им не должен быть памятник поэту.
Особую ценность, на наш взгляд, имеют уже отмеченные реальные комментарии к текстам, объемно воссоздающие не только контекст дискуссии, но и исторический фон пушкинского «юбилея». Не менее ценны и наблюдения, отраженные в очерке истории пушкинских памятников – открытого в 1880 году в Москве работы А. М. Опекушина и неосуществленного ленинградского. Так, например, Молок отмечает стремление конструировать нового Пушкина через развенчание старой скульптуры, причем в какой-то момент это противостояние выходит за рамки «пушкинского поля», и проектируемый памятник начинает соперничать с Медным всадником, становясь очевидной доминантой невской акватории в историческом центре Ленинграда (за счет локации – Стрелка Васильевского острова – и высоты, сопоставимой с ростральными колоннами).
Этот нереализованный проект – стартовая точка книги американского слависта Дж. Б. Платта «Здравствуй, Пушкин! Сталинская культурная политика и русский национальный поэт» (СПб.: Изд-во Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2017). На примере скульптуры Пушкина работы И. Д. Шадра, победившей в конкурсе 1938 года, автор демонстрирует столкновение двух темпоральных стратегий – монументализма (с его ориентацией на традицию и преемственность) и эсхатологии (новизна и бунтарство), – составляющих частей дискурса модерности, который и становится (увы!) слишком жесткой теоретической рамкой всего исследования. Анализируя пушкинский «юбилейный» материал и его флер в педагогических текстах, научной литературе, изобразительном искусстве, художественной прозе, драматургии и кино, Платт неизменно держится за постулируемое им доминирование гибридного хронотопа, который якобы определяет стратегии канонизации Пушкина в сталинскую эпоху.
За избыточной теоретизацией то и дело теряются (или искажаются) объективные факты истории. Так, например, в главе, посвященной критической и научной литературе раннесоветского периода, исследователь декларирует представление «всего многообразия позиций, которые занимали по отношению к Пушкину критики и ученые раннесоветского периода». На деле же Платт ограничивается анализом работ нескольких теоретиков, попутно демонстрируя драматическое непонимание разницы между теоретическими построениями Б. С. Мейлаха и Л. Я. Гинзбург. Значимые достижения академического пушкиноведения им не учитываются вовсе – внимания исследователя удостаиваются лишь работы В. В. Виноградова о языке и стиле Пушкина.
Не вдаваясь в детали, отметим, что и на других главах книги лежит подобная концептуальная печать, а отдельные параграфы и вовсе стали литературоведческими мемами (см., например, анализ «гомоэротизма» Пушкина и его друзей-декабристов в фильме М. Левина «Путешествие в Арзрум»).
Еще одной вехой в изучении стратегий идеологизации пушкинского образа стала большая статья Ольги Ворониной «„The Sun of World Poetry“: Pushkin as a Cold War Writer» (опубл.: Pushkin Review. Bloomington, 2011. Vol. 14), посвященная юбилею 1949 года. Автор рассматривает развернувшееся в СССР празднование в контексте конфронтационной политики ранней холодной войны: 150-летие со дня рождения Пушкина, по Ворониной, оказалось одной из вершинных точек в пропагандистской экспансионистской кампании по утверждению советского культурного превосходства в общемировом масштабе. Статья построена на довольно широком (по преимуществу – публицистическом и литературном) материале, выдержки из которого обильно приводятся в тексте; академические исследования тех лет Воронина лишь упоминает, но к анализу их идеологии и прагматики, к сожалению, почти не обращается. В качестве ключевых риторических приемов осуществления намеченных политических маневров, отчасти реализовавшихся в речах и текстах партийных лидеров, писателей и ученых, автор выделяет всевозможные спекуляции с метафорами изоляции и пересечения границ (border transgression), которые были направлены на формирование «дискурса отчуждения» (alienation discourse). Одним из самых существенных выводов автора стало следующее положение: провозглашая Пушкина «солнцем мировой поэзии» и, следовательно, инструментом культурного влияния, сталинские партфункционеры всех мастей стремились не столько восхвалять советский политический режим и его культурные достижения, сколько оправдать произошедшее после войны вторжение в Восточную Европу и последовавшую повальную русификацию «стран народной демократии».
Словом, эти и длинный ряд других исследований, игнорирующих «малоинтересный» контекст научной жизни, предлагают всевозможные объяснительные схемы и концептуальные рамки, в результате чего теряется не только целостность аргументации, но и ее фактическая точность. Подавляющее большинство таких работ содержат колоссальное число рассуждений по поводу, но, к сожалению, не по существу обсуждаемой проблемы. Идеология в них заслоняет филологию, а читатель, стремящийся узнать что-то о «советском Пушкине», неизбежно сталкивается с замутненным зеркалом спекулятивных интерпретаций.
