872,
следом делая оговорку:
Однако и после пушкинской реформы Белинский в конце 30‑х – начале 40‑х годов постоянно жаловался на то, что многие элементы морфологической системы русского языка еще находились в брожении873.
То же отсутствие всякой определенности видим и в книге «Стиль Пушкина»874 (1941), где поэт провозглашался «создателем литературного слога»875, но отнюдь не литературного языка. В стремлении внести системность в решение вопроса о литературном языке конца XVIII – первой трети XIX века Виноградов не оставил камня на камне от тяготевшей к макроописаниям «формалистской» «теории прозы» в изводе Шкловского. По сути, книга Виноградова, последовательно реализовывавшего антиформалистскую логику научной работы и – шире – научного мышления, стала детальнейшим опровержением давнего тезиса Шкловского из хрестоматийной работы «Искусство как прием» (опубл.: Сб. по теории поэтического языка. Пг., 1917. [Вып.] 2); ср.:
Для современников Пушкина привычным поэтическим языком был приподнятый стиль Державина, а стиль Пушкина по своей (тогдашней) тривиальности являлся для них неожиданно трудным. Вспомним ужас современников Пушкина по поводу того, что выражения его так площадны. Пушкин употреблял просторечие, как особый прием остановки внимания, именно так, как употребляли вообще русские слова в своей обычно францусской (sic!) речи его современники876.
Илл. 55–56. Виноградов В. В. Стиль Пушкина. М.: Гослитиздат, 1941; 2‑е изд. – М.: Наука, 1999
Сделав ставку на конкретные языковые примеры и почти исчерпав их в каждом отдельном случае, ученый вновь не решился перегружать текст теоретическими обобщениями – в целом виноградовская концепция осталась неизменной. Ключевая роль в ней по-прежнему отводилась «синтезу» не только разных «речевых стихий», но и различных стилистических структур, осуществленному в творчестве Пушкина. По мысли Виноградова, именно перед Пушкиным
открывались возможности сближения романтического стиля с реалистическим и даже перерождения его в реалистический. Все зависело от оценки исторической действительности, «низкой природы», от мировоззрения. Историзм влек Пушкина к синтезу романтизма и реализма. Этот синтез помог Пушкину преодолеть и натуралистическую фотографичность воспроизведения предмета, и сентиментально-романтическую идеализацию его изображения877.
И далее:
Пушкин ищет широкой синтетической системы национально-поэтического стиля, в которой и образы книжно-лирического языка, и обороты, выражения живой русской речи, и отражения старой литературно-художественной традиции должны объединиться и раствориться в струе русского народно-поэтического творчества878.
Именно этим и определялся его статус «классика», потому как
именно с Пушкина и благодаря Пушкину русская литература становится европейской и входит в систему западноевропейских литератур как великая национальная литература великого народа879.
Проникнутые национальным пафосом пушкиноведческие труды Виноградова 1930‑х годов тем не менее отмечены малой степенью политической ангажированности, что, по-видимому, обусловлено отсутствием в тот период устойчивого спроса на националистическую риторику880.
Более поздние работы ученого середины – конца 1940‑х годов обнаруживают вполне явный отход от строго научного дискурса в сторону идеологического производства востребованных сталинским режимом нередко утрированных, а подчас и откровенно спекулятивных смыслов.
