Прочитаем два письма, представляющих, на наш взгляд, одну из особенностей тайнописи не сожженных Записок поэта.
«И. С. Деспоту-Зеновичу. Село Колпино.
Александр Пушкин сердечно благодарит Игнатия Семеновича Зеновича за его заочное гостеприимство. Он оставляет его дом, искренно сожалея, что не имел счастия познакомиться с почтенным хозяином.
8 августа 1824 г.»
Прежде всего возникает вопрос: почему этот «заочный» визит к «Деспоту» – тире «Зеновичу» («помещику Витебской губернии», – как комментируют исследователи) Пушкин счел необходимым оставить в своем эпистолярном наследии?
Второе: обращаясь по имени, отчеству и фамилии (что было не принято) к гостеприимному «Зеновичу», Пушкин опускает первую фамилию «Игнатия Семеновича», тем самым обращая наше внимание именно на «Деспота».
Любопытный документ. Автограф исчез. Что ж, попробуем раскрыть адресат послания известным шифром Пушкина.
Деспоту – «З», – то есть императору Деспоту – Александру I. Ср.: «Наш Z лихим был капитаном под Аустерлицем он дрожал…» Александр I в X главе «Евгения Онегина» обозначен также одной буквой – «З». Так как в «Селе Колпино» находилась гостиница, построенная Александром I, бывшая в нескольких верстах от Царского Села, то следовательно – «Царское Село». То есть речь идет о посещении Петербурга и Лицея в конце августа («И то тихонько Я ведь не прощен»), а затем – «сижу в Михайловском». Тогда «Прозерпина», датированная поэтом «26 августа 1824 г.», «Флегетон» и «Туманный залив» относятся к реалиям Петербургского взморья, Зимнему дворцу и «Эллизиуму» Царского Села.
То есть перед нами та истина, которую комментирует Дельвиг в письме Пушкину от 10 сентября: «Милый Пушкин, письмо твое и Прозерпину я получил. Прозерпина не стихи, а музыка… Эти двери давно мне знакомы. Сквозь них еще в Лицее меня часто выталкивали из Элизия. Какая щеголиха у тебя истина»…(13, с. 107–108) – находится в полной гармонии с поэтической дверью ложных сновидений финала «Прозерпины» и «обманных» пылких снов биографических строф VIII главы «Онегина»:
[…]И я, тоскуя безнадежно,
Томясь обманом пылких снов,
Везде искал ее следов,
Об ней задумывался нежно,
Весь день минутной встречи ждал
И счастье тайных мук узнал.
(«Онегин»)
Тогда необычный автопортрет у стихов «Прозерпины» (пропущенный биографами) – профиль поэта исповедального, потаенного, счастливого выражения мужественного, вдохновенного лица Пушкина, в развевающемся «плате» Данте – ибо он побывал и в «Аду», и в «Элизии» («Не се ль Элизиум полнощный прекрасный царскосельский сад?») – подтверждает нашу догадку о посещении Петербурга, Царского Села и Лицея 26 августа 1824 г., как и то обстоятельство, что «Прозерпина» ведет поэта по следам хозяйки «Ада» – Зимнего Дворца и Царского Села – Елизаветы Алексеевны. Отсюда стихи:
Он бог Парни, Тибулла, Мура,
Им мучусь, им утешен я.
Он весь в тебя – ты мать Амура,
Ты богородица моя!
1826 г.
С Прозерпиной связан миф о ежегодном весеннем возвращении душ умерших на землю. Думается, отсюда и зов «возлюбленной тени» в «Заклинании». Как показывает поэтика автографа, «Прозерпина» являлась не «подражанием Парни», а ярким примером мифотворчества самого Пушкина личным пантеоном поэта. «Подражанием древним» – назван Пушкиным цикл стихотворений, датируемых 5-20 апреля 1820 г. (?), – «Муза», «Элеферия, пред тобой…», «Дионея», «Дева». К 5 апреля 1821 г. относятся и первые 12 стихов «Прозерпины», в которой совмещены герои 2-х мифов античности: «Из Аида бога мчат» – то есть «пастуха» Гермеса, подарившего Аполлону лиру, а себе – свирель [ «В младенчестве моем…» («Муза»)], «Прозерпине смертный мил» – то есть мифа об Афродите и Адонисе, ибо Прозерпина не имела смертного возлюбленного. Таким образом, стихотворение воплощает две формы существования: одна – Дочь с Матерью – являлась как ЖИЗНЬ (Весна – Лето), другая – Юная Дева с Супругом – как СМЕРТЬ (Осень – Зима). Как отмечалось в I главе исследования, ежегодный весенний приезд Е. А. в Царское Село олицетворял для лицеистов приход Весны (см. «Стансы» 1812 г. «Розе Евдокии»). Отъезд Е. А. осенью в Зимний Дворец [ «Уж нет ее, до сладостной весны Простился я с блаженством и душою» («Осеннее утро»)] – являл для Пушкина сход «Прозерпины» в Аид. (Ср. загадочную поэтику стихов «Гавриилиады» и «Онегина»: «В архивах Ада отыскал…», «О вы, разрозненные томы из библиотеки чертей»… Аллегории «Сна Татьяны» – «гибельный мосток через «Флегетон» и «умыкание» Татьяны к Евгению – «хозяину шалаша» – Ада: «И взорам адских привидений явилась Дева…» – представляют, по существу, похищение Девы-Прозерпины. То есть и «Татьяне», и «Прозерпине» брак несет смерть: «Первая песня предвещает смерть», комментирует Пушкин гаданье Татьяны на колечко, то есть на замужество, в примечаниях к V главе романа. Есть прекрасный рисунок Пушкина – профиль Елизаветы Алексеевны, склоненной под Бесом в Аду, сидящим в задумчивой позе.