Таким образом, в фокусе нашего внимания оказываются не только всевозможные интеллектуальные спекуляции вокруг понятий классика и классическое, рассмотренные в их диахронической перспективе, но и вполне конкретные литературоведческие и издательские проекты, а также индивидуальные теоретические построения, вписанные в культурный и политико-идеологический контексты сталинской эпохи. Именно поэтому настоящее исследование имеет трехчастную структуру, которая в точности соотносится с последовательностью, обозначенной в заглавии вводной части, – «история идей, проектов и людей». В докладе «Основные этапы изучения Пушкина» на общем собрании Отделения литературы и языка АН СССР 4 июня 1956 года «вдумчивый исследователь» (по характеристике Г. Лелевича) Б. В. Томашевский, по сути, предвосхитил охарактеризованное выше разграничение «историцистского» и «презентистского» подходов к классике:
В течение всего XIX в., а может быть и в более позднее время, в оценках Пушкина борются два принципа: принцип исторический, заставляющий рассматривать произведения Пушкина только в обстановке его времени, и другой – принцип современности, заставляющий применять к Пушкину только критерии нового времени, ставящие один вопрос – чем является Пушкин на сегодня, для нового поколения. Это столкновение критериев происходит всякий раз, когда возникает вопрос о так называемом классическом наследии, обладающем непреходящей ценностью. Если эти критерии не примирить, то и в том, и в другом случае происходит недоразумение. Либо историк превращает Пушкина в музейный объект, либо критик модернизирует творчество Пушкина, искажая подлинный смысл его творчества54.
Как представляется, все избранные нами случаи необычны потому, что они причудливым образом объединяют два указанных Томашевским принципа и представляют собой целокупные и зачастую самозамкнутые концепции, в сердцевине которых – пушкинская литературная деятельность и ее итоги.
Первая часть нашей книги посвящена «археологии» едва ли не ключевой для советской соцреалистической эстетики категории классического и всевозможным практикам, связанным с освоением «культурного наследства» в СССР в 1920–1930‑е годы, а также важнейшему процессу в контексте означенной тенденции – директивной концентрации пушкинского рукописного наследия.
Вторая часть связана с частными сюжетами из истории академического пушкиноведения прошлого столетия. В ее основе – повествование о наиболее масштабных пушкиноведческих предприятиях 1930–1950‑х годов: «Пушкинской энциклопедии», «пушкинском» томе «Литературного наследства», Пушкинской комиссии Академии наук СССР, седьмом (неизданном) «Временнике Пушкинской комиссии», академическом Полном собрании сочинений Пушкина и его выдвижении на Сталинскую премию по литературе.
Третья часть книги строится на контекстном анализе пушкиноведческих трудов академика Дмитрия Дмитриевича Благого, академика Виктора Владимировича Виноградова, профессора Григория Александровича Гуковского, профессора Исаака Марковича Нусинова и завершается кратким очерком научной биографии секретаря, а затем и председателя Пушкинской комиссии Академии наук СССР Дмитрия Петровича Якубовича.
Первая глава первой части, вторая глава второй части и первые четыре главы третьей части написаны Дмитрием Цыгановым. Вторая глава первой части (в соавторстве с Т. И. Краснобородько), первая, третья, четвертая, пятая и шестая главы второй части и пятая глава третьей части написаны Владимиром Турчаненко. Вводная глава написана совместно.
Орфография и пунктуация в цитатах сохранены, сокращения раскрыты в угловых скобках, все смысловые выделения (полужирный, разрядка, подчеркивания и проч.) даны курсивом. В начале выносных и внутренних цитат, продолжающих предшествующее предложение, заглавная буква первого слова правится на строчную без оговорок.
Переходя к благодарностям, мы неизбежно рискуем упустить кого-то, кому мы признательны за помощь в работе над сюжетами, которые уместились под этой обложкой, – будь то совет, архивная или библиографическая справка, критическое замечание, случайное предположение или же просто беседа за чашкой кофе в буфете Публичной или Ленинской библиотеки. Посему наша первая благодарность – отзывчивому профессиональному сообществу, нашим коллегам и друзьям, которые неизменно проявляли доброе отношение и интерес к нашим штудиям.
Издание этой книги было бы невозможно без личного участия Ирины Дмитриевны Прохоровой, а последние шаги на пути к финалу – без настойчивого внимания редактора Татьяны Львовны Тимаковой. Им – а также всем сотрудникам издательства – наши искренние слова благодарности.
Мы благодарим коллег, которые на разных этапах читали рукопись этой книги и высказали пожелания по ее доработке: Екатерину Евгеньевну Дмитриеву, Екатерину Эдуардовну Лямину, Дарью Сергеевну Московскую и Сергея Игоревича Панова.