Но г. Ульянинов не просто так самодурствовал – он понимал, что сам может получить по шапке от начальства:
Граф Арсений Закревский – решительный генерал, но неумелый санитарный врач
Между тем в Лукоянов приехал министр (гр. А. А. Закревский). – «Нет ли у вас из дворян таких, кои уклонились бы от должностей?» – «Все действовали усердно за исключением нашего стихотворца А. С. Пушкина». – «Как он смел это сделать?» – Пушкин получил строгое предписание министра и принял должность.
Если вдуматься, эта ситуация, описанная Вересаевым в книге «Пушкин в жизни», довольно дика: совершенно постороннему человеку, частному лицу, столичному интеллектуалу, заехавшему ненадолго по своим личным делам (не говоря уж про творческие), категорически предписывается на неопределенный срок, пока поветрие не уляжется, бросить все свои дела и стать даже не волонтером, но винтиком бюрократического аппарата – пусть даже и с благой целью.
И впечатление сейчас это производит двоякое. С одной стороны, полезно напомнить: когда мы говорим: «Николаевская Россия», – это не только усы и бакенбарды, золотое шитье мундиров и классические фасады, и даже не только репутация «жандарма Европы», но и вот это: все дворяне считались подданными государя. И были ими не символически, как сейчас англичане – подданные королевы Елизаветы, а совершенно практически: тебя в любой момент могли пустить в дело по разумению начальства. А с другой стороны – как тут не вспомнить нашу добровольно-принудительную самоизоляцию, смешавшую все планы, от привычных заграничных отпусков до давно распланированных громких премьер и больших концертов.
Но мы уже прошли через опыт XX века. И на своей шкуре знаем, чтó такое массоидное сознание. А Пушкин – нет. Хотя сам заметил про «двуногих тварей миллионы» – но явно не применяя к себе. Можно же себе представить, как его, цитирующего мимоходом Вольтеровы любезности, бесили подобные канцелярские «отношения» и отеческие генеральские внушения.
Но, разумеется, ничего этого он не пишет невесте. Лишь почти два месяца спустя, в письме от 2 декабря, признается ей:
В минуту моего выезда, в начале октября, меня назначают окружным инспектором. Я непременно принял бы эту должность, если бы в то же время не узнал, что холера появилась в Москве. Мне стоило большого труда отделаться от инспекторства.
Но предосудительное оставление рабочего места в экстренной ситуации, как вписали бы в советское время в трудовой книжке напротив выговора, не привело к желаемому результату. Через год, в заметке «О холере», Пушкин смог рассказать об этом с юмором:
Я занялся моими делами, перечитывая Кольриджа, сочиняя сказки и не ездя по соседям. Между тем начинаю думать о возвращении и беспокоиться о карантине. Вдруг 2 октября получаю известие, что холера в Москве. Страх меня пронял – в Москве… но об этом когда-нибудь после. (Мы уже знаем – в Москве невеста. – М. В.) Я тотчас собрался в дорогу и поскакал. Проехав 20 верст, ямщик мой останавливается: застава!
Несколько мужиков с дубинами охраняли переправу через какую-то речку. Я стал расспрашивать их. Ни они, ни я хорошенько не понимали, зачем они стояли тут с дубинами и с повелением никого не пускать. Я доказывал им, что, вероятно, где-нибудь да учрежден карантин, что я не сегодня, так завтра на него наеду, и в доказательство предложил им серебряный рубль. Мужики со мной согласились, перевезли меня и пожелали многие лета.
Но доехав до «настоящего» карантина во Владимирской губернии (т. е. проехав больше ста километров!), жених был категорически развернут обратно: проезд по большой дороге полностью закрыт! И ни с чем вернулся в Болдино – в, как мы уже видели, самом подавленном состоянии: только что он принимал решения, строил какие-то планы, и вдруг выясняется, что все его планы не имеют никакого значения и он должен просто сидеть дома и ждать! Было от чего сорваться в письме светской барышне на русский.
Жителям Москвы в марте 2020 года стало очень просто понять своего великого земляка и предшественника. Но не худо бы им вспомнить и другое: Пушкин быстро пришел в себя – то есть в великого творца-труженика. И использовал выпавшую передышку так, что само выражение «Болдинская осень» сделалось нарицательным.
Его пример – другим наука.
Впрочем, и о совете из этого конкретного письма забывать не следует:
…но все же порядочные люди тоже должны принимать меры предосторожности, так как именно это спасает их, а не их изящество и хороший тон.
/вс 12 октября
Пишет первоначальную редакцию повести «Выстрел» с припиской: «(окончание потеряно)».
/вт 14 октября
Завершает «Выстрел».
/ первая половина октября
Работает над стихотворениями «Два чувства дивно близки нам…» и «Моя родословная».
/ середина октября
Набросок начала «Истории села Горюхина» («Если бог пошлет мне читателя…»). В несохранившемся письме А. А. Дельвигу Пушкин сообщает о том, что много написал в деревне и собирается в Москву (мы знаем об этом потому, что 29 октября Дельвиг писал об этом П. А. Вяземскому).
