<…> Д. Д. Благой вчера в ИМЛИ прочел четырехчасовой доклад о русском реализме, убедив даже самых больших своих почитателей в том, что мозги его давно размякли. Разумеется, я ушел через четверть часа, почувствовав себя, вероятно, так, как жертвы фашистских душегубок.
Клейте разумное, доброе, вечное.
Клейте хоть левой ногой.
Клейте. Спасибо вам скажет сердечное
Наш академик Благой.
Научная карьера Дмитрия Дмитриевича Благого (1893–1984) – «родоначальника советского литературоведения»695 – неразрывно связана с контекстом «нового» пушкиноведения, возникновение которого в середине – конце 1920‑х годов связано с очередным обострением интереса к творческому наследию поэта696. Примечательно, что Благой, как и, например, занимавшийся в 1920‑е проблемами гоголевской поэтики В. В. Виноградов697, позднее последовательно отмежевывался от ранних научных опытов, ощущая себя пушкинистом, и локализовывал свою специализацию именно в области изучения пушкинских текстов. В первой половине 1920‑х Благой работал в Институте живого слова698 (1923–1925), а позднее – с 1926 по 1932 год – в Государственной академии художественных наук (ГАХН)699, но заседания посещал лишь изредка (ср. у Д. С. Усова в стихотворении 1929 года: «Вдали от дрязг и от невзгоды, / Удел избрав себе благой, / Приходит раз в две трети года / На заседание Благой»700). Однако печатные пушкиноведческие тексты Благого начали появляться лишь с 1926 года, тогда как все предыдущее десятилетие (с 1917 года) ученый был увлечен, как мы отметили ранее, вопросами поэтической биографии Тютчева. К тому моменту рапповцы выработали вполне конкретную идеологическую программу и заняли столь существенное положение в интеллектуальной жизни, что намеренное игнорирование их требований становилось попросту опасным. (Кроме того, плотная связь Благого с «попутническим» по духу Всероссийским союзом писателей (ВСП/ВССП)701 в те годы расценивалась как вполне определенная репутационная характеристика, делавшая ученого потенциальным объектом нападок со стороны окрепших «пролетаров».) Именно поэтому несколькими годами позднее те из интеллектуалов, кто не проявил должную бдительность, оказались в весьма уязвимом положении. В редакционном предисловии к первому тому «Литературного наследства» прямо утверждалось:
академические «Известия по русскому языку и словесности» <(Л.: Изд-во АН СССР, 1930. Т. III. Кн. 2)> продолжают заполняться откровенно антимарксистскими «трудами» Карских, Перетцев, Истриных, Сперанских на сугубо «актуальные» темы вроде: «Никоновский летописный свод и Иоасаф как один из его составителей» <статья С. П. Розанова>, «Сказание об [И]ндейском царстве» <статья М. Н. Сперанского>, «„Слово о полку Игореве“ и древнеславянский перевод библейских книг» <статья В. Н. Перетца>, «Тютчев в поэтической культуре русского символизма» <статья Н. К. Гудзия> (все это из недавно вышедшего об<ъ>емом в 42 печатных листа третьего тома «Известий по русскому языку и словесности»)702.
Иначе говоря, складывавшаяся обстановка требовала от всех находившихся под рапповским «прицелом» выработать стратегии мимикрии. Перелом в самоопределении Благого наметился в 1927 году, когда он опубликовал две объемные работы по социологии пушкинского творчества – двухчастную статью «„Евгений Онегин“ Пушкина (Опыт социологического анализа)» (опубл.: Родной язык в школе. 1927. № 5–6) и брошюру «Классовое самосознание Пушкина: Введение в социологию творчества Пушкина»703 (М.: Изд-во Всероссийского союза поэтов, 1927), которая в виде доклада была прочитана сперва на одном из собраний «Литературного звена», а затем – 11 октября 1926 года – в ВСП/ВССП. Позднее «Классовое самосознание Пушкина» было переиздано в составе сборника «А. С. Пушкин», вышедшего в 1929 году в издательстве «Никитинские субботники».
