5. Поэтому-то, учитывая, конечно, вспомогательный, служебный, в конечном итоге, характер таких экскурсов, все же является необходимым в первую очередь активизировать работу именно на этом участке.
6. Вместе с тем не должна ослабляться работа и на остальных участках. К 1937 году мы подходим, не имея настоящего академического собрания сочинений Пушкина, не имея его интегральной биографии. Отсюда совершенно очевидно, что нельзя отмахиваться и от этих вопросов, как вопросов сугубо академических и лежащих вне рамок подлинного социологического изучения Пушкина434.
Не многие из этих положений в итоге нашли выражение в редакционном предисловии, но все они так или иначе повлияли на концепцию «пушкинского» тома и ее итоговую реализацию.
Илл. 19. Литературное наследство: [А. С. Пушкин] / План тома, орг. материалов, лит. ред., подбор илл. и оформл. И. С. Зильберштейна и И. В. Сергиевского; суперобложка и обложка работы И. Ф. Рерберга. М.: Журнально-газетное объединение, 1934. Т. 16–18
За почти рапповским шельмованием предшественников крылось стремление к созданию «новой» науки, которая должна была строиться на принципиально иных аксиологических представлениях. По-иному должен был решаться вопрос о ценности и пользе научного знания; по-иному же следовало организовывать литературоведческую работу. Инициаторы вышедшего тома стремились еще раз обратить внимание не только представителей профессионального сообщества, но и далеких от филологических кругов читателей на исключительную важность опубликованных материалов, заполнявших множество историко-литературных и биографических лакун. Действительно, авторами статей и подготовителями разнообразнейших материалов выступили ведущие специалисты той эпохи, а сам сборник стал едва ли не самым масштабным пушкиноведческим предприятием 1920‑х – первой половины 1930‑х годов, как бы подведшим итоги работы пореволюционного пушкиноведения. Однако претензия составителей была куда серьезнее: в их планы входило осуществление методологического поворота, который ознаменовал бы собою новый этап академического пушкиноведения. В предисловии от редакции утверждалось:
на всестороннее и исчерпывающее разрешение громадного и сложного комплекса проблем, стоящих на сегодняшний день перед наукой о Пушкине, не претендует ни одна из печатаемых в сборнике работ, но все же одни из них намечают вехи, которыми сможет руководиться будущий исследователь, другие ценны выводами отрицательного порядка: они дают критику того, что до сих пор делалось в области изучения Пушкина, противопоставляя старому идеалистическому пушкиноведению новые точки зрения, построенные на диалектико-материалистическом осмыслении современной Пушкину литературной и исторической действительности. <…> печатаемые ниже работы проблемно-теоретического порядка должны рассматриваться как подступ, как начало марксистско-ленинского изучения пушкинского наследства в свете современности435.
Илл. 20. Рекламная листовка «пушкинского» тома «Литературного наследства». РО ИРЛИ
И далее:
В заключение редакция еще раз подчеркивает, что настоящий сборник она не рассматривает как итоговый, обобщающий. Это – первый шаг к переоценке пушкинского наследия436.
«Пушкинский» строенный том «Литературного наследства» закономерно стал самым многостраничным за всю историю книжной серии и едва ли не самым обсуждавшимся в советской и заграничной прессе437. Его объем составляет 1184 страницы и включает в себя семь разделов, в которых приведены 328 иллюстраций, 5 четырехцветных репродукций и 4 фототипии. Этот том вышел 10-тысячным тиражом в издательстве Жургазобъединения438; цена экземпляра была весьма высокой – 45 рублей (10 рублей – за переплет), что по официальной статистике составляло существенную часть месячной заработной платы промышленного или сельскохозяйственного рабочего в середине 1930‑х годов.
