Хотя «Положение о Пушкинском Доме» определяло его первой и важнейшей задачей «собирание всего, что касается Пушкина как писателя и человека», создатели нового академического учреждения никогда не подразумевали под этим тотальную концентрацию пушкинских материалов в его стенах.
От надежды собрать в одном месте все реликвии Пушкина пришлось <…> отказаться, – писал Н. А. Котляревский в предисловии к первому «Временнику Пушкинского Дома», – так как вряд ли те учреждения, которые такими реликвиями обладают, согласятся передать их новому учреждению, пока еще не окрепшему287.
Преимущественное внимание основателей Дома, как и при устройстве выставки 1899 года, было обращено на реликвии, рассеянные по частным собраниям: у наследников Пушкина и его друзей, у известных коллекционеров и случайных лиц. Соратники и единомышленники Н. А. Котляревского и Б. Л. Модзалевского избрали путь «долгих трудов и усилий», путь «медленного собирания», путь систематического выявления новых документов и сведений о них преимущественно у частных владельцев, ибо общей незыблемой нормой были представления о неделимости исторически сложившихся собраний. Основатель Рукописного отделения Библиотеки Академии наук В. И. Срезневский определял их как «неподвижный фонд» государственных, общественных, монастырских и церковных хранилищ, одним из важнейших источников пополнения которых считал частные коллекции288.
В этом отношении характерно письмо М. Д. Беляева (будущего сотрудника Пушкинского Дома) от января 1919 года к Б. Л. Модзалевскому. Оно свидетельствует о стойкой приверженности Бориса Львовича старым архивным принципам уже в новых, радикально изменившихся условиях. В то время Беляев состоял уполномоченным Главархива по Симбирской губернии. Одновременно, имея на руках мандат Пушкинского Дома, он выяснял судьбу автографов Пушкина в местных собраниях, а напав на их след, нередко прибегал к помощи М. Горького и А. В. Луначарского, чтобы приобрести их для Пушкинского Дома. Вот фрагмент письма Беляева, важный для наших рассуждений:
Что бы Вы и Нестор Александрович <Котляревский> сказали на то, если б я как совершенно частный человек вдохновил сих мужей на новую субсидию, а также на давление свыше в пользу передачи всех материалов по Пушкину и его современникам Дому, как центральному хранилищу, и на извлечение их для этой цели отовсюду, где бы они ни находились (по крайней мере из провинции). Я знаю Ваш пуризм, но, мне кажется, дело можно было бы обстроить так, что с Вашей стороны потребовалось бы лишь одно непротивление. Хочу обменяться с Алексеем Максимовичем самыми предварительными на этот счет мыслями, а Вас очень прошу написать, насколько этот план согласен с общей Вашей политикой, и обещаю до получения ответа не предпринимать решительных шагов289.
Что именно отвечал Модзалевский, неизвестно: его письмо не дошло до нас. Об одном можно говорить уверенно: «общая политика» основателей Пушкинского Дома была неизменной. Так, в письме Пушкинского Дома С. Ф. Платонову от 15 января 1921 года (оно касалось пушкинского собрания покойного И. А. Шляпкина) особо подчеркивалось, что Пушкинский Дом,
ставя себе широкие научные задачи собирания материалов по истории литературы всего XIX века, преимущественное внимание свое обращает на сосредоточение в своих стенах всех тех рукописей Пушкина, которые, не попав в фонды Румянцевского музея и Публичной библиотеки, до последнего времени находились, а частию и теперь находятся в частных руках коллекционеров и других лиц, более или менее случайно ими владеющих290.
Несколько лет спустя в одном из официальных документов 1927 года, отложившемся в делопроизводственном архиве Пушкинского Дома, мы обнаруживаем ту же, что и прежде, формулировку первоочередной задачи: «Сосредоточить в себе все то, что относится к истории жизни и творчества Пушкина и что не вошло еще в другие государственные хранилища»291.
Илл. 9–10. Первая отчетная выставка Пушкинского Дома «Пушкин и его современники» в доме кн. С. С. Абамелек-Лазарева. Фотографии. 1922 год. Литературный музей ИРЛИ
Илл. 11. Афиша выставки «Пушкин и его современники». 1922 год. РО ИРЛИ
Не ставя перед собой цель быть единственным хранителем рукописного наследия поэта, Пушкинский Дом почти за 25 лет целенаправленного собирательского труда стал вторым по значению хранилищем пушкинских автографов – после Румянцевского музея (к тому времени – Всесоюзной библиотеки СССР им. В. И. Ленина), но первым по количеству собранных документов. За это время были получены по завещанию и в дар, спасены от уничтожения в годы войн, революций и разрухи, приобретены путем обмена и покупки тысячи документов: личная библиотека Пушкина и часть архива поэта – от его прямых наследников, более 600 отдельных рукописей Пушкина – из собраний П. А. Ефремова, П. А. Плетнева, вел. кн. Константина Константиновича, О. С. Журавлевой (урожд. Комовской), Т. Б. Семечкиной (урожд. Данзас), П. Я. Дашкова, Я. К. Грота, И. А. Шляпкина, М. И. Семевского, П. И. Бартенева, семейных архивов Павлищевых, Раевских, кн. Голицыных, кн. Юсуповых, Пушкинского лицейского музея и парижского музея А. Ф. Онегина.
