Пушкин погиб в 37 лет. Аракчеев в 37 лет только женился. Граф не оставил ни перечня донжуанских подвигов, ни детей. В его жизни было две женщины. Первую, свою жену он, наверное, смог бы полюбить, если б она явила собой «чистейший образец» его мыслей и представлений о преданности. И кто знает, может, совсем не так сложилась бы его судьба, и совсем не такое негативное мнение о себе он оставил бы потомкам.
Он не искал чинов в приданое, как вообще никогда и не от кого не искал чинов и наград. Он просто хотел семейного счастья, которое в его представлении означало, прежде всего, взаимное уважение. «Любовь и дружба её есть единое моё исканное в ней благополучие, чего я единственно прошу от Всевышнего, а без оного, по чувствительному моему характеру, я не могу быть здоров и счастлив». Так писал он о своей избраннице незадолго до свадьбы.
4-го февраля 1806 года Аракчеев обвенчался с Натальей Федоровной Хомутовой (1783–1842), дочерью малоизвестного генерал-майора, занимавшегося рекрутским набором. В тот же день новоявленная графиня получила по императорскому указу Екатерининский орден 2-й степени – одну из высших «женских» наград Российской империи.
Наверное, сидя «на золотом крыльце», царь с царицей думали, что самый лучший подарок на свадьбу молодой женщине – фрейлинский статус. Он давал право без приглашения появляться при дворе, посещать все балы в высшем свете. Короче, открывал любые двери – танцуй хоть до упаду. Можешь с мужем, можешь одна – никто с тебя не спросит, никто не осудит.
Чем закончилась для Натали Гончаровой и её мужа эта «фрейлинская» безудержная свобода, мы все знаем. А как она начиналась, почему-то забываем.
Мать поэта вела в то время хронику жизни своей. «Александр в деревне, – пишет она в 1834 году. – Его сделали камер-юнкером. Его жена теперь на всех балах, она была и в Аничковом. Она много танцует, хотя, похоже, брюхата…»
Беспристрастная хроника продолжается спустя неделю: «Натали на всех балах, всегда хороша, элегантна, везде принята с лаской; всякий день возвращается в четыре или в пять часов утра, обедает в 8 вечера, встает из-за стола, чтобы взяться за туалет и мчаться на бал. Через две недели она поедет в деревню».
В деревню к мужу в тот раз она не поехала ни через две недели, ни через месяц. Вот дальше запись из дневника её свекрови: «В воскресенье вечером, на последнем балу при дворе, Натали сделалось дурно после двух туров мазурки; едва поспела она удалиться в уборную императрицы, как почувствовала боли такие сильные, что, возвратившись домой, выкинула.
И вот она пластом лежит в постели после того, как прыгала всю зиму и, наконец, всю масленицу, будучи два месяца брюхата…»
Не знаю, как вам, а мне этот «чистейшей прелести чистейший образец», всю ночь прыгающий по паркету с ребенком в животе, не очень симпатичен. На рисованных портретах она смотрится значительно лучше. Впрочем, известно, что поэт всегда уезжал в свою деревню, когда узнавал об очередной беременности жены. Так сказать, землю попашет, попишет стихи. Дети рождались не в его присутствии. В его присутствии рождались стихи. Для него это было важнее, чем «Машка, Сашка, Гришка, Наташка». И бальные флирты жены он прощал – до поры до времени…
Оставим чету Пушкиных и вернемся к молодожёнам Аракчеевым. В отличие от Гончаровой, новоиспечённая графиня не успела подарить мужу ребенка. Прожили вместе они всего год. Несогласие супругов во взглядах стало проявляться всё чаще, и граф с удивлением обнаружил, что его дела, его симпатии и антипатии для молодой жены совершенно безразличны, что, прожив всё лето в Грузино, она так и не могла полюбить его детище. А к зиме она явно затосковала по Петербургу и прямо заявила мужу, что до сих пор не использовала свой фрейлинский статус, не появившись ни на одном балу в свете. Он отпустил её в столицу.
Нет точных сведений, как вела себя графиня на балах. Видимо, тоже прыгала всю ночь по паркету. И, конечно, нашлись доброхоты, тут же сообщившие графу обо всех ее «партнёрах по мазурке».
Граф прибыл в Петербург, имел с женой серьёзный разговор и при ней приказал своим людям, чтобы графиня впредь не выезжала никуда одна.
По сути, это был домашний арест. Несмотря на это, однажды вечером, когда мужа не было дома, она потребовала подать карету и назвала адрес, куда ехать. На отданный ею приказ лакей, поклонившись, ответил: «Их сиятельством графом сделано запрещение вам ездить одной». Карета так и простояла у крыльца до возвращения Аракчеева и до нового скандала, в конце которого граф заявил жене, что отныне она лишается права делать какие-либо траты без его ведома.
Вряд ли граф понимал, что женщине можно запретить ездить на танцы и расточать там улыбки в обмен на знаки внимания, так необходимые её натуре, можно запретить ей вообще появляться в свете. Но лишить её скудных копеек на личные расходы – это значит оскорбить в ней женщину, лишить её «женскаго» пола и смысла жизни.
