О тебе в свете много спрашивают и ждут очень. Я говорю, что ты уехала плясать в Калугу. Все тебя за то хвалят, и говорят: ай да баба! – а у меня сердце радуется.
И это не преувеличение. Тургенев, первый редактор пушкинских писем невесте и жене, предварил свою публикацию в журнале «Вестник Европы» (1878, № 1) замечаниями, что, во-первых, избрание его дочерью Пушкина в качестве публикатора он считает «одним из почетнейших фактов моей литературной карьеры», а во-вторых, что «в этих письмах <…> так и бьет струею светлый и мужественный ум Пушкина, поражает прямизна и верность его взглядов, меткость и как бы невольная красивость выражения». Можно даже сказать, что если бы от Пушкина не сохранилось ничего, кроме его писем, уже по ним было бы видно, какой это незаурядный человек.
Это тоже кажется преувеличением. Но почитаем пушкинское письмо от 30 сентября. Ситуация простая, житейская: жених предупреждает невесту, что собирается к ней приехать. И это – последнее «нормальное» письмо, то есть описывающее пока что «нормальную» ситуацию: Пушкин еще думал, что он, конечно, потеряет какое-то время на заставах, но непременно доберется, потому что не нашествие же, оборони Бог, неприятеля снова в России, а он все-таки не государственный преступник.
Примерно как думали мы в начале марта 2020 года.
Прежде чем перейдем к главному, отметим несколько нюансов. Во-первых, дикая история о повешенном учителе – это все-таки скорее легенда. Или по крайней мере поэтическое преувеличение. В «формуляре» (послужном списке, заменявшем тогда дворянам трудовую книжку) Льва Александровича Пушкина (1723–1790) значится, что он «за непорядочные побои находящегося у него в службе венецианина Харлампия Меркадии был под следствием, но по именному указу повелено его, Пушкина, из монаршей милости простить». Так что, как видим, сатира Фонвизина на Простаковых и Скотининых – не такая уж гипербола.
Интересно также, что для обозначения несчастного аббата Николя русский поэт использует записанное латиницей русское слово – Outchitel. И его же три года спустя использовал в «Дубровском». Где описал отношение русского барина к домашнему учителю схожим образом:
Сказывают, что он барин гордый и своенравный, жестокой в обращении со своими домашними, что никто не может с ним ужиться, что все трепещут при его имени, что с учителями (avec les outchitels) он не церемонится и уже двух засек до смерти.
Зачем Пушкин упорно записывает русское слово по-французски? Видимо, чтобы подчеркнуть, что эти les outchitels – не учителя в полном смысле слова, никто из них не настоящий maître или éducateur. Тот же самый мсье Дефорж, чье место занял Дубровский, честно признался ему, что «готовился было не в учителя, а в кондиторы, но мне сказали, что в вашей земле звание учительское не в пример выгоднее…»
Полотняный Завод, усадьба Гончаровых в Калужской губернии. Название говорит о том, на чем сделали состояние предки Гончаровых, а размах дворца – об уровне их притязаний
Выгодность – понятие растяжимое; Дефорж в этой же сцене на почтовой станции прикидывает, что он будет получать три тысячи рублей в год, половину сразу отсылать старушке-матери в Париж, а половину откладывать (поскольку живет в поместье на всем готовом), и в пять лет рассчитывает собрать капитал, с которым в Париже он сможет открыть собственное дело. 1500 х 5 = 7500 – и для Дефоржа это достаточный стимул пять лет жить под страхом позорной смерти! Дед же Натальи Николаевны отказывается продавать хранящуюся у него в сарае в Полотняном Заводе медную статую, потому что за нее дают «всего» семь тысяч, а он рассчитывал на сорок. Возмущение Пушкина – стоило хлопотать! – понятно.
(Увы: он еще не знал, что через пару лет, перевезя статую во двор своей первой петербургской квартиры на Фурштатской, он будет вынужден, после долгих попыток пристроить «бабушку» для украшения далеко не чуждого ни ему, ни ей Царского Села, продать ее всего за три тысячи рублей ассигнациями заводчику Берду… Который через десять лет продаст ее властям Екатеринославля за те же семь тысяч – но уже серебром.)
Менее понятно, почему он, пишущий обычно невесте просто и сердечно, прибегает к такой вычурной гиперболе – «повеситься на воротах зáмка», и почему вообще называет свой деревенский дом манерным словом château. Между тем ответ и здесь лежит на поверхности: у него в голове уже вызревает «Скупой рыцарь». Завершенный в Болдине менее чем через месяц – 23 октября, но опубликованный Пушкиным только в первом номере своего «Современника» в 1836 году, подписанный одним инициалом P. (Pouchkine), да еще и с подзаголовком «Сцены из ченстоновой трагикомедии: The Covetous Knight», хотя у английского поэта Шенстоуна (1714–1763) никакой такой «трагикомедии» нет и близко.
