. Никита выручал Пушкина в весьма серьезных и рискованных ситуациях, он спасал его от обыска, он на руках принес раненого поэта в дом, он вместе с Александром Тургеневым опустил гроб с телом Пушкина в могилу.
Дай, Никита, мне одеться:
В митрополии звонят…
Если не считать этих двух случайных строк, верный Козлов проходит в сочинениях поэта неприметным.
Надежда Пушкина в письме к Керн сообщала: «Александр изредка пишет два-три слова своей сестре, он сейчас в Михайловском, подле своей «доброй нянюшки», как вы мило ее называете»[62]. Есть свидетельство, что он звал няню мамой, а она ему говорила: «Батюшка, ты за что меня все мамой зовешь, какая я тебе мать?»[63]. Но дело в том, что мать он звал на французский манер maman, а «мама», «мамка» или «мамушка», как он звал няню, – вполне принятое, по Далю, выражение «кормилица, женщина, кормящая грудью не свое дитя; старшая няня, род надзирательницы при малых детях». Позже тенденция биографов Пушкина подменить мать няней стала более категорической: «Вспомним Арину Родионовну – няню, бывшую для Пушкина ближе матери»[64].
Идеализацию всегда сопровождает плохая альтернатива. Если кого-то идеализируют, то кого-то другого нужно предавать анафеме. Это особенно отчетливо проявлялось в советской традиции. Классовый подход: аристократка-мать и представитель народа – няня. В процессе идеализации няня становится все лучше, а мать все хуже, няня упоминается все чаще, а мать все реже. Няня стала в литературе сублимированной матерью поэта.
Сохранилось ничтожное количество писем Пушкина к членам семьи, да он их почти и не писал. Отцу – три письма, отцу и матери – одно, отцу, матери и сестре – одно, сестре – пять писем, в основном записки. И – персонально матери – ни одного письма. Однако, когда мать умерла, Пушкин поехал хоронить ее и купил себе место рядом с ней. А поскольку мать соотносится с родиной, которую надо любить, то в официальной пушкинистике няня из народа наделяется функциями родительницы, становится суррогатом матери для поэта. Впрочем, это можно найти и у самого Пушкина: по воле автора, Татьяна вспоминает не могилу матери, а могилу няни, – факт, на который обратила внимание Анна Ахматова.
Где нынче крест и тень ветвей
Над бедной нянею моей.
Следующей тенденцией пушкинистики была ликвидация роли аристократок-бабушек поэта, включение черт бабушек в образ няни. Заметим, что речь всегда идет об одной бабушке – Марии Ганнибал, а между тем Пушкину было два с половиной года, когда умерла другая его бабушка, мать отца, Ольга Васильевна Чичерина. Ее сестра Варвара любила Пушкина и дала ему целых сто рублей на орехи, когда мальчик отправился поступать в лицей. О бабушках в биографиях поэта почти не говорится. Бабушка Мария Алексеевна не раз служила материалом для укрупнения модели идеальной няни. Например, стихотворение «Сон» (отрывок, начинающийся словами «Пускай поэт с кадильницей наемной»), по-видимому, часть несостоявшейся поэмы, начатой в 1816 году, содержит известные строки:
Ах! умолчу ль о мамушке моей,
О прелести таинственных ночей,
Когда в чепце, в старинном одеянье,
Она, духов молитвой уклоня,
С усердием перекрестит меня
И шепотом рассказывать мне станет
О мертвецах, о подвигах Бовы…
От ужаса не шелохнусь, бывало,
Едва дыша, прижмусь под одеяло,
Не чувствуя ни ног, ни головы.
Под образом простой ночник из глины
Чуть освещал глубокие морщины,
Драгой антик, прабабушки чепец
И длинный рот, где зуба два стучалo, —
Все в душу страх невольный поселяло.
Традиционно, начиная от Бартенева, считалось, что этот отрывок описывает няню. Трактовка Б.В. Томашевского в академическом десятитомнике Пушкина: «Здесь Пушкин описывает или свою бабушку М.А. Ганнибал, или няню Арину Родионовну»[65]. Однако строка «Драгой антик, прабабушки чепец» дает возможность уточнить: в стихотворении Пушкин соединяет их обеих вместе (одна – мамушка, на другой – драгоценности).
Постепенно осуществляется еще одно обобщение: оказывается, Музой поэта и была не кто-нибудь, а его няня. Так, еще М.В. Шевляков писал: «Пушкин олицетворял себе музу в облике своей доброй няни»[66]. Утверждение это опирается на следующие строки поэта:
Наперсница волшебной старины,
Друг вымыслов игривых и печальных,
Тебя я знал во дни моей весны,
Во дни утех и снов первоначальных;
Я ждал тебя. В вечерней тишине
Являлась ты веселою старушкой
И надо мной сидела в шушуне
В больших очках и с резвою гремушкой.
Ты, детскую качая колыбель,
Мой юный слyx напевами пленила
И меж пелен оставила свирель,
Которую сама заворожила.