Задуманный Зильберштейном439 в самом начале 1930‑х том неоднократно менял свои концептуальные и содержательные параметры, что не в последнюю очередь было связано с параллельной подготовкой нескольких сборников: тематически близкие исследования и материалы, как свидетельствует редакторская документация, кочевали из одного тома в другой по мере их синхронного наполнения. В воспоминаниях К. П. Богаевской находим еще одно весьма частное, но тем не менее важное объяснение причудливой издательской политики в отношении пушкинских материалов, связанное с вмешательством Цявловского (в самом начале 1930‑х Зильберштейн часто бывал у него дома):
В январе 1932 года среди пушкинистов зародилось глухое брожение, связанное со статьей Н. К. Козмина о дневнике Пушкина, якобы находившемся у его внучки Елены Александровны за границей. Статья должна была появиться в первом номере только что организованного «Литературного наследства». М. А. считал, что статью необходимо остановить – появление ее только отпугнет владелицу пушкинских материалов, и она может продать их американским коллекционерам. Он волновался, звонил, доказывал, ходил к Луначарскому. Тот принял М. А. заспанный, в халате и, позевывая, вяло согласился, что статью не следует печатать. На другой день к Луначарскому пошел редактор «Литературного наследства» И. С. Зильберштейн. Луначарский и с ним согласился, что статью Козмина можно печатать. М. А. дошел до того, что даже умолял Зильберштейна не публиковать статью, но тот не уступал. Тогда М. А. обратился к В. Д. Бонч-Бруевичу. Последний сделал доклад <А. С.> Бубнову, доказывая, со слов М. А., что в таком случае дневник погиб для нас, а нужно действовать дипломатично и приобрести у Ел. Ал. все пушкинские реликвии. 19 января Бубнов дал приказ снять статью. Торжество в доме Цявловских было полное. М. А. ужасно горячился, ругая Модеста Гофмана (в свое время неудачно вмешавшегося в отношения А. Ф. Онегина с Еленой Александровной), называл его – «негодяй, авантюрист», «Хлестаков от науки»; Зильберштейна – «этот внук моих учеников» и «нахал», а Козмина – «Мерзавец! Гнусь! Ничтожество!» Последние слова просил меня записать в мой дневник крупными буквами и подчеркнуть (что я тогда же и выполнила). Затем я ездила к Бонч-Бруевичу за оттиском статьи Козмина, и мы в три руки ее переписывали (т. е. М. А., Т. Г. и я)440.
Кроме того, работу по их составлению осложняли постоянно шедшие переговоры о предоставлении прав на публикацию тех или иных источников; максималистская позиция Зильберштейна и его коллег по редакции почти не согласовывалась с прижимистыми взглядами управителей архивохранилищ, часто не желавших даже за деньги предоставлять (нередко – якобы по причине утраты или невозможности найти) особо ценные материалы441. Большое количество не опубликованных, а порой и вовсе не известных документов в те годы находилось во владении частных лиц, что требовало от Зильберштейна и его единомышленников особого подхода к их добыче. По точному замечанию С. В. Шумихина,
редакционный портфель издания требовал архивных материалов, которые Зильберштейн с настойчивостью и азартом добывал. Коллекционерство было его страстью и призванием («И. С. Зильберштейну – неутомимому охотнику в литературных лесах, с дружбой», – надписал ему 25 октября 1930 г. свою книгу «Крупная дичь» Михаил Кольцов). Но оплачивать приобретение личных архивов из редакционного бюджета он не мог, а Гослитмузей как раз располагал средствами, специально для этого предназначенными. Кроме того, Бонч-Бруевич <…> нуждался в опытных редакторах для таких изданий ГЛМ, как «Летописи» и «Бюллетени» («Звенья» он оставил за собой)442.
Методы такой «литературной охоты» были разными – от обмана и грубого шантажа до вымогательства и прямых угроз; однако их результативность тогда не вызывала сомнений. О своих достижениях в деле приобретения материалов Зильберштейн неустанно напоминал Бонч-Бруевичу в развернутых письмах-отчетах, требуя скорейшей оплаты. По-видимому, впервые речь об этом зашла в письме от 25 ноября 1935 года:
Опись того, что я достал в этом году для музея – огромна. Укажу на некоторые объекты – большой архив Аничковой <…>, 40 томов дневников сенатора Миллера, портрет Каратыгина работы Тропинина, эскизы декораций и костюмов Кустодиева к «Блохе», альбом с автографом Пушкина у Ладыженской, ценнейшие иностранные автографы <…> и очень много других материалов <…> до 7 подлинных автографов Пушкина, связку материалов по Тургеневу, весь архив Пушкинской опеки, альбом Пономаревой с автографами Пушкина, Крылова, Вяземского, Дельвига и мн. др.; получения у И. Ю. Бартеневой 4 рисунков Пушкина, автографа стихотворения «Зачем безвременную скуку…» и 3 писем Чаадаева к Вяземскому <…>443
О том же Зильберштейн писал 9 января 1936 года: «<…> я непрерывно производил интенсивнейшее выявление архивных материалов и фондов, которые нередко бесплатно, а чаще всего по весьма низким ценам, доставлялись мною в Музей»444. Цявловский в дневнике дал «поганцу» Зильберштейну выразительную характеристику:
Еврейская пронырливость, настойчивость, порой бесцеремонность, всезнайство направились у него на материалы (рукописные) по истории русской литературы. Чего он только по этой части не знает445