Почему так долго тянул, зачем такая густая дымовая завеса? Да чтобы никто не говорил прямо: «Пушкин свел счеты со скупым отцом!» А только шептали это под рукой. Что поделать,
Уильям Шенстоун, не имеющий никакого отношения к «Скупому рыцарю» (что, возможно, Пушкин и подчеркнул неправильным написанием фамилии) «публика – дура», а Пушкину было необходимо создать вокруг первого номера своего журнала хайп. Хотя едва ли он рассчитывал это сознательно. Просто почувствовал – пора!
Забавно, что в комментариях к «Скупому рыцарю» в полном 10-томном собрании сочинений Пушкина (ГИХЛ, 1959–1962), выложенном на сайт rvb.ru, такая трактовка категорически отвергается:
Вероятнее всего, эта ссылка на иностранный оригинал была сделана Пушкиным, чтобы парализовать возможные сплетни, будто в трагедии отражены тяжелые отношения самого поэта с его отцом, отличавшимся, как известно, скупостью. В действительности в «Скупом рыцаре» нет никаких автобиографических намеков.
Да как же «нет», если в не предназначавшемся, естественно, для печати письме невесте Александр грозится «повеситься на воротах моего печального замка»?
О бедность, бедность!
Как унижает сердце нам она!
Но главное впечатление от этого письма все-таки совсем другое, несмотря даже на жалобы на грязь и собачье настроение. Или, как ни странно, благодаря им. Первая же фраза – «Я уже почти готов сесть в экипаж» – создает ощущение сиюминутности, мгновенности происходящего. Словно перед нами не Александр Сергеевич Пушкин, гусиным пером выводящий буквы чернилами из чернильницы на листе бумаги с водяными знаками, а 31-летний Саша, строчащий послание в «Телеграм» своей Наташе, выйдя на крыльцо в ожидании, что сейчас из гаража выкатят его «телегу». Даже просит позволения «виртуально обнять», словно его послание может донестись мгновенно. Впрочем, оба они понимают, о чем речь. С объятиями у жениха с невестой было далеко не все просто, о чем сам жених прямо и писал в том самом 1830 году:
Когда в объятия мои
Твой стройный стан я заключаю
И речи нежные любви
Тебе с восторгом расточаю,
Безмолвна, от стесненных рук
Освобождая стан свой гибкой,
Ты отвечаешь, милый друг,
Мне недоверчивой улыбкой;
Прилежно в памяти храня
Измен печальные преданья,
Ты без участья и вниманья
Уныло слушаешь меня…
Даже если допустить, что за двести лет значение слова «унылый» несколько изменилось, все равно выглядит оно здесь несколько… обескураживающе. Так что позволение обнять – отнюдь не пустая французская форма вежливости, но насущнейший вопрос. Через несколько лет, уже жене, он напишет еще откровеннее и «осязаемее», чтобы не сказать – чувственнее:
Поцелуй-ка меня, авось горе пройдет. Да лих, губки твои на 400 верст не оттянешь.
Загадочная фраза Гоголя, что Пушкин —
(причем сказанная еще при жизни самого Пушкина, в 1832 году) – неужели намекает как раз на то, что Пушкин предвидел телеграф, телефон и всю нашу дальнейшую дьявольскую телематику, способную мгновенно передавать не только мысли, но и чувства?
В каком-то смысле – да. Образ мышления Пушкина, сама скорость его мысли намного превосходили восприятие современников. Он был мыслями в будущем. Но, увы, – не смог предвидеть будущего на ближайшие несколько недель. Впрочем, может, оно и к лучшему.
/ср 1 октября
От княгини Голицыной Пушкин узнает, что холера распространилась до Москвы. В тот же день работает над стихотворениями «Румяный критик мой, насмешник толстопузый…», «Царскосельская статуя», «[к переводу Илиады]» и «Труд».
/ после 1 октября
Пушкин пытается получить свидетельство на выезд из Болдина и обнаруживает, что въезд в Москву и выезд из нее закрыты.
/чт 2 октября
Начинает работать над полемическими заметками, известными нам как «Опровержение на критики». Этот замысел перерос в другой цикл – «Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений», над которым он работает до 4 ноября. В частности – вольно перекладывает эпиграмму П. Пелиссона «Трое глухих», под названием «Глухой глухого звал к суду судьи глухого…»
/сб 4 октября
Работает над стихотворением «Дорожные жалобы». Снова едет в Сергач, чтобы оформить новую доверенность Петру Кирееву на ведение дел в нижегородской казенной палате и подписать «отпускную» для Ольги Калашниковой.
/вс 5 октября
Написано стихотворение «Прощание».
/вс-пт 5–10 октября
Начинает работу над «Домиком в Коломне».
/вт 7 октября
Записывает беловик стихотворения «Паж, или Пятнадцатый год».
/чт 9 октября
Перебелено стихотворение «Я здесь, Инезилья…»
/пт 10 октября
Завершено стихотворение «Румяный критик мой, насмешник толстопузый…» и написаны стихотворения «Отрок» и «Рифма».