стороны. В окнах черных каменных стен вихрилось светлое пламя, от нестерпимого жара его вспыхивали деревья на тротуаре.
Раненые сидели на пушках, лицами к огню, и пожары отражались в их глазах. Вынужденные полагаться на чужую защиту, они тревожно оглядывались по сторонам.
В подъезде одного из горевших домов головой на улицу лежал на спине немец в каске, с автоматом. Одежда на нем тлела. Один из раненых спрыгнул, подбежав, взял у него автомат и после долго не мог влезть на пушку, забегая то с одной, то с другой стороны.
Беличенко шел у второго орудия. В коротком подпоясанном ватнике, неся левую руку на перевязи, он повесил автомат за плечо, и на его сильной спине он казался маленьким, как пистолет. Он вел батарею, но в мыслях то и дело возвращался к Ване, и один раз воспоминание больно поразило его. Подошла Тоня, держа что-то в руках.
— Саша, — позвала она, показывая ему это.
Беличенко увидел свою шерстяную гимнастерку, посмотрел на нее и ничего не понял. Он глянул на лицо Тони, похудевшее за эти девять дней, вытянувшееся.
— Ваня отдавал стирать ее, — сказала она. — Когда уходил, просил Семынина забрать. Говорил: комбат любит эту гимнастерку.
Вот и нет Вани Горошко, а Беличенко все еще чувствует на себе его заботу.
Тоня всхлипнула, продолжая идти рядом, и слезы текли по ее щекам. Беличенко глянул на раненых, сидевших наверху; они как будто ничего не видели, все смотрели в другую сторону. Он понимал, плачет она не только о Ване. Обо всех, кого перевязала за эти дни, кого предстояло еще перевязать. А может быть, оттого она плакала сейчас, что была измучена физически.
Люди находились в той крайней степени усталости, когда сильней всего сон. Раненые спали, сидя на орудиях. Всякий раз, когда близко проезжали мимо горящего дома, от сильного света, от жара, который они чувствовали лицами, раненые просыпались, мутными глазами смотрели на огонь и тут же засыпали снова.
Уже начиналась окраина города, когда заднее орудие вдруг дернулось и стало внезапно.
От толчка раненые посыпались с него, один упал на перебитый пулей локоть, задохнувшись от боли, вскочил и молча, унося прижатую к животу руку, кинулся в сторону. Это под трактором подломились мостки, и он боком, всей тяжестью сполз в кювет.
Из кабины, ступив валенком на гусеницу, выпрыгнул тракторист Московка — в ватном промасленном бушлате, закопченной ушанке с незавязанными ушами, черный при свете пожара. Торопясь, зачем-то снял с головы шапку, стал на нее коленями и начал заглядывать под трактор.
Другой тракторист, Латышев, широколицый, угрюмый, вдруг медведем попер на подходивших бойцов:
— Чего, чего идете? Чего не видели?
Верный признак, что виноват.
Во всех батареях трактористы и шоферы держались независимо, как особое племя технических специалистов. Беличенко знал характер каждого и обычно старался ладить с ними. Но сейчас разозлился:
— Ты бы тогда был умный, когда трактор вел. А теперь тебе самое время помолчать.
Он слез в кювет, обошел трактор вокруг. Спрыгнул туда и Назаров в надежде применить свежие, привезенные из училища знания. Трактор сидел глубоко и, накренившись, косо стрелял из выхлопной трубы синим дымком. Бойцы молча столпились наверху, освещенные со спин пожаром. И только раненый с перебитой рукой бегал по ту сторону орудия, неся руку под локоть: боль не давала ему стоять на месте.
— Подгоняй второй трактор! — крикнул Беличенко.
— Трактор давай сюда! — закричали, замахали руками бойцы, и некоторые побежали навстречу, рады случаю делать что-нибудь, только бы выбраться скорей.
Подогнали. Подцепили стальной трос. Оба трактора взревели моторами, из-под гусеницы одного летела земля, он глубже осаживался, гусеницы другого, высекая огонь, скребли по булыжнику, и он боком сдвигался все ближе к краю кювета. Один за другим моторы заглохли. Стало неожиданно тихо. И все ощутили в тишине, что немцы где-то рядом. Когда тракторист неловко лязгнул по железу заводной рукояткой, сразу несколько человек оглянулись на него.
Теперь не заводился увязший трактор. Уже лазили в мотор, подсасывали. Московка раз за разом с отчаянием рвал рукоятку. Латышев оттолкнул Московку плечом:
— Дай я!
Он плюнул на руки, обтер их о ватные штаны сзади, крепко стал перед трактором и взялся за рукоятку. И так он приступал к делу, что всем вдруг поверилось на минуту. Но он рванул и раз и другой — трактор только всасывал воздух. Растолкав всех, к Беличенко подошел Семынин — еще издали было видно, как шапка его движется над головами.