/ не позднее 16 октября
Работа над стихотворениями «Когда порой воспоминанье…», «Моя родословная («Post scriptum»)» и эпиграммой на Ф. Булгарина «Не то беда, Авдей Флюгарин…».
/чт 16 октября
Завершен «Post scriptum» к «Моей родословной» (строфы 1–3, 5). Тем временем дело о прошении в Опекунский совет «решено» 16 октября постановлением «выдать ему, Пушкину, просимое на 200 душ свидетельство под росписку повереннаго его двороваго человека Петра Киреева».
/пт 17 октября
Переписаны набело стихотворения «Заклинание» и «Стамбул гяуры нынче славят…»
/вс 19 октября
Лицейская годовщина. Пушкин уничтожает десятую «декабристскую» главу «Евгения Онегина». И делает об этом пометку на рукописи «Метели».
/пн 20 октября
Заканчивает «Метель».
/чт 23 октября
Завершает работу над «Скупым рыцарем».
/пт 24 октября
Пишет статью «Об Альфреде Мюссе». В этот день попечитель квартала И. И. Пантусов издал приказ о мерах по предупреждению холеры, копия которого была направлена «села Большого Болдина управляющим Елисею Дорофееву и Михайле Калашникову». Последний – отец Ольги Калашниковой.
/вс 26 октября
Переписан набело автобиографический прозаический отрывок «Не смотря на великие преимущества…»; этим же днем помечено окончание трагедии «Моцарт и Сальери».
/ после 26 октября
Работа над стихотворениями «В начале жизни школу помню я…» и «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы».
/ вторая половина октября
Пушкин пишет вступление «От издателя» к «Повестям Белкина», стихотворение «Дельвигу» («Мы рождены, мой брат названый…») и строфу 4 «Post scriptum» к «Моей родословной».
/ конец октября
Пушкин читает «с пером в руке» второй том «Истории русского народа» Н. А. Полевого. В это же время на обороте листа с черновиком строфы XXXVII восьмой главы «Евгения Онегина» составлен план «Истории села Горюхина».
/ не позднее 29 октября
Пушкин отправляет в Москву два письма: П. А. Плетнёву и Н. Н. Гончаровой.
Дельвиг, Годунов и драгоценная память Карамзина / седьмое письмо
Я сунулся было въ Москву, да узнавъ что туда никого не пускаютъ воротился въ Болдино да жду погоды – Ну ужъ погода! Знаю что не такъ страшенъ чортъ якъ его малюютъ; знаю что холера не опаснѣе Турецкой перестрѣлки – да отдаленность, да неизвѣстность – вотъ что мучительно. Отправляясь въ путь писалъ я своимъ чтобъ они меня ждали черезъ 25 дней – Невѣста и перестала мнѣ писать, и гдѣ она, и что она до сихъ поръ не вѣдаю – Каково? то есть, душа моя Плетнёвъ, хоть я и не изъ иныхъ прочихъ, такъ сказать – но до того доходитъ что хоть въ петлю – Мнѣ и стихи въ голову не лѣзутъ, хоть осень чудная, и дождь и снѣгъ и по колѣно грязь. Не знаю гдѣ моя; надѣюсь что уѣхала изъ чумной Москвы, но куда? въ Калугу? въ Тверь? въ Карлово къ Булгарину? ничего незнаю – Журналовъ вашихъ я нечитаю; кто кого?
Я сунулся было в Москву, да узнав, что туда никого не пускают, воротился в Болдино да жду погоды. Ну уж погода! Знаю, что не так страшен черт, як его малюют; знаю, что холера не опаснее турецкой перестрелки, да отдаленность, да неизвестность – вот что мучительно. Отправляясь в путь, писал я своим, чтоб они меня ждали через 25 дней. Невеста и перестала мне писать, и где она, и что она, до сих пор не ведаю. Каково? то есть, душа моя Плетнёв, хоть я и не из иных прочих, так сказать, но до того доходит, что хоть в петлю. Мне и стихи в голову не лезут, хоть осень чудная, и дождь, и снег, и по колено грязь. Не знаю, где моя; надеюсь, что уехала из чумной Москвы, но куда? в Калугу? в Тверь? в Карлово к Булгарину? ничего не знаю. Журналов ваших я не читаю; кто кого?
Скажи Дельвигу, чтоб он крепился; что я к нему явлюся непременно на подмогу зимой, коли здесь не околею. Покамест он уж может заказать виньетку на дереве, изображающую меня голенького, в виде Атланта, на плечах поддерживающего «Литературную газету». Что моя трагедия? отстойте ее, храбрые друзья! не дайте ее на съедение псам журнальным. Я хотел ее посвятить Жуковскому со следующими словами: я хотел было посвятить мою трагедию Карамзину, но так как нет уже его, то посвящаю ее Жуковскому. Дочери Карамзина сказали мне, чтоб я посвятил любимый труд памяти отца. Итак, если еще можно, то напечатай на заглавном листе:
Драгоценной для россиян памяти
Николая Михайловича
Карамзина
сей труд, гением его вдохновенный,
с благоговением и благодарностию посвящает
А. Пушкин