744.
Илл. 45–46. Профессора МГУ Н. К. Гудзий и Д. Д. Благой на фронте с лекцией о творчестве А. С. Пушкина для солдатских частей действующей армии. Март 1944 года. Фотографии майора П. Логинова. АРАН
Неутешительному состоянию критических отделов в «толстых» литературно-художественных журналах уделено внимание и в докладной записке Г. М. Маленкову от 2 декабря 1943 года. Персональная ответственность за отставание литературоведения и литературной критики возлагалась на Фадеева, который после череды постановлений ЦК 1939–1940 годов «не сделал для себя необходимых выводов из этих указаний, не вел воспитательной работы среди писателей и не оказывал никакого влияния на их творческую работу»745. Его выступления первых военных лет были «малосодержательными, абстрактными и нередко ошибочными»746. К началу 1944 года ситуация не улучшилась, поэтому группа литературоведов и литературных критиков, куда входили М. П. Алексеев, А. И. Белецкий, Д. Д. Благой, В. Д. Бонч-Бруевич, Н. Л. Бродский, Н. К. Гудзий, А. К. Дживелегов, Н. С. Державин, Д. И. Заславский, Б. П. Козьмин, П. Н. Лепешинский, Л. И. Тимофеев, К. А. Тренев, М. А. Цявловский и М. М. Эссен, решила обратиться к Сталину. Суть этого коллективного обращения состояла, с одной стороны, в объяснении упадка литературной критики, утерявшей «индивидуальный почерк» (О. С. Резник), и, с другой стороны, в определении возможных путей преодоления сложившейся кризисной ситуации. Авторы письма сетовали Сталину:
Вопросы методологии литературоведения почти не разрабатываются, и это является одной из причин того печального состояния, в котором находится в настоящее время литературная критика747;
а далее предлагали «основать литературоведческий журнал» или «хотя бы периодический сборник такого же характера» и «возобновить, если не издание, то хотя бы подготовку научно выполненных собраний сочинений классиков нашей литературы»748. Эти меры, по мнению литературоведов, должны были не только благоприятно сказаться на общем уровне шедших тогда дискуссий, но и вывести литературную критику из тени подсобной пропагандистской работы749.
Идеологическая нестабильность военного времени делала пушкинскую тему ненадежной и до некоторой степени опасной. Отклониться от «партийной линии» в рассуждениях о специфике «русского национального характера» и его истоках значило поставить себя и свою научную репутацию под удар, который неминуемо бы последовал со стороны завистников и конкурентов, желавших продвинуться в номенклатурной иерархии и заполучить под свой контроль заветные управленческие рычаги. Думается, с этим и были связаны погружение Благого в подробное изучение литературной культуры XVIII века и параллельная подготовка им учебника (М.: Учпедгиз, 1945), который негласно должен был стать своеобразной московской альтернативой ленинградскому учебнику для высших учебных заведений «Русская литература XVIII века» (М.: Учпедгиз, 1939) Г. А. Гуковского. Вновь к проблемам творчества Пушкина Благой возвратился уже в ждановскую эпоху, после окончательного осуществления тоталитарной реставрации, берущей начало еще в 1943 году. И возвращение это оказалось весьма характерным.
В послевоенные – «ждановские» – годы Благой, обретя уверенность в дальновидности своих робких довоенных попыток глобализации роли Пушкина в истории культуры, вновь обратился к его творчеству, и на этот раз избрал еще более наглядную риторическую форму для политически выверенных штудий. Сталинизм, видевший источник своей легитимности в «закономерном» ходе исторического процесса, даже в благоприятной геополитической обстановке требовал обращенных в прошлое реинтерпретации и переоценки роли русской литературы в общемировом культурном процессе. Об обеих задачах – экспорте сталинской культурной политики и ее легитимации – в советском публичном пространстве говорилось вполне открыто, поэтому их усвоение в среде интеллектуалов происходило без малейшей задержки.
