<…>489
Именно в это время Бонди занимался редактурой третьего тома второго издания пушкинского шеститомника (под общ. ред. Д. Бедного, А. В. Луначарского, П. Н. Сакулина, В. И. Соловьева, М. А. Цявловского и П. Е. Щеголева. М.; Л.: ГИХЛ, 1934), а также подготовкой материалов для четвертого и шестого томов этого собрания. Кроме того, Бонди готовил тексты пушкинских поэм и комментарии к ним для четвертого тома ПСС (1935), выходившего в издательстве «Academia», и многочисленные материалы для упомянутого сборника «Рукою Пушкина»490. Неудивительно поэтому, что единственное недатированное письмо Бонди (рукописное на блокнотном листе в клетку), сохранившееся в архивном фонде редакции и, по-видимому, относящееся к самому концу октября 1932 года, содержит извещение о том, что обещанные статьи не будут готовы к уговоренному сроку, а их окончательная доработка откладывается на неопределенный срок:
Простите, пожалуйста, за задержку ответа и за то, что придется мне обмануть Вас. Вы можете себе представить, насколько мне самому интересно было бы дать Вам в «Литературное наследство» свои статьи. Я начал их писать – но вижу, к сожалению, что сейчас я никак не могу их приготовить срочно: не сдана еще другая работа, которую я давно должен был сдать – и к тому же я, видимо от переутомления, почти вовсе потерял способность быстро работать. На днях поеду в дом отдыха на месяц, а до тех пор, вижу, ничего не смогу сделать. Простите меня, пожалуйста, за невольный обман. Вы понимаете, как мне самому это неприятно. <…>491
После этого эпистолярная линия обрывается почти на три месяца – следующие сохранившиеся в фонде письма к Бонди датируются первой половиной февраля 1933 года. Однако взаимодействие ученого, вскоре перешедшего на работу в Институт философии, литературы и истории имени Н. Г. Чернышевского (ИФЛИ), где был организован литературный факультет, с редакцией не прекратилось. Судя по всему, Сергиевский, получивший соответствующее позволение от Зильберштейна, сообщил Бонди о готовности ждать, потому что нерасторопность многих авторов сместила изначальные сроки завершения допечатной подготовки «пушкинского» тома – день сдачи был сдвинут до 1 февраля 1933 года. Очевидно, далеко не все материалы были готовы к этой дате, однако некоторая их часть уже была отправлена в издательство. Раздраженный тон письма Сергиевского к Бонди, датированного 3 февраля, свидетельствовал о непростом положении редакции, стремившейся как можно скорее сдать том в производство:
Ваше «завтра послезавтра» оказывается может тянуться неопределенно долгое время. Если бы Вы были верны тем срокам, которые называли сами, то и Ваша транскрипция «Мыслей на дороге», и статья Козьмина должны были бы быть в редакции уже неделю назад. А до сих пор нет ни того, ни другого. Чем же все это объясняется? Самым категорическим образом прошу Вас форсировать эти дела. Надеюсь, что завтра, в крайнем случае послезавтра, Вы либо зайдете в редакцию сами, либо доставите эти материалы каким-нибудь другим способом, а то будем с Вами ссориться всерьез492.
Илл. 22. Копия письма редакции «Литературного наследства» к С. М. Бонди от 3 февраля 1933 года. РГАЛИ
Это письмо вызвало скорую и, судя по следующему письму Сергиевского, чрезвычайно резкую реакцию Бонди:
Никак не предполагал, что мое последнее письмо вызовет с Вашей стороны такую бурную реакцию. Подумайте сами: Вы взяли статью Козьмина, обещали на следующий день вернуть, обещали придти в редакцию диктовать и в течение почти недели вместо этого не подавали о себе никаких вестей. Совершенно естественно, что я имел все основания быть недовольным Вами и что напомнить Вам о скорейшем возвращении козьминской статьи было и моим правом, и моей обязанностью. Что касается якобы грубого и угрожающего тона моего письма, то разрешите мне назвать такую его квалификацию, мягко говоря, преувеличенной. В самом деле, не мог же я святым духом узнать, что Вы больны, а тем более, что Вы все еще загружены работой по Сумарокову. Во всяком случае, не хотелось бы, чтобы это недоразумение послужило камнем преткновения для нашей дальнейшей совместной работы. Поэтому несмотря на повышенно нервозный тон Вашего письма ко мне (видите – я мягче Вас в своих оценках), прошу все-таки зайти в редакцию, чтобы уладить все это дело. <…>493
Работа над статьей «Историко-литературные опыты Пушкина» постепенно подходила к завершению, о чем Бонди сообщил Сергиевскому при личной встрече в марте 1933 года, пообещав, что пришлет готовый текст в редакцию к 1 апреля. Очередная задержка стала поводом для нового письма:
Во время нашего последнего разговора мы твердо условились, что к 1 апреля Вы дадите нам Вашу работу о «Русской литературе с очерком французской». Неужели Вы снова нас подведете? Сейчас наш пушкинский сборник приведен уже в состояние почти полной боевой готовности. Не хватает только некоторых материалов из Ленинграда. Вы поймете, как поэтому болезненны для нас все задержки и промедления. Завтра-послезавтра жду Вас с готовой рукописью. <…>494
