761, во второй части которой («Против отрыва от современности») главный редактор «Литературной газеты» сосредоточивался на сформулированном в «классическом по своей ясности и глубине» докладе Жданова требовании «вторжения литературы во все стороны советского бытия» (73; 3). Именно в этом фрагменте ермиловской работы содержалось суждение, косвенно указавшее на кризисный характер «соцреалистической миметичности»; Ермилов писал:
Теория советской литературы до сих пор еще не разрабатывается нами в направлении содействия все большему сближению литературы с действительностью. Более того, за последнее время в разработке вопросов теории социалистического реализма наметились такие неправильные тенденции, которые могут способствовать не усилению связей литературы с жизнью, а, наоборот, ослаблению этих связей, созданию своеобразных форм ухода литературы от живой действительности (73; 3).
Однако речь здесь шла о сближении литературы с особой, «социалистической» действительностью (ср.: «<…> сама наша реальная действительность, в ее трезвой, деловой повседневности, романтична, глубоко поэтична по своей внутренней сути» (73; 3)762). Эта ермиловская идея сформировалась задолго до 1948 года. Еще до войны критик был привлечен к написанию глав (в рамках очерка литературной ситуации 1932–1941 годов) для академической «Истории советской литературы», но подготовленный им материал оказался неудовлетворительным, о чем К. Л. Зелинский писал О. Ю. Шмидту еще в апреле 1942 года. Однако интересна причина недовольства текстом Ермилова: «Написанное им, – сообщал Зелинский, – оказалось неподходящим. Материал был взят вне всякого исторического аспекта, по признаку только иллюстрации поэтичности советской действительности»763. Как видим, Благой прямо отсылает к ермиловскому тезису, вновь повторенному критиком во вступительной заметке к брошюре «Наш Пушкин»764 (М.: Гослитиздат, 1949). Следует отметить, что брошюры Благого и Ермилова отличаются подозрительным обилием таких общих мест как с идейной стороны, так и с сугубо текстуальной: в текстах встречаются не только идентичные фразы, но даже целые фрагменты из одного или нескольких предложений765.
Последовательно Благой расправлялся в этой работе и с эйхенбаумовско-тыняновским «формалистским» пристрастием к утверждению исключительной роли украинца Гоголя в истории русской культуры. Филолог писал:
Пушкин прямо подготовил и Гоголя, и так называемую «натуральную школу». Больше того, Пушкин принимал непосредственное и активнейшее участие и в формировании «гоголевского направления». <…> «Начало всех начал» русской литературы, Пушкин был началом и гоголевского ее направления766.
В данном случае литературовед следует еще дореволюционной научной традиции (ср. работы О. Ф. Миллера, К. Б. Бархина, В. И. Шенрока, В. Н. Мочульского и др.)767. Сводил счеты Благой и с уволенным из ЛГУ в ходе кампании по борьбе с «космополитизмом» В. М. Жирмунским – автором книги «Байрон и Пушкин: Из истории романтической поэмы»768:
Южные поэмы Пушкина до недавнего времени упорно именовались «байроническими». Нет более ложного термина! Пушкин стоял на высотах мировой культуры, владел накопленным веками мировым художественным опытом и свободно, по-хозяйски, распоряжался им. <…> Но если говорить об южных поэмах Пушкина, исходя из отношения их к творчеству Байрона по существу, то следовало бы заменить старый термин на прямо противоположный, назвать их антибайроническими поэмами769.
(В этой цитате очевидна перекличка с фрагментом довоенной статьи Благого, где мысль о «хозяйском» положении Пушкина формулировалась еще не так ультимативно; ср.:
замечательный художественный синтез Пушкина впитал в себя весь коллективный опыт предшествующего и современного ему литературного развития. Создавая великую национальную сокровищницу своего творчества, Пушкин ощущал себя полновластным хозяином, свободно распоряжающимся всеми накопленными литературными средствами, черпая потребное ему добро всюду, где бы он его ни находил770.)
Ясно, что Благой занимался подготовкой очередного карьерного витка, который бы позволил ему не только окончательно закрепиться в качестве главы «нового советского литературоведения», но и претендовать на роль его «основателя».
Вместе с тем самым существенным элементом этой не вполне устойчивой теоретической конструкции явилось утверждение генетической связи советской соцреалистической литературы с традицией, идущей от Пушкина. Закономерным следствием этой генеалогической мистификации оказались последующие суждения Благого, касавшиеся и органической природы «основного метода», вызревавшего в русской культуре с начала XIX века, и мирового значения соцреалистической книжной продукции, и легитимности сталинской культурной экспансии. О. Воронина пишет по этому поводу:
С годами тезис <о Пушкине как об общем знаменателе, разделяемом экспансионистским советским государством и его новыми сателлитами,> развивался по нескольким направлениям. Одно из них, продвижению которого способствовали восточноевропейские участники Пушкинского юбилея 1949 года, пропагандировало идею этического и эстетического совершенства Пушкина как признака нравственного и культурного превосходства России, которое должны были признать и уважать «братские народы», любящие поэзию. Партийные идеологи настаивали на «доступности» Пушкина для всех славянских народов, а также для русских диаспор в новых оккупированных неславянских государствах771.