— Немцы там шебаршатся, — негромко и в нос, чтобы кругом не слышали, сказал он Беличенко. Но все прислушались: Семынин ходил в боевом охранении. — Застукали меня вот на той улице. — Он кивнул головой назад.
— Ты как сюда шел? — быстро спросил Беличенко.
Семынин обиделся, толстые двойные губы его стали еще толще.
— Что ж, я их на батарею поведу? Увел, а после дворами — сюда. Вас издали слышно. За танки принять можно. Вот, они и опасаются.
Когда Беличенко поднял голову, он увидел, что все смотрят на него. Он чувствовал, как измучены люди. И оттого, что в душе он жалел их и боялся поддаться этой жалости, он сказал жестким тоном приказа:
— Будем тащить орудия одним трактором. Не возьмет сразу — будем тянуть по очереди.
Он знал, какую тяжесть взвалил на людей, и не оставлял им права выбора. Так в трудные моменты легче. Потом оглянулся вокруг, встретил глазами Назарова.
— Останешься здесь, лейтенант, — сказал он. — Трактор надо вытащить.
В это время другой трактор, зацепив две пушки, пытался сдвинуть их. Бойцы, налегая на колеса, и плечом, и криком помогали ему.
— Сам видишь, — сказал Беличенко.
Сейчас он уйдет, а Назаров останется, и в трудный, в опасный момент над ним будет один приказ: его совесть. Но он уже видел Назарова в бою, знал что на него можно положиться. И Беличенко говорил с ним, как с человеком, равно отвечавшим за все.
— Ну, а если немцы, тогда подожжешь трактор.
И батарея ушла. Некоторое время оставшиеся смотрели вслед ей, потом Латышев, крякнув, полез в мотор, и все взялись за работу.
А батарея тем временем двигалась по городу. Трактор тянул одну пушку, расчет другой, оставшейся посреди улицы, слушал удалявшиеся лязганье, тарахтенье и выхлопы, и чем дальше все это удалялось, тем тревожнее было оставшимся людям. Они слушали неверную тишину, оглядывались, и постепенно чувство заброшенности и оторванности от всех овладевало ими. Пушка стояла, уронив на булыжник мостовой стрелу с железной кованой серьгой на конце.
Но вот трактор возвращался, бойцы заранее подхватывали стрелу и на весу, волнуясь, держали ее, чтоб прицепить орудие в тот самый момент, когда подойдет трактор. Потом они проходили мимо первой пушки, и теперь уже ее расчет провожал их глазами.
На перекрестке двух улиц, предупрежденный разведкой, двигавшейся впереди, Беличенко внезапно встретил комбата в высокой папахе с красным верхом, того самого комбата, чья батарея была уничтожена в первое утро. С бойцами, заглушив моторы тракторов, он стоял под стеной каменного дома. То ли они трактор Беличенко издали приняли по звуку за танк, то ли просто не решались идти вперед, но они стояли здесь. И чем дольше они стояли так, тем страшней становилось завести моторы, нарушить тишину, в которую они напряженно вслушивались и в которой чудились им немцы.
Даже разведку не выслали вперед, боясь оторваться друг от друга.
Комбат шагнул навстречу Беличенко:
— На огневой у меня немцы? Не видел?
За его вопросом, в голосе, каким он спрашивал, Беличенко почувствовал тайную надежду: вдруг окажется так, что можно не идти туда? Беличенко посмотрел на него, на бойцов, на тракторы и понял, почему они здесь. Их послали обратно за пушками. В бою, когда танки шли на них и часть людей была перебита, а остальные бежали, наступил момент, когда бессмысленным, преступным делом показалось спасать искалеченные пушки. Но все это, такое убедительное и понятное в бою, пока смерть стояла над людьми, теряло смысл за чертой города. Там не было немецких танков, там оставался и властвовал один неумолимый факт: командир батареи бросил свои пушки. Он был жив, он вернулся, а пушки его остались у немцев. И это было сильней любых оправданий. С той же неумолимостью ему сказали: иди и не возвращайся без пушек. И вот он шел. И бойцы, которых пожалел он в бою, не заставил вернуться, когда они бежали к садам, а он сжавшись сидел за колесом пушки, теперь его же винили во всем.
Беличенко сам видел, как этот комбат погубил батарею, в тот момент мог бы расстрелять его, но сейчас ему по-человечески было его жаль. А чем он мог помочь?
— Слушай, комбат, — сказал он, — у тебя два трактора. Мы одним тянем две пушки. Дай трактор.
На минуту в глазах комбата мелькнула надежда. Он подумал, что если поможет выйти этой батарее, то и с него таким образом снимется вина, но тут же понял всю бессмысленность этой надежды. Уже тем, что батарея Беличенко, двое суток после него державшая южную окраину, вышла из города, не бросив пушки, этим самым подписывался ему приговор. И, устыдившись минутного малодушия, поняв, что за просьбой Беличенко стояло: «Все равно ведь пушек вам не спасти», он махнул трактористам: