Идея реорганизации и возобновления деятельности Пушкинской комиссии в начале 1930‑х годов принадлежала А. В. Луначарскому. Под его председательством комиссия начала работу 28 апреля 1931 года, определив основные задачи – «содействие росту и развитию пушкиноведения; в первую очередь научное издание факсимиле рукописей Пушкина»515. Секретарем комиссии был назначен научный сотрудник 1‑го разряда Д. П. Якубович; в состав комиссии (помимо председателя и секретаря) вошли еще 9 человек (см. подраздел «Персональный состав Пушкинской комиссии в 1931–1936 годах»). С этого момента Пушкинская комиссия становится если не центром отечественного академического пушкиноведения, то, безусловно, одной из важнейших структур, координирующих работу ученых и реализующих целый ряд проектов, среди которых – не только подготовка и издание нового полного академического собрания сочинений Пушкина, но и работа над Пушкинской энциклопедией, подготовка научного описания рукописей Пушкина и их факсимильное издание, составление библиографии, организация научных заседаний комиссии, а также обширная общественно-просветительная работа.
Переломным этапом в истории Пушкинской комиссии становится «юбилейный» 1937 год. «Торжество» по случаю столетия со дня смерти Пушкина оборачивается настоящей трагедией для пушкиноведов: за арестом заместителя председателя комиссии Ю. Г. Оксмана в ноябре 1936 года (обвинен в «попытке срыва юбилея Пушкина путем торможения работы над юбилейным собранием сочинений») последовал ряд внутренних проверок в Академии наук и, наконец, приезд московской обследовательской комиссии в Институт русской литературы весной 1937 года. Намеренные срывы планов (в том числе и академического издания Пушкина), сознательное уклонение от выполнения работ, ущемление партийной ячейки, молодых исследователей, «вредительская деятельность» отдельных сотрудников – вот неполный список обвинений, предъявленный сотрудникам института, в числе которых были и члены Пушкинской комиссии516. Очерченные пунктиром события, к счастью, не поставили точку в работе Пушкинской комиссии, однако под их влиянием с конца 1936 года характер ее деятельности существенно изменился.
Публикуемая хроника (см. подраздел «Хроника научных заседаний, организационных собраний и совещаний Пушкинской комиссии в Ленинграде в 1931–1936 годах») – результат сплошного просмотра документов, хранящихся в Санкт-Петербургском филиале Архива РАН (Ф. 150. Оп. 1). Сопоставление архивных материалов с опубликованными источниками позволило восстановить хронику работы Пушкинской комиссии Академии наук СССР в особое, уникальное для отечественного пушкиноведения время – 1931–1936 годы.
В период с сентября 1932‑го по декабрь 1936 года состоялось более полусотни научных заседаний Пушкинской комиссии. Большая часть из них характеризуется стабильно высокой явкой и содержательными, насыщенными обсуждениями докладов и сообщений. Как правило, в дальнейшем материал выступления дорабатывался в соответствии с рекомендациями и замечаниями, высказанными в прениях, и публиковался как в специальных научных изданиях («Временник Пушкинской комиссии», пушкинский том «Литературного наследства» (т. 16–18) и др.), так и в периодической печати («Литературный Ленинград», «Литературный современник», «Звезда» и др.). Сохранившиеся протоколы (в некоторых случаях – стенограммы) научных заседаний позволяют сделать ценные наблюдения над историей изучения жизни и творчества Пушкина.
Источники отражают вариативность наименования официальных встреч: чаще всего это «N-е научное заседание Пушкинской комиссии», где «N» – порядковый номер заседания; реже – «открытое научное заседание» (как правило, в отчетной документации). «Открытыми научными собраниями» названы заседания комиссии в первом выпуске «Временника»517. Как показал анализ архивных документов, определение «научное» получает то заседание, в повестке которого содержится доклад, освещающий работу одного из исследователей (не обязательно члена комиссии). Остается спорным вопрос о порядковой нумерации научных заседаний: секретарем комиссии она начата с четвертого заседания (27 февраля 1934 года)518. Вторым и третьим, вероятнее всего, следует считать научные заседания от 7 и 8 февраля 1934 года – это соображение подтверждается списком докладов и сообщений, приведенным в заметке о Пушкинской комиссии519.
В таком случае какое из предшествующих заседаний следует считать первым? Собственно научных заседаний в 1934 году до 7 февраля не было: оба январских заседания носят характер организационных собраний. Первое было посвящено обсуждению и утверждению плана Пушкинской энциклопедии для отправки в издательство «Academia» (сообщение Б. В. Томашевского), второе – экспозиции музея, размещенного в последней квартире Пушкина (доклад М. М. Калаушина). Поиск первого научного заседания Пушкинской комиссии можно было бы продолжить за рамками 1934 года: например, в сентябре и декабре 1933 года состоялось три заседания, в повестку которых были включены, помимо организационных вопросов, научные доклады. Возможный ответ кроется в отчетной документации: в процессе подготовки квартального отчета Д. П. Якубович вписал собрание 25 января 1934 года и торжественное открытие реорганизованной экспозиции в мемориальной квартире Пушкина 2 февраля 1934 года первым пунктом в список научных заседаний520. Вероятнее всего, именно этим обстоятельством можно объяснить отмеченный сдвиг в нумерации.
Соображение о том, что один из сюжетов Вашингтона Ирвинга («Легенда об арабском звездочете») послужил для Пушкина источником «Сказки о золотом петушке», было высказано А. А. Ахматовой в личной беседе с секретарем комиссии Д. П. Якубовичем, который предложил ей выступить с докладом на заседании комиссии 14 октября 1932 года522. По причине болезни Ахматовой заседание было перенесено на 15 февраля 1933 года. Текст статьи, позже опубликованной в журнале «Звезда», был закончен менее чем за месяц до выступления, 20 января 1933 года523. На заседании присутствовало более сорока человек; в обсуждении доклада приняли участие Д. П. Якубович, Ю. Г. Оксман, Б. В. Томашевский, Ю. Н. Тынянов и др. Фактически точно суть отдельных выступлений была передана Ц. С. Вольпе в письме Н. И. Харджиеву от 27 февраля 1933 года524, содержащем, однако, противоречивую оценку поведения членов комиссии: «Пушкинисты выступали так, как будто условились разыграть все дело как собственную незадачливость». Отличные по настроению воспоминания о том заседании оставила Л. Я. Гинзбург, процитировавшая в записных книжках реплику Д. П. Якубовича: «Якубович в своей речи сказал: До сих пор об источниках „Петушка“ ничего не знали, но теперь, выражаясь словами присутствующего здесь поэта (аудитория тихо охнула)… это просто, это ясно, это всякому понятно»525.
Здесь стоит отметить, что члены Пушкинской комиссии были всецело настроены на сотрудничество с Ахматовой. Несмотря на то что она не была членом комиссии, ее регулярно приглашали на заседания и привлекали к обсуждению текущих дел и исследовательских вопросов. Весной 1933 года именно Якубович наладил контакт между Ахматовой и В. Д. Бонч-Бруевичем526, высоко оценившим вышедшую в «Звезде» статью и предложившим ей опубликовать пушкиноведческие материалы в «Звеньях».
С февраля 1933‑го по декабрь 1936 года А. А. Ахматова посетила минимум десять научных заседаний Пушкинской комиссии. С комментариями и вопросами в «официальной части» она выступала крайне редко. На заседании 7 февраля 1934 года, высказываясь в прениях по докладу Д. П. Якубовича «Пушкин в библиотеке Вольтера», Ахматова отметила цитату из Вольтера в письме Пушкина к Н. Н. Гончаровой от 11 октября 1830 года («Целую кончики ваших крыльев, как говаривал Вольтер людям, которые вас не стоили» – XIV, 417), указав, что ее источник «в несколько усложненном виде есть и в других письмах Вольтера»527. Это замечание впоследствии отразилось в тексте статьи Якубовича: в одной из сносок он указывает, что источник этой цитаты – «обычный рефрен писем Вольтера к гр. д’Аржантайль»528.
Столь ценное для историка литературы владение культурно-историческим контекстом Ахматова обнаруживает и в обсуждении доклада М. П. Алексеева «Пушкин и Джордж Борро» на заседании комиссии 19 октября 1935 года. Заявив тему максимально широко, Алексеев «пошел по линии „Цыган“»529, не упомянув о переводах текстов Пушкина из «Таргума»530. Дополняя критическое замечание Якубовича, Ахматова вспомнила о некоем переводе «Талисмана» на английский язык и поинтересовалась, связан ли он с именем Дж. Борро: «Вяземский пишет, что когда он был в Лондоне, то перевод „Талисмана“ пела племянница Воронцова. Не это ли произведение?»531 Алексеев ответа не знал; однако уже в статье «Пушкин на Западе» (1937) он отмечает погрешность Б. Л. Модзалевского,
не заметившего, что в том же переплете (речь идет об уже упоминавшемся «Таргуме». –