Так продолжалось бы, наверное, ещё долго, если бы граф не был в курсе всех дел, особенно когда они касались крупных чиновников. До сведения Аракчеева дошло, что обер-полицмейстер Санкт-Петербурга, регулярно получающий 100 000 рублей на секретные нужды, тратит деньги совсем на другие надобности, с интересами службы ничего не имеющие. Он доложил об этом государю императору Александру Павловичу. Последовало высочайшее повеление отревизовать расходы главного полицейского чина.
Аракчеев срочно потребовал к себе все финансовые документы. Каково же было его изумление, когда он прочитал в книге расходов, что его супруга дважды получала неизвестно за что по пять тысяч рублей.
Вне себя от гнева, он приказал камердинеру срочно позвать к себе Наталью Федоровну и, когда та вошла в кабинет, встретил её у порога словами:
– Вы, сударыня, изволите брать взятки с полиции?
– Какие взятки? Что вы говорите? Я ничего не понимаю! – отвечала растерявшаяся графиня.
– Говорю, что вы получали от обер-полицмейстера два раза по пять тысяч рублей из денег, предназначенных для оплаты секретных сотрудников. Выв тайной полиции не служите, так что это взятка.
– Да, я брала деньги, – пришлось сознаться графине. – Но я взяла их не для себя, а для маменьки, ей было очень нужно…
Граф прервал её и гневно сказал, не глядя в глаза:
– Женщина, стоящая на содержании у полицейского, не может быть моей женой! Даю вам час на сборы!..
Замуж графиня Хомутова так больше и не вышла. В отличие от Натальи Николаевны Пушкиной, которая станет Ланской, нарожает новому мужу-генералу еще троих дочерей, а про историю с Дантесом однажды скажет княгине Вяземской: «Мне с ним было весело. Он мне просто нравился, и я думала: будет то же, что два года сряду». Чистейший образец – ну что за прелесть эта сказка! К сожалению, это не сказка…
У графа Аракчеева в жизни была еще одна женщина. Та, которую он считал единственной своей любовью, своей пусть и невенчанной, но женой.
С ней он прожил больше двадцати лет, писал ей такие страстные, такие нежные письма и, несмотря на ее лживый характер и низкое происхождение, считал поистине «чистейшим образцом». Но и она никогда не была ни образцом, ни «чистейшей прелестью». И кто знает теперь доподлинно, любила ли она Аракчеева вообще, способна ли была на такое чувство.
Тут важнее другое: она сама была любима искренне и нежно. И она сумела сделать графа настолько счастливым, что он гордился своей любовью, которая меняла его, от которой он становился мягче, добрее, смелее.
В 1820 году, спасая Пушкина от жалобы графа Воронцова на «воинствующий атеизм» поэта, Аракчеев взял на себя смелость объяснить государю всё только лишь влюбленностью молодого стихотворца. Государь увидел в этой защите влюбленность не Пушкина, а самого Аракчеева. И простил, выходит, обоих…
Аракчеев остался верен своей любви до конца. Даже смерть не смогла их разлучить. Когда любимая женщина погибла, великий царедворец чуть не сошёл с ума. Его больше не интересовали государственные дела, он ушёл со службы и, закрывшись ото всех людей и от всего земного, тихо умирал от тоски по любимой ещё долгих девять лет. Граф приказал заранее выкопать себе могилу рядом с её прахом. И умер, так и не снимая с шеи её платка…
Одна, но пламенная страсть
Это была в буквальном смысле любовь до гроба. Её звали Настасья Минкина. Происхождение её доподлинно неизвестно. Одни историки пишут, что она была женой грузинского крестьянина-кучера, то есть из подневольных графских крепостных. Другие находят ссылки на её цыганское происхождение, третьи – что, дескать, «привезена сия шалава из портового города, где ходила в полюбовницах по матросам». Четвёртые утверждают, что Аракчеев лично купил её у одного петербургского помещика, узнав о продаже молодой красавицы из газеты.
Думаю, точнее версия про местное, кучерское происхождение, поскольку остались воспоминания о том, как «Наська, перейдя в барские покои, первым делом приказала дать мужу на конюшне двадцать плетей в собственноручном присутствии». И возле сельского Андреевского собора, того самого, где позже будут похоронены и сама Настасья и сиятельный граф, долго будет отличаться ухоженностью могила некоего Фёдора Минкина, скончавшегося в 1809 году.
Когда Аракчеев появился первый раз в Грузино как новый владелец, черноокая красавица Настька была уже замужем. Ей шёл девятнадцатый год, и в мечтах её не было стать наложницей графа. Он показался ей отвратительно старым, а уж в мужчинах она к тому времени разбиралась. Но порядки, которые с первого дня стали утверждаться в поместье, ей пришлись очень даже по душе.
Никто теперь не ходил по двору без толку, не шнырял туда-сюда. Всё было продуманно и чётко. За пьянство, за любую оплошность – палкой по спине. Провинился сильнее – вечером пожалте на конюшню, получите своё, спустив портки и задрав рубаху.
Граф жил одиноко, гостей особо не привечал. Но и ему требовались в доме горничные. Как-то муж Фёдор, отвозя управляющего в соседнее село, обмолвился про свою Настасью – предложил её в барский дом мыть полы.