Илл. 42. Дмитрий Дмитриевич Благой. Фотография, автограф. 1926 год. Литературный музей ИРЛИ
Параллельно Благой работал над рукописью книги «Социология творчества Пушкина: Этюды», вышедшей в 1929 году в издательстве «Федерация» тиражом 3000 экземпляров и переизданной с дополнениями через два года в московском кооперативном издательстве «Мир» тиражом 5000 экземпляров. Марксистски ориентированная критика восприняла появление этой книги Благого неоднозначно704; показательна характеристика, которую книге и – шире – пушкиноведческой деятельности Благого дал Г. Лелевич:
Концепция Благого в настоящее время пользуется широчайшей популярностью. С ней созвучны в значительной степени новейшие высказывания академика А. В. Луначарского <…>. Объективно на помощь Благому приходит и академик М. Н. Покровский <…>. Благой, таким образом, имеет весьма авторитетную поддержку.
<…> Динамику пушкинского творчества Благой видит в эволюции от аристократической фронды – к мещанскому смирению. <…>
С моей точки зрения, несмотря на талант и эрудицию автора, несмотря на ряд глубоких и правильных наблюдений и выводов, концепция Благого ошибочна в ряде решающих моментов. С моей точки зрения, аристократическая фронда против новой знати далеко не играет в творчестве Пушкина той огромной роли, какую приписывают этой фронде Благой. С моей точки зрения, буржуазные тенденции проявляются в творчестве Пушкина не в 30‑х, а в конце 10‑х годов. <…> Пушкин с самого начала своей деятельности продолжал линию не аристократического классицизма, а среднепоместного сентиментализма. Правильно! Но это бьет по трактовке Пушкина, как идеолога остатков старой знати. Социология торжествует над генеалогией. Стройная и внешне логичная концепция Д. Д. Благого, видимо, начинает колебаться705.
В книге «Социология творчества Пушкина» Благой реализовал распространенный в исследовательской литературе тех лет706 детерминистский принцип классового анализа707, причудливо совместив его с методологическими и терминологическими нововведениями Общества изучения поэтического языка (ОПОЯЗа)708:
…дворянское самочувствие Пушкина, – отмечает Благой, – является <…> драгоценнейшим социологическим ключом, открывающим не одну дверь художественного творчества Пушкина, разрешающим, как нам представляется, немало загадок его творческой эволюции709.
Собственно литературные тексты интересовали Благого как свидетельства идеологических трансформаций пушкинского творческого кредо. Вместе с тем уже в этой ранней книге содержится принципиально важное для ученого теоретико-идеологическое положение, состоящее в констатации постепенного усиления в пушкинских поэтике и стиле реалистической тенденции. Так, Пушкин, по мнению Благого, в трагедии «Борис Годунов» (1825) «действительно, дал <…> образец величайшей художественной объективности, высокого художественного реализма»710. В следующих главах Благой последовательно фиксирует реалистический компонент в «Евгении Онегине» (1823–1831), где «художник-реалист быстро вступает в Пушкине в свои права»711, и поэтому, следуя логике ученого, «в романтических поэмах, с одной стороны, с другой – в романе в стихах мы имеем как бы две совершенно различные „природы“ – природу поэта-романтика и природу художника-реалиста»712. Столь навязчивое повторение одной и той же мысли в связи с разными текстами понятно и весьма симптоматично, если держать в уме политико-социальный контекст конца 1920‑х – начала 1930‑х годов: Благой попросту избрал для себя наиболее безопасный «срединный» путь истолкования творческого метода Пушкина, который позволил ему, с одной стороны, не отказываться от важной для него методологической рамки, а с другой – избежать нападок со стороны еще не усмиренных критиков-налитпостовцев, грезивших об эстетической гегемонии «пролетарского реализма»713. Следствием этих многочисленных теоретических итераций становится следующий тезис:
От «дворянства» к «мещанству», в пушкинском смысле этого слова, – такова была тенденция и социального бытия поэта, и обусловленного этим бытием его классового самосознания.
В том же направлении шла эволюция его художественного творчества.
В своем бытии поэт все тверже становился на профессионально-писательские ноги.
В своем классовом самоощущении он все более спускался со своих дворянских «аристократических» высот, все яснее проникался сознанием своего действительного социального бытия.
Наконец, в отношении художественной эволюции Пушкина этот же процесс выражался во все большем отходе поэта от начальных «романтических» позиций, в непрерывном нарастании в его творчестве элементов «суровой прозы» – реализма