«Пушкин наш, советский!». Очерки по истории филологической науки в сталинскую эпоху. Идеи. Проекты. Персоны — страница 77 из 125

932.

Такой подход к истории литературы XVIII–XIX веков вызывал несогласия в профессиональном сообществе. Так, 8 апреля 1932 года Зильберштейн писал Гуковскому по поводу готовившегося для «Литературного наследства» обзора:

В наши дни ни в коем случае неприемлемо ваше деление литературы на допушкинскую и послепушкинскую. Вы ни слова не говорите об экономи<ческих> признаках, а ведь интерес XVIII века именно в том, что буржуазная литература вытесняла и боролась с дворянской933.

В 1928 году книга была защищена как квалификационная работа (в СССР до 1935 года отсутствовала практика защиты диссертаций и присвоения научных степеней).

Поколенческий разрыв уберег Гуковского-«младоформалиста»934 от участия в ожесточенных дискуссиях начала 1920‑х и почти полностью оградил от «ударов» со стороны пролеткритиков и марксистски ориентированных теоретиков, в то время занятых погромом представителей старшего поколения «формалистов»935. Отношение марксистов к первым серьезным научным опытам литературоведа внятно передает амбивалентная характеристика из статьи о нем в третьем томе «Литературной энциклопедии»:

Работы Г<уковского> свидетельствуют о большой эрудиции автора, но формалистический подход к изучению литературы невыгодно отражается на его выводах и наблюдениях, заставляя расценивать его работы гл<авным> обр<азом> как сводки фактического материала, до сих пор мало исследованного936.

Такой же оценки (по-видимому, из осторожности) придерживались и коллеги Гуковского по университету – П. Н. Берков937 и Л. В. Пумпянский. Л. М. Лотман в воспоминаниях о Гуковском упоминала:

Когда я писала дипломную работу под руководством Л. В. Пумпянского, этот замечательный ученый сказал мне: «Вы не можете себе представить, как быстро вырос в научном отношении Гуковский. Ведь всего восемь лет тому назад он был формалистом». Я невольно возразила ему: «Восемь лет тому назад мне было тринадцать лет»938.

Однако ранние работы Гуковского, посвященные общим вопросам направленческого подхода к характеристике литературных эпох и свойственного им «эстетического мышления»939, а также частным проблемам жанростроения940, были лишены витиеватых теоретических построений, которыми отличались работы его старших коллег. Исследователь, по точному замечанию В. М. Живова, «ставил перед собой более скромные и более исторически оправданные задачи. Он стремился выстроить литературные факты XVIII в. в последовательность, обладающую логикой внутреннего развития»941. Иначе говоря, в основе научного метода Гуковского – исторически (прогрессистски) мотивированная и надежно аргументированная группировка конкретных фактов и установление между этими фактами детерминистских связей. Однако полноценного решения намеченных задач в ранних работах, представлявших собою скорее очерки литературной ситуации послепетровской литературы, Гуковский не предлагал; Живов писал о том, что появившиеся в 1920‑е исследования Гуковского

не дают полноценной общей картины литературной динамики в России XVIII в., однако с тщательностью и проницательностью описывают те уголки культурного пространства, которые поддаются анализу с помощью избранного Гуковским инструментария942.

Проявившиеся в ранних работах Гуковского отказ от иллюстративности материала и стремление к созданию объяснительных схем, ориентированных на конкретный историко-культурный материал, станут отличительными чертами и более поздник работ исследователя.

Уже в середине 1920‑х научные искания привели литературоведа к уходу от вульгаризировавшейся методологии «формалистов»943. Д. В. Устинов справедливо писал:

еще в студенческие годы Гуковский принимал активное участие в университетском семинаре Б. М. Эйхенбаума по теории стиха, в котором он читал свою «работу о мелодико-синтаксическом построении Державинской оды и доклад о строфической интонации в поэзии» (СПбФ АРАН. Ф. 302. Оп. 2. Ед. хр. 71. Л. 3, 29). Однако уже к середине 1920‑х годов обозначился его отход от «классических» опоязовских установок, выразившийся, в частности, в признании им некоторых традиционных историко-литературных и эстетических категорий, в том числе – классицизма и романтизма как единых стилей отдельных литературных эпох. Такой подход был близок научной позиции Жирмунского <в наиболее полном виде она была выражена в вышеупомянутой работе «Задачи поэтики» (1919). – Д. Ц.>, которая не раз подвергалась резкой критике со стороны Шкловского, Эйхенбаума и Тынянова944.

