841. В этом интервью проводились прямые аналогии между бывшим британским премьер-министром (по Сталину – создателем «английской расовой теории») и Гитлером – создателем «немецкой расовой теории». Сталин усматривал в выступлении Черчилля призыв к новой войне (ср.: «Несомненно, что установка г. Черчилля есть установка на войну, призыв к войне с СССР»842). Однако в этой передовице содержалось еще одно положение, в известной мере проясняющее причудливые идеологические метаморфозы режима в эпоху позднего сталинизма. Давая вполне закономерный ответ на вопрос о негативных последствиях речи Черчилля для «дела мира и безопасности», респондент отметил:
Английская расовая теория приводит г. Черчилля и его друзей к тому выводу, что нации, говорящие на английском языке, как единственно полноценные, должны господствовать над остальными нациями мира. По сути дела, г. Черчилль и его друзья в Англии и США предъявляют нациям, не говорящим на английском языке, нечто вроде ультиматума: признайте наше господство добровольно, и тогда все будет в порядке, – в противном случае неизбежна война843.
Очевидная невозможность возобновления боевых действий привела к актуализации не столько глобальных политических и экономических, сколько культурно-идеологических противоречий: изменилась сама специфика межгосударственных отношений, ранее представлявшихся рядом разрозненных взаимодействий. В отношении к периоду позднего сталинизма справедливо говорить о целенаправленно осуществлявшемся процессе структурирования мирового политического пространства, эксплуатировавшем самые разнообразные институциональные ресурсы. Окончательно оформившийся в культурном пространстве послевоенной эпохи конфликт двух конкурировавших дискурсов требовал от советской стороны поиска новых текстуальных инструментов противодействия «поджигателям новой войны». Подобная постановка вопроса определила две наиболее значительные тенденции позднесталинской культурной политики, которые по сути своей были сонаправленными.
Первое направление имело отчетливо репрессивный характер и было ориентировано на устранение из советского риторического пространства всех элементов, так или иначе соотносящихся с идеей «низкопоклонства перед Западом». Именно в рамках этого направления осуществлялось спровоцированное вышеприведенными словами Сталина вытеснение английского языка за пределы научного поля, маргинализация англистики как отрасли советского языкознания. В тяжелый для отечественной русистики период второй половины 1940‑х годов жесткой критике подверглись занимавшиеся сравнительным литературоведением ленинградские филологи-«космополиты», в числе которых был и избранный в 1946 году членом-корреспондентом Академии наук декан филологического факультета Ленинградского университета М. П. Алексеев. 16 октября 1947 года в университетской газете появилось подробное описание доклада ректора ЛГУ А. А. Вознесенского, в котором говорилось:
Иногда встречается в нашей среде и преувеличение роли культуры и языка того или иного народа. На одном из заседаний Ученого совета уважаемый член совета, академик, проводил ту мысль, что у нас можно предложить студентам изучать один язык, именно английский, а это потому-де, что это язык мировой культуры и что ему предстоит ведущая роль в ее развитии. «Мы вовсе не собираемся отдавать нашего революционного первенства другим народам, мы вовсе не полагаем, что русский язык имеет или будет иметь меньшее значение в истории развития человеческой культуры, чем английский язык», – заявил профессор А. А. Вознесенский под громкие аплодисменты присутствующих844.
Не может быть сомнений в том, что этим «уважаемым членом совета» был именно Алексеев, в середине 1940‑х годов опубликовавший ряд работ, посвященных роли английского языка в развитии русской литературной культуры845.
Второе же направление было связано с усугублением наметившихся еще к середине 1930‑х годов националистических настроений в обществе и закономерно провоцировало возрастание идеологической роли русского литературного языка, определявшегося как «национальный» язык, окончательно оформившийся в творчестве Пушкина. Ср. хотя бы у М. Н. Петерсона, в 1918–1923 годах бывшего секретарем Московского лингвистического кружка (МЛК), в 1920 году возглавлявшего МЛК, к идеям которого тяготел и Виноградов: «С эпохи Пушкина начинается новый период в развитии русского литературного языка. С этого времени можно считать начало современного русского языка»846. То же у идейного оппонента Виноградова Г. О. Винокура:
То, что обычно подразумевается под ролью, которая принадлежит Пушкину в истории русской литературной речи, есть новый и последний акт скрещения книжного и обиходного начал нашего языка. <…> Язык Пушкина в его наиболее зрелых произведениях есть объединение этих двух традиций, и именно такое объединение, в котором отдельные элементы уже не могут быть изящными или грубыми сами по себе, а непосредственно подчинены данному контексту в его конкретной цельности. Поэтому простонародные и повседневные выражения, в той мере, в какой они вообще были свойственны домашней бытовой речи русского культурного слоя, сохранившего связь с народной почвой, находят себе место и в самых «важных», по прежней терминологии, произведениях Пушкина847.