Уже в январе 1946 года Благой опубликовал на страницах журнала «Литература в школе» (№ 1) статью «Всемирное значение русской литературы»750 и позднее написал предисловие к изданию прозы Пушкина на литовском языке, вышедшему в Гослитиздате и предназначенному для экспорта в прибалтийский регион751. Современники по большей части воспринимали эти работы Благого как симптоматические для ситуации глубокого кризиса в послевоенной интеллектуальной жизни. Так, С. Б. Бернштейн в дневниковой записи от 12 ноября 1946 года сожалел:
большинство литературоведов плоско воспринимают художественные произведения, им не хватает интеллекта, чтобы глубоко распознать замысел автора. Толстой Гудзию не по зубам. А сколько у нас таких литературоведов: Бродский, Пиксанов, Нейман, Благой… Поэтому молодежь в ИФЛИ в прошлом и теперь на филологическом факультете МГУ тянется к таким лекторам, как Гриб, Пинский, Аникст, которые способны были не только рассказывать, но и анализировать не шаблонно, а творчески. <…> Из ленинградских литературоведов я бы особо выделил Григория Александровича Гуковского. Подлинный литературовед!752
Вплоть до 1949 года, на который пришелся 150-летний юбилей поэта753, Благой не отваживался объединять тему пушкинского творчества с вопросом о всемирном значении русской классической литературы. Так, в 1947 году появились две работы о Пушкине – «Пушкин – великий русский национальный поэт» (Стенограмма публичной лекции, прочитанной 16 февраля 1947 года. М.: Правда, 1947) и «Пушкин – поэт действительности» (опубл.: Литература в школе. 1947. № 1); в 1948 году литературовед напечатал еще несколько текстов со смежной проблематикой – стенограмму лекции «Мировое значение русской классической литературы» (М.: Правда, 1948)754, прочитанной в Центральном лектории Общества по распространению политических и научных знаний в Москве, статью «Мировое значение русской литературы» (опубл.: Начальная школа. 1948. № 5) и брошюру «Пушкин – великий национальный поэт» (М.: Молодая гвардия, 1948); в конце мая – начале июня 1949 года из печати вышел 95-страничный очерк пушкинского творчества «А. С. Пушкин» (М.: Гослитиздат, 1949). Во всех этих публикациях, кишащих повторами и патетическими банальностями, Благой постепенно разрушал некогда насаждавшееся представление о герметичных границах русской национальной художественной традиции. Логика литературоведа была весьма прозрачной и вместе с тем беспроигрышной: если русская классика обладает мировым эстетическим значением, то Пушкин, являющийся ее «родоначальником», буквально воплощает в себе это значение. Об этом Благой и написал в брошюре «Мировое значение Пушкина» (М.: Изд-во АПН РСФСР, 1949). Благой (вслед за Гуковским755) встраивал Пушкина в контекст сталинской культуры, подспудно утверждая, что в его творчестве воплотились все ключевые категории соцреализма756:
1) «народность» (ср.: «Гениальный Пушкин – подлинное олицетворение и символ русского национально-исторического бытия. В исключительной ясности его ума, в беспримерной творческой мощи, многогранности облика, небывалой стремительности развития выразилась замечательная одаренность и могучая сила породившего его великого народа»; «<…> величайший интерес, тяга, любовь к простому народу, к широким народным массам сказывались в Пушкине в течение всей его жизни»);
2) «идейность» (ср.: «В своих вольных стихах Пушкин явился горячим и вдохновенным провозвестником идей декабризма»);
3) «историзм» (ср.: «Историзм – стремление познать и отразить жизнь общества, народа в ее движении, изменениях, увидеть в настоящем результат предшествующего исторического развития – составляет одну из существеннейших сторон и мировоззрения, и творчества Пушкина»);
4) «партийность» (ср.: «Пушкин стремился и прямо влиять на общественное мнение, рвался к деятельности публициста. <…> В тридцатых годах принялся за издание журнала „Современник“, к которому привлек лучших писателей того времени, к которому хотел привлечь, в противовес „литературным аристократам“, молодого Белинского»);
5) «революционный романтизм» (ср.: «В своих рабочих тетрадях молодой Пушкин сделал следующую замечательную запись: „Только революционная голова… может любить Россию – так, как писатель только может любить ее язык. Все должно творить в этой России и в этом русском языке“»757).
Благой пока что не объявлял Пушкина первым полноценным практиком социалистического реализма, но через несколько лет он уже писал об этом вполне недвусмысленно. Вместе с тем литературовед прекрасно ориентировался в сугубо бюрократическом контексте советской литературной жизни и, помня о травле И. М. Нусинова за давнюю книгу «Пушкин и мировая литература» (М.: Советский писатель, 1941)758, по-новому ставил вопрос и адресовался к выгодным идеологическим контекстам759. Благой писал: «Пушкин уже не только свел поэзию с жизнью, а превратил поэзию в жизнь и жизнь в поэзию»760. В этом суждении содержится явная отсылка к упомянутой ермиловской статье «За боевую теорию литературы»