К концу 1920‑х поиски в области аналитической «оптики» обратили Гуковского к марксистской социологии, к тому времени ставшей едва ли не главным методологическим ориентиром литературной науки (определенный отпечаток на мировоззрение ученого наложило и преподавание в Коммунистическом институте журналистики в 1928–1936 годах)945. 12 (по другим данным – 27) декабря 1929 года Гуковский начал работать научным сотрудником II разряда (с 17 ноября 1930-го – I разряда) в Отделе новой русской литературы ИРЛИ946, а в начале следующего года из‑за принудительно начавшейся реорганизации оставил руководящую должность в ГИИИ947. Так вышло, что сугубо бытовые подробности во многом определили многообразные научные принципы, легшие в основу работ Гуковского 1930‑х годов. Пожалуй, точнее всех об этой идеологической многогранности, академическом эклектизме, «всеприятии» писала Гинзбург:

У Г<уковского> была сокрушительная потребность осуществления, и он легко всякий раз подключался к актуальному на данный момент и активному. Это называется следовать моде – на языке упрощенном, но выражающем суть дела. Мода – это всегда очень серьезно, это кристаллизация общественной актуальности. Г<уковский> был резко талантлив, поэтому он извлекал интересное из любого, к чему подключался. Так было у него с культурой символистического типа (включая религиозный опыт), с формализмом, с марксизмом. У Икса <имеется в виду В. М. Жирмунский. – Д. Ц.> сменялись примерно те же ипостаси948.

В начале десятилетия исследователь был погружен в работу над текстами, позднее вошедшими в знаменитый сдвоенный том «XVIII век» (т. 9–10; М.: Жур.-газ. объединение, 1933), изданный в книжной серии «Литературное наследство»949. Сам Гуковский, на которого Зильберштейн возложил ответственность за подготовление сборника, остроумно характеризовал его содержание в одном из писем в редакцию:

Вообще же, – у нас получается превосходнейший номер; кроме подпольных оппозиционных вещей, – у нас Болотов, Чулков (о нем я договорился с Харджиевым), Фонвизин, Радищев, Княжнин, Державин, Львов, Катя II и т. д., и т. д. Чорт возьми! Хорошо!

Я доволен собой (ведь и Катю, и Фонвизина, и Болотова, и Львова раздобыл я! право, не хвастаю)950.

Примерно тогда же началась реализация принадлежавшей Гуковскому идеи создания в ИРЛИ Группы по изучению литературы XVIII века и специализированного периодического издания951. 15 января 1934 года Группа приобрела институциональное оформление, и Гуковский после небольшого перерыва вновь был зачислен в штат научным сотрудником I разряда, совмещая эту должность с заведованием музеем ИРЛИ (с 10 февраля 1934‑го по 31 декабря 1935 года). 20 февраля состоялось ее первое – организационное – заседание952.

В 1935 году литературовед удостоился звания профессора по кафедре истории русской литературы филологического факультета ЛГУ. К середине октября 1935 года Гуковский завершил работу над очередным трудом с характерным для его научной манеры заглавием «Очерки по истории русской литературы XVIII века» (опубл. с подзаголовком «Дворянская фронда в литературе 1750–1760‑х годов». М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1936) и подготовил его к защите, которая состоялась уже в следующем году953. Л. М. Лотман так вспоминала об обстоятельствах защиты Гуковским докторской диссертации:

Я присутствовала на его защите. В вестибюле Пушкинского <Д>ома стояла большая очередь – сдавать пальто в раздевалку. Студенты, которых было много, смешались с известными учеными и литературной элитой. Все были веселы и оживленны, ожидали интересной научной дискуссии. Вдруг мимо меня прошел другой наш лектор – Н. К. Пиксанов – и угрюмо произнес, обращаясь к самому себе: «Как на тенора собрались!» Меня это поразило, мне казалось, что так все заманчиво: собрались ученые и будут спорить, а Г. А. будет отвечать на критику с присущим ему остроумием, и вдруг такое отсутствие интереса и такое раздражение! Пиксанов читал нам литературу первой половины XIX века, читал скучно и в духе вульгарного социологизма, но был человеком трудолюбивым, образованным и хорошо относился к студентам. Он приглашал их к себе и давал читать научную литературу, правда, только у себя в доме, раз в неделю. Я бывала на этих его «приемах», и он относился ко мне хорошо. Но и впоследствии я наблюдала его враждебное отношение к Гуковскому. Очевидно, здесь играло роль «формалистическое» прошлое Григория Александровича