Вместе с тем вопрос о русском языке в обстановке обострявшихся западно-советских отношений приобретал откровенно инструментальный характер, что точнее всего выразилось в книге Виноградова «Великий русский язык» (1945), написанной, по выражению автора, для «черни»:
Русский язык является очагом, откуда излучаются и распространяются социалистические, советские термины, выражения социалистических, советских идей и чувств не только во весь круг братских языков и народов нашего многоязычного государства, но и во все языки мира848.
Столкновение между двумя системами – «социализмом» и «капиталистическим империализмом» – мыслилось советской стороной как неизбывное: идеологические принципы внешней политики СССР вплоть до 1956 года849 основывались на работе В. И. Ленина «Социализм и война» (1915), где утверждалась неизбежность военного столкновения между государствами, принадлежащими к разным общественно-экономическим формациям; при этом сама война в официальной советской политической доктрине воспринималась как способ насаждения («экспорта») социализма, его распространения в общемировом масштабе. Но и сам русский литературный язык, следуя логике Виноградова, являлся инструментом этого «экспорта» социализма («советских идей»)850. Позднее будет осознан и «боевой» потенциал русского языка, надежно связанный в сознании «советского человека» с образом Пушкина. Господствующим положением этой тенденции в послевоенном СССР во многом объясняется возвышение Виноградова, с середины 1930‑х годов последовательно разрабатывавшего вопрос о роли Пушкина в истории русского литературного языка. Примечательно, что в более ранних виноградовских работах мысль о ключевом значении пушкинского творчества для становления русского языка нового типа высказывалась еще не так определенно, тогда как в 1940‑е годы она приобрела известный радикализм.
Илл. 52–53. Виноградов В. В. Язык Пушкина: Пушкин и история русского литературного языка. М.; Л.: Academia, 1935; 2‑е изд. – М.: Наука, 1999
Так, в книге «Язык Пушкина» (1935) еще довольно осторожно формулируется идея «демократической реформы», которая легла в основу концепции более поздних пушкиноведческих работ Виноградова. Ученый отмечал пушкинское «тяготение к созданию – на национальной основе – русского литературного языка, не уступающего европейским»851, но прямо о Пушкине как о создателе русского литературного языка не писал. Отсутствие внятной формулировки, на первый взгляд, может объясняться авторской установкой на иллюстративность. Об этой черте виноградовских текстов довольно резко отозвался Г. А. Гуковский в книге, написанной в 1947 году и вышедшей посмертно в 1966 году:
Обилие цитатных примеров у В. В. Виноградова объясняется тем, что его исследование эмпирично, тем, что исследователь не ищет единства и объяснения всех возможных цитат в основном для всего текста принципе стиля, тем, что о стиле Пушкина он не говорит, а говорит лишь об эмпирически-наблюденных и вынутых из общей связи частностях его. Потому что нельзя же принимать всерьез за концепцию автора много раз повторенную им ничего не говорящую расплывчатую характеристику стиля зрелого Пушкина как национально-реалистического, без всякого раскрытия содержания этой формулы852.
Но более убедительной видится мысль о том, что Виноградов в 1930‑е годы попросту не был готов назвать Пушкина основоположником русского литературного языка, отводя ему роль поэта, утвердившего «синтез „русско-французской“ литературной речи с национально-бытовым просторечием, „славенским“ книжным языком и с семантическими формами других западноевропейских литератур»853, выдвинувшего «принцип национально-исторического синтеза разных социально-языковых категорий», посредством которого поэт лишь «надеялся создать на основе дворянской культуры речи литературную систему общенационального выражения»854