Вышедшая в 1944 году в издательстве «Правда» брошюра «Величие и мощь русского языка», позднее легшая в основу книги 1945 года «Великий русский язык», начинается цитатой из ранней работы Сталина «Марксизм и национальный вопрос» (1913), тогда как ни одна из предшествующих работ Виноградова подобных ритуальных ссылок не содержит. Серьезно изменилась не только виноградовская трактовка языка, который стал определяться как «один из существенных признаков нации», «мощное орудие культуры и важнейший фактор духовного развития нации»881, но и понимание пушкинской роли в истории становления литературного языка. Так, Виноградов писал, что «для Пушкина народность языка определяется всем содержанием национальной русской культуры в ее историческом развитии»882. Это демагогическое суждение является дословным повтором из обсуждавшейся выше статьи Виноградова для сборника Института мировой литературы. Разница состоит лишь в том, что в работе 1941 года этот идеологически нагруженный тезис помещался в контекст языковедческих разысканий, в котором его «агитность» нейтрализовывалась, а в этом тексте тезис подается в качестве своеобразного комментария к пушкинской цитате (а далее следуют цитаты из статьи Гоголя «Несколько слов о Пушкине» (1835) и из заметки Ленина «Нужен ли обязательный государственный язык?» (1914); венчает этот ряд утверждение об Энгельсе как о «выдающемся лингвисте-полиглоте»)883. Именно в этой брошюре Виноградов впервые прямо определит Пушкина как «создателя нового русского литературного языка»884. Однако интерес вызывает не столько сама постановка вопроса, в известной мере мотивированная восходящим к трудам Белинского представлением о «пушкиноцентрической» модели русской культуры, получившей теоретико-литературное обоснование в трудах «формалистов», сколько то, каким образом эта идея встраивалась в контекст западно-советских взаимоотношений, приспосабливаясь под нужды позднесталинской конфронтационной политики. Уже одно лишь сравнение параллельных мест двух виноградовских работ середины 1940‑х годов внятно указывает на направление, в котором эволюционировала формулируемая в них концепция развития русского литературного языка:
Пушкин, который по праву называется создателем нового русского литературного языка, много раз говорит о глубокой самобытности русского национального стиля885.
За Карамзиным и декабристами в истории русской речевой культуры следует Пушкин, который по праву называется создателем нового русского литературного языка. Пушкин не устает твердить о глубокой самобытности русского языка, об индивидуальных особенностях русского национального стиля, резко отличающих его от «европейского жеманства и французской утонченности»886.
Однако здесь нельзя говорить о пресловутом приспособлении виноградовских построений под конъюнктуру или, напротив, о приближении идеологии к панславистским и славянофильским взглядам ученого887: точнее будет сказать, что это было взаимное сонаправленное движение, в результате которого мировоззренческая модель Виноградова и актуальная риторика, причудливо комбинируясь, образовывали сложное «единство в многообразии». Соответствующий акцент в книге делался и на теме национального строительства, неизбежно предполагавшего консолидацию социума и в условиях послевоенной эпохи обретшего существенное влияние на «культурную политику», направленную на формирование единого пространства сталинской соцреалистической культуры:
Стиль народной поэзии представляется Пушкину воплощением духа русского языка, тем бродильным началом национальности, которое несет новую жизнь и движение в литературную речь. <…> В пушкинском языке была впервые найдена общенародная норма русского языка888.
И далее:
…язык Пушкина представлял собой своеобразную квинтэссенцию национального русского словесного искусства, русского поэтического стиля. <…> Являясь высшим воплощением национальнорусской художественной нормы, словесное искусство Пушкина так же народно, как народны пословицы, песни, сказки, былины889.
Завершает все эти рассуждения профессионального (!) филолога соображение, что «жизнь и творчество Пушкина стали для многих символом русского национального духа. Гений писателя отождествился с гением России»890. В этом, по всей видимости, и состояло то «углубленное понимание» «национального значения творчества Пушкина», о котором в 1956 году говорил Б. В. Томашевский891. Думается, не стоит лишний раз указывать на отнюдь не научные стимулы подобных тезисов. Ограничимся лишь констатацией очевидной перемены в приоритетах Виноградова: на смену стремлению к объективности и беспристрастности изложения фактов пришла ориентация на идеологическую обстановку и политическое чутье, позволившее ученому в довольно короткий срок возглавить советскую русистику.
Награда за принесенную сталинскому режиму «жертву» не заставила себя долго ждать: 10 мая 1945 года ректор МГУ И. С. Галкин отправил Виноградову письмо с известием о присуждении ему решением Ученого совета Ломоносовской премии первой степени за к тому моменту еще не опубликованную книгу «Русский язык: Грамматическое учение о слове»892