Собрание пушкинских рукописей, начало которому положил Б. Л. Модзалевский, стало краеугольным камнем архивных, книжных, музейных коллекций Дома. Именно этот фундамент сохранил Пушкинский Дом как институцию во время сфабрикованного властью «академического дела» 1929–1931 годов, несмотря на аресты и увольнения основных сотрудников, коренную реорганизацию учреждения (в его структуре сохранились архив, музей и библиотека, но на правах вспомогательных подразделений) и утрату его исторического имени – к счастью, временную. П. Е. Рейнбот в письме М. А. Цявловскому с нескрываемой горечью вынужден был называть Пушкинский Дом «бывш<им> П. Д.»292. Еще более трагическую формулировку нашел К. Я. Грот, говоря о судьбе дорогого и близкого ему по духу академического учреждения, когда в одном из писем к Т. Г. Цявловской он вспоминал о знакомстве с М. А. Цявловским «у покойного Б. Л. Модзалевского в его рабочем кабинете – тоже уже покойного Пушкинского Дома»293. «Читаю в бывшем Пушкинском Доме доклад о Золотом петушке»294, – писала А. А. Ахматова Н. И. Харджиеву в феврале 1933 года. «Был в Пушкинском Доме, ныне ИРЛИ, доклад Ахматовой»295, – сообщал Ц. С. Вольпе тому же Н. И. Харджиеву 27 февраля 1933 года.
В первые годы после завершения «академического дела» и в официальных документах, и в различных изданиях неизбежное уточнение – «б<ывший> Пушкинский Дом»296 – сопровождало упоминание Института русской литературы АН СССР, который, как утверждалось, например, в неподписанном предисловии «От редакции» в первом томе «Литературного наследства»297, был создан на месте «аполитичного» учреждения, чуждого «марксистко-ленинской разработке литературного наследства»:
Историко-литературный участок является такой же ареной классовой борьбы, как экономика, философия и т. д., и естественно, что слабость коммунистического влияния была использована классовым врагом. В самом деле, достаточно бросить беглый взгляд на недавнее положение дел здесь, чтобы в этом убедиться.
Одно из крупнейших учреждений, специально призванное заниматься этим делом, б<ывший> Пушкинский Дом Академии наук, под видом работы над историко-литературными материалами развил прямую контрреволюционную, вредительскую деятельность. Бывшее руководство Пушкинского Дома во главе с Платоновым, являвшееся в то же время верхушкой монархической организации, в числе многих «деяний» проводило вредительскую тактику по отношению к ряду ценнейших архивных фондов. Были сокрыты архивы ПК РСДРП за 1906 г., ЦК меньшевиков, ЦК кадетов, архивы Лаврова, Струве, Водовозова. Связки различных царских документов скрывались с прямыми контрреволюционными целями. Так классовый враг пользовался всякой возможностью для борьбы с пролетарской революцией.
В своей издательской деятельности руководство Пушкинского Дома занималось в основном печатанием материалов, относящихся к буржуазно-дворянской линии истории литературы. Основная часть публикаций падала на пушкинскую эпоху, и то работа шла больше по части крохоборческих разысканий ненужных биографических подробностей из жизни писателей. Материалы же по писателям-демократам, писателям-разночинцам, писателям-революционерам, не говоря уже о пролетарских писателях, почти никогда не разрабатывались и даже прятались от советской общественности.
Наконец комментарий к литературному документу строился, как правило, лишь по линии бесконечных генеалогических и геральдических экскурсов, из‑за чего получалась сплошная монархическая апология в характеристиках дворянских представителей литературных группировок прошлого столетия. Такое построение комментария, созданное школой Саитова – Модзалевского и почти безраздельно господствовавшее до сих пор в публикациях историко-литературных памятников, имеет свою ярко выраженную классовую сущность. Такой комментарий, выдержанный в духе внеклассовой, аполитичной, «чистой информации», уводит в сторону от социальных проблем, затушевывает классовую борьбу в литературе, не облегчает, а затрудняет усвоение материала.
Вся деятельность Пушкинского Дома в этом направлении сводилась таким образом к реставрации не имеющих ни художественного, ни научного значения аксессуаров дворянско-буржуазной литературы, к пропаганде и проталкиванию в массы классово враждебных пролетариату настроений, взглядов и идеек. В то же время изо всех сил тормозилась разработка революционно-демократической литературы, предшественников пролетарской литературы. Буржуазные «ученые», засевшие в Пушкинском Доме, препятствовали пролетариату овладеть литературным наследством и популяризовать его в массах