Вскоре Бонди сдал статью, а редакция смогла отправить оставшиеся материалы в набор. К концу 1933 года гранки начальных разделов «пушкинского» тома были готовы, но работа над хроникальным разделом еще велась. Поэтому в письме от 22 декабря Сергиевский попросил у Бонди небольшие рефераты его пушкиноведческих работ, вышедшей и готовившейся к выходу в кооперативном издательстве «Мир», – сборника «Новые страницы Пушкина: Стихи, проза, письма» (1931) и в итоге не напечатанной книги «Как работал Пушкин»495. 7 января 1934 года Бонди получил невычитанные гранки своей статьи и пообещал вернуть корректуру к началу февраля, но обещания не сдержал:
Когда мы с вами виделись в последний раз на пушкинском совещании у Каменева, вы сказали, что вернете корректуру вашей публикации в ближайшее время. С тех пор прошло больше месяца, а вы ее все еще не вернули. Убедительнейше вас прошу сделать это как можно скорее. Мы хотим начать верстать книгу, не ожидая того, как вся она будет набрана. Поэтому если вы в течение следующей пятидневки, даже в ее первые дни, корректуры не вернете, мы будем вынуждены пустить ее в дальнейшее производство без вашего просмотра. А в верстке никакие исправления, кроме буквенных опечаток, допустимы уже не будут. <…>496
Последнее из сохранившихся в фонде редакции письмо Сергиевского к Бонди датировано 29 марта 1934 года:
За Вами все-таки остался один совершенно ничтожный долг, который Вы никак не можете выполнить: авторефераты двух Ваших сборников статей, для хроники. Неужели даже для такой мелочи у Вас не хватает времени? Убедительнейше прошу Вас это время все-таки выбрать и написать то, о чем мы Вас столько времени просим. Хорошо было бы, если бы после выходного Вы сумели эту вещь доставить в редакцию. <…>497
Взаимодействие редакции «Литературного наследства» с Благим по большей части строилось на личных беседах и телефонных переговорах, однако небольшой корпус сохранившейся в архиве переписки весьма детально отражает основные направления сотрудничества. Изначальный интерес ученого к поэзии XVIII–XIX веков (и главным образом к творчеству Ф. И. Тютчева498) стал для Зильберштейна поводом к привлечению Благого для разработки нескольких «околопушкинских» сюжетов из истории литературной жизни александровской эпохи. Первое письмо литературоведа в редакцию датировано 18 апреля 1932 года и связано, по-видимому, с подготовкой материала о деятельности Фета-прозаика для нетематического выпуска «Литературного наследства»:
В оценках лит. деятельности Фета утвердился совершенно неправильный взгляд, что деятельность эта распадается на две резко противоположные части: «стихи пленительные Фета» и «проза» крепостника-помещика Шеншина. Нет нужды доказывать грубую механистичность такого членения. И реакционная публицистическая (в узком смысле этого слова) проза Фета интересна отнюдь не сама по себе (сама по себе она ничем не отличается от массовой крепостнической продукции 60–80-х гг., переполнявшей такие органы, как «Русский Вестник» и «Московские Ведомости» и ни в какой мере не заслуживает «воскрешения»), а именно тем, что принадлежит перу одного из наиболее выдающихся представителей школы «чистого искусства». Материал публицистических статей Фета дает возможность вскрыть с большой яркостью и убедительностью, с одной стороны, классовые корни, с другой, классовую направленность, классовую функцию его «чистой лирики». Материал этот, с моей точки зрения, лучше всего разработать в виде статьи, опирающейся и обильно иллюстрируемой выдержками из статей Фета, его писем (неопубликованных, а отчасти и опубликованных), воспоминаний, предисловий и т. п. (размеры статьи, по-моему, должны составить от 2 до 2 ½ листов, статью можно интересно иллюстрировать, поискав карикатуры на Фета в «Искре» и т. п.).
Особое место среди всего просмотренного мной материала занимает критическая статья Фета о «Что делать». Статья эта, до сих пор остававшаяся неизвестной, настолько любопытна и характерна, представляя двойной интерес, как со стороны самого Фета, так и со стороны Чернышевского, что раздергивать ее на цитаты было бы жаль. Т. к. напечатать ее целиком, вероятно, окажется затруднительным (в ней около 4 листов), следует дать ее сплошным текстом в крупных извлечениях, м. б. в качестве приложения к статье о Фете с особым предисловием. Целиком следует напечатать и ответы Фета в «альбоме признаний», в которых с такой рельефностью выражено двуединство «поэта Фета» и «прозаика Шеншина» (тончайшие лирические высказывания и наряду с ними ответы вроде того, что из всех «исторических событий» наибольшее сочувствие вызывает «казнь Пугачева»). Всего материал о Фете (при условии сокращения статьи о «Что делать») должен занять 4–5 листов