Стихотворение, о котором много написано, традиционно относят к 1822 году (Кишинев). Долгое время его также считали посвященным Арине Родионовне – «веселой старушке», сидевшей перед поэтом в шушуне. Однако конец стихотворения подчас опускался при цитировании:
Покров, клубясь волною непослушной,
Чуть осенял твой стан полувоздушный;
Вся в локонах, обвитая венком,
Прелестницы глава благоухала;
Грудь белая под желтым жемчугом
Румянилась и тихо трепетала…
Полувоздушный стан, локоны, благоухание (то есть дорогие французские духи или лосьоны – нефранцузских тогда не было), декольте (мальчик запомнил на годы, как смотрел на полуоткрытую грудь), наконец, очки и жемчуг, грудь украшающий, – могла ли то быть крепостная служанка? Это Мария Алексеевна Ганнибал, аристократка-бабушка, сыгравшая в воспитании и образовании маленького внука Александра огромную роль. Она была в разводе (тогда говорили «в разъезде») с мужем Осипом Ганнибалом, и, естественно, интересы жизни ее сосредоточились на любимых внуках.
Нянины сказки и сказки о няне
Пушкин любил няню, а пушкинистика полюбила няню еще больше Пушкина. Прославление «народной няни» не есть заслуга одной советской пушкинской школы. Пушкин создал романтический, поэтический миф, замысел поэта продолжили его друзья. Вслед за ними возвеличивать няню стали первые пушкинисты, высказывая мысли, созвучные официальной национальной идеологии. По Бартеневу, «Арина Родионовна мастерски рассказывала сказки, сыпала пословицами, поговорками, знала народные поверия и бесспорно имела большое влияние на своего питомца, не истребленное потом ни иностранцами-гувернерами, ни воспитанием в Царскосельском лицее»[67]. Вдумайтесь: иностранцы и лицей пытались истребить в Пушкине все наше, русское, хорошее, а няня его спасла.
Однако, если говорить серьезно, невозможно выяснить, каков реальный вклад няни в воспитание поэта. Современники отмечают, что она была словоохотлива, болтлива. Анненков писал: «Соединение добродушия и ворчливости, нежного расположения к молодежи с притворной строгостью оставили в Пушкине неизгладимое воспоминание. Он любил ее родственною, неизменною любовью и в годы возмужалости и славы беседовал с нею по целым часам». Здравый смысл в оценке Арины Родионовны Анненковым теряется в гиперболах типа: «Весь сказочный русский мир ей был известен как нельзя короче, и передавала она его чрезвычайно оригинально»[68].
Известно, что с ее слов Пушкин записал семь сказок, десять песен и несколько народных выражений, хотя слышал от нее, конечно, больше. Однако неясно, записывал ли Пушкин сюжеты песен о Стеньке Разине со слов няни или брал их из сборника Чулкова, который читал. На это обратил внимание Лотман[69]. Спор, откуда Пушкин заимствовал сюжеты некоторых сказок: у Арины Родионовны или у братьев Гримм, – продолжается. Но политическая победа при советской власти определенно оказалась не на стороне братьев Гримм.
Тот же Анненков ввел в традицию внеисторические преувеличения вроде: «Знаменитая Арина Родионовна». Он пошел еще дальше: «Родионовна принадлежала к типичнейшим и благороднейшим лицам русского мира». И, оказывается, Пушкин «посвящал почтенную старушку во все тайны своего гения». Заслуга гения определена так: он поэт, «прославивший ее имя на Руси»[70].
Славянофилы «поднимали» Арину Родионовну, которая помогала им приближать поэта к своему лагерю. Иван Аксаков говорил в 1880 году на Пушкинском празднике: «Так вот кто первая вдохновительница, первая Муза этого великого художника и первого истинно русского поэта, это простая русская деревенская баба… Точно припав к груди матери-земли, жадно в ее рассказах пил он чистую струю народной речи и духа». Это сказано, когда Фрейд еще не опубликовал ни строки. В любви к дряхлой голубке олицетворились ростки народничества, вина и беда русской интеллигенции.
После октябрьского переворота миф о няне был использован для политической коррекции образа Пушкина как народного поэта. В 1924 году идиллическую книжку для массового читателя опубликовал пушкинист старой школы Н. Лернер. «Для Пушкина, – писал он, – няня была не только нежной пестуньей и преданным другом; в ней он нашел истинно народный образ и исчерпал его в своем творчестве»[71]. Неопровержимо, что из всех лиц холопского звания няня была поэту наиболее близка. Мифологии же свойственно неумеренное расширение сферы влияния. «Значение Арины Родионовны для Пушкина исключительно велико и общеизвестно, но полностью еще не охвачено, неподытожено…», – писал в академической монографии «Няня Пушкина» Ульянский. Он назвал ее «достойной представительницей нашего народа», – типичная формулировка советского времени. Б. Мейлах писал о Михайловском: «Здесь происходит тесное знакомство и сближение поэта с народом»