И далее:
Изображенный как сверхчеловек, Пушкин времен холодной войны мог беспрепятственно, почти спонтанно расширяться, помогая своим глашатаям претендовать на все культурное пространство как на «законную» российскую (и, соответственно, советскую) территорию772.
Однако брошюра Благого была лишь одним из сотен текстов, формировавших культурно-политический контекст времени. 8 июня 1949 года в «Известиях» была напечатана статья К. М. Симонова «Великий поэт великого народа», в которой связка между творчеством Пушкина и сталинской конфронтационной политикой прорисовывалась наиболее четко. Писатель утверждал:
Мир в наши дни бесповоротно разделился на два лагеря – на лагерь демократии и на лагерь реакции, на лагерь сторонников мира во всем мире и на лагерь поджигателей новой войны, на лагерь людей, которые ясно видят перед собой светлое будущее человечества и путь к нему, и на лагерь человеконенавистников, которые хотят столкнуть человечество в бездну отчаяния и варварства. Эти два лагеря по-разному смотрят не только на настоящее, не только на будущее, они по-разному смотрят и на прошлое.
И если поджигатели войны и человеконенавистники, те, кто хочет в своих черных целях разбудить в людях самые низменные, самые зверские инстинкты, если этот лагерь ищет себе в прошлом учителей и единомышленников, то он вспоминает знаменитых инквизиторов и знаменитых палачей, знаменитых убийц и знаменитых предателей. Из апостолов он вспоминает Иуду, из дипломатов – Макиавелли, из философов – Ницше. В мировой литературе он повсюду, по капле, собирает всю ложь, весь мрак, весь яд, все разбросанные в истории ее черные страницы. Из истории русской литературы этот лагерь взял себе на вооружение только самые реакционные, самые мрачные, самые клевещущие на человека страницы Достоевского. Так поступает с прошлым лагерь человеконенавистников.
А мы, мы – лагерь людей, видящих перед собой светлое будущее, мы находим в истории, великом прошлом всех народов все радостное, все светлое, все украшающее человеческую душу, все зовущее людей вперед. И среди этого великого наследства человечества мы берем себе на вооружение Пушкина, его светлый гений, его летящую вперед жизнь.
Тем, кто вешает негров, незачем вспоминать Пушкина! Тем, кто на глазах у голодных жжет пшеницу, незачем вспоминать Пушкина! Тем, кто хочет купить совесть народа за яичный порошок, незачем вспоминать Пушкина! Тем, кто хочет залить мир кровью, незачем вспоминать Пушкина, – он их враг, враг каждой их мысли, каждого их слова, каждого их гнусного поступка.
Но тем, кто стоит за мир, тем, кто стоит за равенство людей и равенство народов, тем, кто стоит за свободу и против угнетения человека человеком, тем, кто верит в победу честных людей мира над человеконенавистниками, в победу разума над тьмой, Пушкин – друг, и они, как оружие, поднимают книгу его великих светлых сочинений773.
Симонов зафиксировал сложное культурное разделение не только между СССР и «коллективным Западом», но и между «патриотами» и «низкопоклонниками» в границах Советского государства. И самое примечательное, что маркировало это разделение, – оппозиция Пушкина и Достоевского, которые представлялись советской пропагандой как явления идейно и эстетически полярные774. По этой причине пушкинский юбилей 1949 года стал своего рода кульминацией кампании по «борьбе с низкопоклонством перед Западом», что обусловило идеологию и прагматику появившихся тогда пушкиноведческих работ775.
Помимо брошюры «Мировое значение Пушкина», Благой в юбилейной гонке 1949 года наспех скомпоновал из почти готовой рукописи «Творческого пути Пушкина» и тут же напечатал еще несколько малостраничных книжиц на русском и иностранных языках: «А. С. Пушкин» (М.: Гослитиздат, 1949) – 66 стр., «А. С. Пушкин – великий русский национальный поэт» (М.: Госкультпросветиздат, 1949) – 64 стр., «Пушкин – великий русский национальный поэт» (М.: Изд‑во АН СССР, 1949) – 32 стр., «Творческий путь Пушкина» (Стенограмма публичной лекции из цикла «Пушкинские чтения» к 150-летию со дня рождения А. С. Пушкина, прочит. в марте 1949 года в Центр. лектории Общества в Москве. М.: Правда, 1949) – 28 стр.; также Благой опубликовал в научных сборниках, «толстых» журналах и центральных газетах еще около 20 статей, слабо различавшихся не только содержанием, но даже заглавиями (ср., например: «Великий мировой поэт», «Великий поэт великого народа»