Прочитаем другое письмо от 15 марта 1825 г. из Михайловского в Петербург.
«Брат Лев и брат Плетнев!
Третьего дня получил я мою рукопись. Сегодня отсылаю мои новые и старые стихи… Только не подражайте изданию Батюшкова – марайте с плеча. Но для сего труда возьмите себе в помощники Жуковского. Эпиграфа не надо или из Андрея Шенье. Виньетку бы не худо, даже можно, даже нужно – даже ради Христа, сделайте имянно: Психея, которая задумалась над цветком (кстати, что прелестнее строфы Жуковского: «Он мнил, что вы с ним однородные» и следующей. Конца не люблю). Что если бы волшебная кисть Ф. Толстого… —
Нет! Слишком дорога
А ужасть как мила….
Впрочем это все наружность, иною прелестью пленяется… Бирюков человек просвещенный. Он и в грозное время был милостив и жалостлив…».
Комментируя письмо, биографы сочли возможным опустить выделенные Пушкиным моления о «Психее» и «волшебной кисти Ф. Толстого», иллюстратора поэмы Ф. Богдановича «Душенька», как недостойные внимания. Но именно в них и лежал ключ к разгадке Утаенной любви и «Посвящения» «Полтавы».
Итак, «Психея, задумавшаяся над цветком», Ф. Толстой, «Мотылек и цветы» Жуковского, «Опыты в стихах и прозе» К. Батюшкова, Бирюков – цензор южных поэм Пушкина, – вот те понятия и имена, которые нам надлежит «связывать и развязывать».
Начнем с «просвещенного» Бирюкова. Имя Бирюкова впервые упоминается Пушкиным в связи с «ночами» героини «Кавказского пленника» – Черкешенки.
В письме от 14 октября 1823 г. поэт пишет Вяземскому: «Зарезала меня цензура! Я не властен, я не должен сказать, я не смею сказать ей дней — выделяет курсивом Пушкин, – ночей, ночей, ради Христа ночей судьба на долю ей послала. То ли дело ночей, ибо днем она с ним не видалась – смотри поэму. Бирюков добрый малый, уговори его или я слягу». Стилистическое тождество писем несомненно: те же мольбы «ради Христа», «именно» ночей, надежды на Бирюкова.
Но кто «Она»? Почему Пушкин именно «Черкешенке» – не «властен», не «должен», не «смеет» сказать: «Не много радостных ей дней Судьба на долю ниспослала?» Очевидно речь идет не о героине поэмы, а о реальной женщине, страдающей каким-то недугом, с которой «списана» «Черкешенка», и потому решительное: «Иначе я слягу». (то есть как в лицее от «болезни любви»).
Что ж, по совету Пушкина «смотрим» первую часть «Кавказского пленника».
В рукописи, слева у начальных стихов поэмы:
В аулах, на своих порогах
Черкесы праздные сидят.
Сыны Кавказа говорят
О бранных, гибельных набегах,
О ласках светлооких жен, —
Пушкин рисует мужской профиль, женский, в причудливом восточном тюрбане, ниже – фигуру полной женщины в широком одеянии. В прорезях своеобразного капюшона, как в маске, скрыты широко расставленные глаза. На следующем листе – статную фигуру черкеса с бородой.
Рисунки не комментированы.
Обратимся к «Русскому архиву» за 1867 год, к воспоминаниям фрейлины А. Архаровой. «…9 сентября 1817 г. в Аничковом дворце был бал-маскарад в честь венчания Александры Федоровны и вел. князя Николая, где Елизавета Алексеевна была особенно оживленной и восхитительно разыгрывала роль маски в белом наглухо скрытом домино, с подушкой под костюмом, скрывающей ее воздушную фигуру. Великий князь был одет Черкесом, с бородой, которую он потом снял, а Александра Федоровна была в костюме индийского принца».
Итак, маскарад в династии Романовых: первый мужской профиль и «Черкес» – Николай, Александра Федоровна в уборе «Лаллы Рук» («И в зале яркой и богатой, подобно лилии крылатой, колеблясь входит Лалла Рук», – читаем в восьмой песне «Онегина» описание бала), и – Елизавета Алексеевна…
Иными словами, герои «Кавказского пленника» обитают не на Кавказе, а в условной «Черкессии».
То есть налицо преемственность структуры произведений Ф. И. Клингера – автора «Золотого Петуха» и трагедии «Ориент». Трагедия поднимала волновавшие Клингера проблемы пределов царской власти, но чтобы скрыть, что они касаются тайн русской династии конца ХVIII века, Клингер перенес действие в античную Фракию.
«…Сцена моей поэмы должна бы находиться на берегах шумного ТерекА», – сетует Пушкин в письме Гнедичу 24 марта 1821 г, – «Я поставил моего героя в однообразных равнинах». И далее Горчакову: (ноябрь, из Кишинева): «…Черкесы, их обычаи и нравы занимают большую и лучшую часть моей повести, но все это ни с чем не связано и есть истинный hors d oewre», – то есть вне произведения. 30 ноября 1825 г. – то есть за две недели до 14 декабря – в письме Бестужеву Пушкин оставляет следующее «нота бене»: «И перед поэзией кавказской природы – поэма моя Голиковская проза», – то есть подобная известной книге Голикова «Деяния Петра Великого» – историческая проза «Записок» Пушкина о «деяниях» Александра I, но скрытая в единстве графического ряда поэмы и вышеприведенных текстов. Эта